Так вот. Я должен рассказать про лето, когда на блошиный рынок, что у железнодорожного вокзала, привезли клетку. Не простую клетку, а огромную, ржавую, будто выдранную из подземелья какого-нибудь заброшенного цирка-шапито, который когда-то колесил по сёлам и пугал детей клоуном с треснувшим лицом.
Внутри клетки был Он. Не человек. Или всё-таки человек? Вопрос этот не давал покоя всем, кто приходил поглазеть. Мы звали его Чола. Так прозвали сразу, без обсуждения. От слова «ачела», что на молдавском означает этот, тот. Чола был похож на человеческий остов, обтянутый кожей странного, землисто-серого цвета. Он сидел на корточках в центре клетки, не шевелясь, глядя в одну точку перед собой мутными глазами.
Его привезли какие-то цыгане из-за Прута, с румынской стороны, и поставили за небольшую плату возле своего прилавка со старьем. Аттракцион. Диковина. «Узрите чудо, чего свет не видывал», – кричал главарь, щеголеватый мужчина в мятом пиджаке. Его звали Джиджи.
Я тогда подрабатывал на рынке, помогал дяде Васе разгружать ящики с пластиковой посудой и дешёвым ширпотребом из Турции. Мне было восемнадцать, и мир казался плоским и скучным, как доска. Чола стал первым по-настоящему загадочным явлением в моей жизни.
Чудо заключалось в следующем. Если бросить в клетку к Чоле монету – любую, лей, рубль, даже старый советский пятак – он медленно, с болезненным скрипом суставов, поворачивал голову. Его взгляд падал на монету. И через несколько секунд монета… менялась. Она как будто проживала целую жизнь за мгновение.
Новая, блестящая монета покрывалась патиной, ржавела, стирался рельеф, она могла погнуться, будто её переехали грузовиком, или, наоборот, становилась новой, отполированной до зеркального блеска. Ускорял время для них. Или замедлял. Никто не понимал.
Люди сходились, толпились. Одни бросали монеты, смеясь. Другие крестились, глядя на это непотребство. Третьи, самые умные, пытались кидать другие предметы – пуговицу, ключ, носовой платок. С предметами работало тоже. Ключ мог покрыться ржавчиной, платок – истлеть по краям.
– Он не ест, не пьёт, – рассказывал Джиджи доверчивым зевакам, пока его родня ловко щупала карманы в толпе. – Нашли в глухой деревне. Был в этой самой клетке в старом амбаре. Он там, поди, сто лет сидел. Может, и больше.
Я приходил к клетке каждый день. Не из-за чуда. Меня манило его лицо. На нём не было ни злобы, ни страдания, ни смирения. Только пустота, и это было страшнее любой гримасы.
Однажды вечером, когда рынок пустел, я задержался, помогая дяде Васе накрыть брезентом товар. Вижу – к клетке подходит старик, которого раньше не замечал. Он долго смотрел на Чолу. Потом достал из кармана не монету, а медальон. Дешёвый, жестяной, с потускневшим стеклом. Бросил в клетку.
Чола, как обычно, повернул голову. Медальон упал на грязный пол клетки. И тут Чола пошевелился. Не просто повернул голову, а все его скрюченное тело дернулось. Он протянул руку – длинную, костлявую, с ногтями, похожими на обломки керамики – и коснулся медальона кончиком пальца.
И тогда Чола застонал. Звук был низким, идущим из самой глубины, похожим на скрип вековых веток. Медальон не изменился визуально. Но старик ахнул, схватился за грудь и упал замертво. Прямо так, на месте. Позже сказали – сердце. Скорая забрала тело. Медальон остался лежать в клетке. Джиджи, бледный, но жадный до сенсации, поддел его палкой и выбросил в мусорную кучу. Но я видел его лицо. Я видел, как в глазах Джиджи впервые мелькнул не расчёт, а животный, первобытный страх.
На следующий день история облетела рынок. Народу пришло втрое больше. Но теперь они смотрели не с любопытством, а с опаской. Чола перестал быть диковинкой. Он стал проклятием. И, как водится, нашлись те, кто решил это проклятие испытать. Молодые отморозки, под градусом, решили «пошутить». Один из них, здоровый детина по кличке Бульдог, подошёл к клетке.
–Что, дед, деньги любишь? – прохрипел он. – На, пожуй!
Он бросил в клетку не монету, а зажигалку. Обычную, пластиковую. Чола повернул голову. Взгляд упал на зажигалку. И тогда она… начала стареть. Пластик побелел, потрескался, будто его десять лет продержали на солнце. Из трещин полезла какая-то чёрная, жирная плесень. Корпус разбух, деформировался. И вдруг – она сработала. Сама. Колесико провернулось, высеклась искра, и из деформированного корпуса вырвался жёлтый, чадный огонь, который тут же перекинулся на прутья клетки.
Бульдог отпрянул. Все отпрянули. В воздухе повисло молчание, нарушаемое только тихим потрескиванием того странного огня, который вскоре погас сам собой. На полу клетки лежала бесформенная масса, которая когда-то была зажигалкой.
После этого случая Джиджи попытался убрать клетку. Но оказалось, что он не может. Не то чтобы его не пускали. Клетка будто приросла к земле. Когда он с братьями попытался сдвинуть её с места, со дна клетки, из земли, полезли толстые, чёрные корни. Не деревянные. Металлические. Ржавые, как и сама клетка. Они оплели балки и ушли глубоко в грунт.
Тогда Джиджи, окончательно напуганный, бросил всё. Он собрал свою семью, пожитки и впопыхах уехал. Оставил клетку. Оставил Чолу. Оставил нам.
Рынок начал пустеть. Торговцы, суеверные люди, стали перебираться подальше. Оставались только самые отчаянные или самые бедные. И я. Я не мог уйти. Меня тянуло туда, не мог сопротивляться. Я начал замечать изменения. Земля в радиусе десяти метров вокруг клетки стала серой, безжизненной. Ни травинки. Пыль не поднималась. Воздух стоял неподвижный, густой, будто его тоже коснулось то странное оцепенение, которое исходило от Чолы. Вороны, которые тучами вились над рынком, облетали это место стороной.
А Чола начал меняться. Он начал медленно, по миллиметру в день, увеличиваться в размерах. Не расти. Распухать? Нет. Он как будто поглощал пространство вокруг себя, становясь более плотным и реальным, чем всё окружающее.
Кульминация, о которой я обязан рассказать, хотя бы для того, чтобы кто-то помнил, как это было, наступила в знойный августовский полдень. Рынок был почти пуст. Оставались я, дядя Вася, да пара алкашей, которые спали в тени под прилавком.
К клетке подошла молодая женщина в простом платье. Я видел её раньше – она торговала вязаными носками и варежками. В руках она держала не монету, а маленькую тряпичную куклу, сшитую из лоскутков, с двумя пуговицами вместо глаз.
Женщина подошла вплотную к клетке. Её лицо было мокрым от слёз, но она не рыдала. Она смотрела на Чолу с таким отчаянием и такой надеждой, что у меня кровь застыла.
–Говорят, ты время трогать можешь, – прошептала она так тихо, что я слышал только потому, что вокруг была мёртвая тишина. – Можешь? Дочка моя. Маричика. Ей было четыре года. Автобус… Если можно… хоть капельку назад. Мгновение. Одну секунду. Чтобы она отступила. На шаг.
Она бросила куклу в клетку.
Чола отреагировал мгновенно. Вся его неподвижность исчезла. Он рванулся вперёд, к кукле, не сгибаясь, а как-то скользя на костлявых конечностях. Его руки схватили тряпичную игрушку, и он прижал её к той части своего торса, где должно было быть сердце.
И тогда началось.
Лоскутки, из которых кукла была сшита, мгновенно истлели, рассыпались в пыль. Пуговицы отпали, прокатились по полу и за секунду превратились в бурые хлопья. Из пыли, в воздухе, над ладонями Чолы, начало проявляться что-то. Сначала – слабый контур. Пятно света, искажённое, дрожащее. Потом я различил звук. Детский смех, искренний, звонкий. А потом… образ. Маленькая девочка в синем платьице. Она куда-то бежала, смеясь, оборачиваясь. Это длилось две, может, три секунды. А потом образ дрогнул, исказился и рассыпался, как и кукла, в ничто.
Но женщина увидела свою Маричику. Она вскрикнула – коротко, отрывисто, как будто её ударили ножом под рёбра, упала на колени и смотрела в пустоту перед клеткой, и её лицо было пустым, как у Чолы. Он не вернул ей дочь, лишь показал ей саму суть того мгновения, вырвал его из потока времени и предъявил, как доказательство. И доказательство это убило в ней всё живое.
А Чола… Чола изменился снова. Он стал больше. Физически. Его костяк будто расправился, заняв чуть больше места в клетке. Ржавые прутья слегка прогнулись наружу с тихим, угрожающим скрипом. Он вобрал в себя этот миг, эту частицу чужого, страшного времени, и она стала его топливом. Он питался не монетами, а привязанностью, вшитой в предметы. Он питался памятью, законсервированной в вещах. И чем сильнее была память, чем острее боль или радость, связанная с предметом, тем больше силы он получал.
Я понял всё. Чола – не существо. Он – явление. Сгусток вывернутого наизнанку времени. Чёрная дыра для воспоминаний. Он сидел и ждал, когда к нему принесут кусочки прошлого, чтобы сожрать их и вырасти. И клетка была не для него. Клетка была для нас. Чтобы мы, дураки, не подходили слишком близко и сами не стали его пищей.
Женщину позже увели, а я остался один перед клеткой. Чола медленно повернул ко мне свою безликую голову. Его мутные глаза будто сфокусировались на мне. Он протянул руку сквозь прутья. Не чтобы схватить. Рука просто висела в воздухе, ладонью вверх.
У меня в кармане лежал отцовский перочинный нож. Старый, «Булат», с костяной рукоятью. Отец умер, когда мне было десять. Нож был единственной вещью, которая от него осталась. Я помнил, как он чинил им мой велосипед. Помнил, как этот нож лежал на тумбочке в больнице, в день, когда отца не стало. Вся моя память об отце, вся невысказанная тоска восемнадцатилетнего пацана, который так и не успел стать мужчиной в его глазах, – всё это было в этом куске стали и кости.
Я вытащил нож, потом взглянул на Чолу. На его протянутую руку. На ту пустоту, что была на его лице. И я понял, что будет, если я брошу нож в клетку. Он покажет мне отца. На мгновение вырвет тот миг из небытия и швырнёт мне в лицо. А потом вберёт его в себя и станет ещё больше, ещё реальнее. И, может быть, клетка не выдержит.
Сжав нож в кулаке до боли, я сделал шаг назад. Потом ещё один. Я повернулся и ушёл, не оглядываясь.
На следующий день я не пришёл на рынок. Я устроился на другую работу. А ещё через месяц, проходя мимо, я увидел, что рынок у вокзала огородили забором. Говорили, местная власть вмешалась. Кого-то из последних торговцев выгнали. Про клетку никто не говорил. Я подошёл к забору, нашёл щель. Там, на пустыре, где раньше кипела жизнь, стояла лишь одна конструкция. Огромная, ржавая клетка. И внутри неё, расправившись, занимая теперь почти всё пространство, сидело Нечто, напоминающее изваяние, но теперь оно было больше. Намного больше. Взгляд его был устремлен вверх, на небо, будто ожидая, что и оттуда что-то упадёт.
Я ушёл, потом и вовсе уехал из страны. Но иногда я думаю о том, что где-то там растет тихий, ненасытный Бог из ржавого железа и украденных мгновений. И что когда-нибудь клетка станет ему мала. А города, со всеми старыми фотографиями, письмами, игрушками, обручальными кольцами и заветными безделушками, лежат вокруг, как бесплатная столовая для того, кто ест прошлое. И ничто его не остановит.
0 постов • 0 подписчиков
Подписаться Добавить пост