На своей пресс-конференции Путин оперировал цифрами, прогнозами, объяснял, почему высокая ключевая ставки и почему растут налоги. Он демонстрировал хорошее знание ситуации в экономике. Фактически глава государства поддержал своих коллег из Центробанка и правительства, политика которых привела к сокращению производства, к падению темпов роста. Путин признал, что нынешние меры не могут простимулировать экономику, но они вынуждены и временны. С этим можно спорить, поскольку существуют разные точки зрения даже среди маститых экономистов. Но есть один вопрос, по поводу которого спорить не надо — история все доказала. И этот вопрос президенту никто не задал.
Прогноз Минфина об обвале нефтегазовых доходов до уровня начала 2000-х — это не просто цифры очередного бюджета. Это итоговый диагноз целой экономической эпохе, вернее, целому десятилетию упущенных возможностей. Власти предсказывают, что к 2042 году доходы от углеводородов, составляющие сейчас около 4% ВВП, сократятся до 1.9%. В реальном выражении это падение на 43% по сравнению с 2019 годом.
Основная причина — физическое истощение старых месторождений без адекватной компенсации новыми проектами. Этот сценарий, основанный на консервативной цене нефти в $69, становится шоком, но лишь для тех, кто десятилетиями отказывался его замечать.
А тем временем текущая рыночная конъюнктура уже предвосхищает это мрачное будущее. Котировки российской нефти Urals на базе FOB Новороссийск на прошлой неделе опускались ниже $35 за баррель — минимальный уровень с начала 2022 года.
Дисконт к североморскому сорту Brent стабилизировался на рекордных $23-25. То есть, российские поставщики скидывают с каждого барреля вот эти 23-35 баксов. Главное – чтобы купили хоть за столько.
Более того, в самом нефтяном секторе нарастает внутренний конфликт: «Роснефть» открыто оспаривает методику расчёта налогов, основанную на котировках агентства Argus, указывая на её оторванность от логистических реалий. Эта дискуссия — симптом глубокого системного кризиса, а не просто спор о цифрах.
Главный вопрос, на который у власти нет внятного ответа: что делалось для предотвращения этого кризиса в течение последних десяти лет? С 2014 года, после первых серьёзных западных санкций и внятных сигналов о глобальном «зелёном переходе» и грядущем неминуемом отказе от российских углеводородов, был дан исторический шанс — и историческое же предупреждение.
Шанс решительно изменить экономический курс, направить колоссальные ресурсы сырьевой ренты на создание современного, технологически сложного несырьевого сектора. Но время было безвозвратно растрачено на риторику об «импортозамещении» и «снижении нефтегазовой зависимости», за которой не стояло реальной структурной трансформации.
Реальностью стал «западноцентричный» образ мышления элит, веривших в незыблемость прежних правил игры и не допускавших мысли о том, что их «партнёры» могут «так кинуть». Пока рабочим и крестьянам предлагали лозунги, стратеги рассчитывали заработать, пока есть возможность.
Иллюзия диверсификации: статистика против реальности
Официальная риторика последних лет уверенно говорит о преодолении сырьевой модели. Действительно, есть цифры, которые выглядят обнадёживающе: доля нефтегазовых доходов в федеральном бюджете, по заявлению главы ФНС, сократилась с 50% в 2018 году до 30% в 2025-м.
Ненефтегазовые доходы демонстрируют рост, частично компенсируя падение выручки от углеводородов. Министр промышленности и торговли рапортует о росте несырьевого неэнергетического экспорта (ННЭ), который за девять месяцев 2025 года достиг $111.4 млрд.
Однако за этими цифрами скрывается тревожная реальность, которую эксперты фиксируют уже много лет. Прежде всего, диверсификация бюджета — во многом результат не столько роста перерабатывающих отраслей, сколько падения цен на нефть и газа, а также повышения налоговой нагрузки на несырьевой сектор (например, рост налога на прибыль до 25% и введение НДС для УСН).
Иными словами, бюджет меньше стал опираться на нефть потому, что цены на нее упали, следовательно, и дохода в бюджет стало меньше.
С экспортом ситуация ещё показательнее. Несмотря на весь рост ННЭ, доля топливно-энергетических товаров в общем экспорте России по-прежнему превышает 56%. Российская экономика остаётся «ресурсно-ориентированной», и основные валютные поступления по-прежнему обеспечиваются сырьём.
Качество самого несырьевого экспорта вызывает ещё больше вопросов. Анализ структуры экспорта обрабатывающей промышленности показывает, что доля высокотехнологичных и средневысокотехнологичных товаров за последние восемь лет практически не изменилась, колеблясь в диапазоне 27–36%.
Для сравнения, аналогичный показатель в Турции составляет около 40%, а в Иране — 50%. Более 60% российского экспорта обрабатывающей промышленности по-прежнему приходится на продукцию низко- и среднетехнологичных низкого уровня отраслей. Это означает, что страна экспортирует в основном полуфабрикаты, металлы, удобрения, но не сложные готовые изделия с высокой добавленной стоимостью.
Политический тупик как главный экономический риск
Таким образом, страна подошла к 2025 году с фундаментальным противоречием. С одной стороны, есть осознание неизбежности конца нефтегазовой сверхприбыли и красивые цели по наращиванию несырьевого экспорта на 70% к 2030 году. Для этого создана целая экосистема господдержки: национальный проект, Российский экспортный центр, цифровая платформа «Мой экспорт».
С другой стороны — утраченное десятилетие после 2014 года, в течение которого так и не была создана новая индустриальная база. Драйвером сегодняшнего скромного роста обрабатывающей промышленности является не частная инициатива, а прежде всего «бюджетный импульс», то есть госзаказ и оборонные расходы.
Политические риски этой ситуации колоссальны. Во-первых, это риск социальной стабильности. Бюджет, лишающийся нефтегазовой подушки, но обременённый растущими социальными и оборонными обязательствами, уже сводится с дефицитом, который в 2025 году может достичь 2.6% ВВП.
Во-вторых, это риск инвестиционного и технологического отставания. Ключевые высокотехнологичные отрасли, согласно экспертным оценкам, требуют жёсткого государственного регулирования и масштабных инвестиций в инновации. Однако в условиях бюджетного дефицита и «мобилизационной» экономики ресурсы для такого рывка крайне ограничены.
В-третьих, это риск геоэкономической уязвимости. Зависимость от котировок Argus, транзитных маршрутов и технологий «недружественных» стран никуда не делась, а лишь сменила форму.
Прошлое десятилетие доказало, что время — самый невосполнимый ресурс. Его потратили не на создание «новой экономики», а на латание старой и адаптацию к меняющимся внешним условиям в режиме ручного управления.
Теперь, когда прогноз Минфина рисует неизбежное будущее, страна оказывается перед выбором: наконец начать болезненную, но настоящую структурную перестройку или продолжить двигаться по инерции, надеясь, что кризис старых месторождений как-нибудь рассосётся сам собой.
Пока же начальство спорит о методиках расчёта налогов для нефти, которая завтра может стать не нужна никому, реальный шанс «переломить ход истории» уходит вместе с последними баррелями с истощающихся месторождений.