Внутренний хор
Доктор Семёнова назвала это «Диссоциативным расстройством идентичности». Для меня же это было просто домом. Домом, в котором жили семеро. Мы не называли себя «альтернативными личностями». Мы были соседями по одной душе.
Его звали Лев. Он выходил на свет, когда нужно было драться. Не кулаками — волей, решимостью, несгибаемой силой. Он заключал контракты, увольнял хамов, вел машину в ночную грозу. Лев был крепостью. Но в крепостях бывает сыро и одиноко.
Малыш появлялся редко, только в полной безопасности. Он обожал рисовать пальцами на запотевшем стекле, собирать шишки, смеяться над глупыми мультиками. Он помнил то, что забыли все остальные: запах бабушкиного пирога, ощущение, что мир огромен и добр. Его боялись выпускать — он был слишком хрупким.
Архивариус ничего не чувствовал. Он был ходячей библиотекой, каталогом фактов: даты, номера паспортов, тексты прочитанных книг, схемы метро. С ним было безопасно готовиться к экзаменам, но невозможно поговорить о погоде. Он знал всё о мире, но не понимал его.
Тень была молчаливой и вечно испуганной. Она помнила все падения, все обидные слова, все провалы. Она не выходила наружу, только шептала из глубины: «Не стоит. Ударятся. Осудят». Она была нашим внутренним тревожным сигналом, который слишком часто срабатывал зря.
Шут ненавидел тишину и боль. Он сыпал колкостями, строил гримасы, провоцировал ссоры на ровном месте, лишь бы не сталкиваться с тишиной, в которой жила Тень. Он был токсичным, но и своим. Защитным механизмом, который бил по всем подряд, включая нас самих.
Незнакомка была самой загадочной. Она приходила во сне, а иногда и наяву, когда тело было на грани срыва. Говорила голосом, которого не узнавал никто, смотрела на мир чужими, слишком спокойными глазами. Она умела то, чего не умели мы: молчать, наблюдать и просто быть. Мы побаивались её.
А Я? Я был тем, кто вёл дневник. Смотрителем. Попыткой наладить диалог в этом шумном, разрозненном доме. Моя задача была — не дать дому развалиться. Помнить, что все мы — одно тело. Одна жизнь.
Жить так — не значит быть сумасшедшим. Это значит быть вечным дипломатом на переговорах, где все делегаты — ты сам.
Утро могло начаться с Тени,которая, проснувшись, видела лишь причины для паники. Потом Лев грубо отодвигал её, заваривая кофе со сжатыми челюстями. На работе мог выскочить Шут, отпустив рискованную шутку в адрес начальника, и тогда приходилось срочно вызывать Архивариуса, чтобы тот сухо извинился и привёл пункты трудового договора.
Любовь была самой сложной. Как объяснить девушке, что вчерашний уверенный и страстный любовник (Лев) сегодня не может выбрать, какой чай заказать, потому что на поверхность выполз испуганный Малыш? Как сказать, что иногда тебе нужно побыть одной — не с ней, а с собой — то есть дать слово каждой из частей внутри, чтобы они высказались?
Кризис наступил, когда Незнакомка стала приходить всё чаще. Она просто садилась у окна и смотрела на дождь. И в её молчании было больше покоя, чем во всей нашей суете. Мы — Лев, Шут, Архивариус, даже вечно дрожащая Тень — затихали, наблюдая за ней. Она ничего не делала. Она присутствовала.
И тогда случилось невозможное. За одним большим столом внутреннего мира собрались все семеро.
—Я устал быть сильным, — сказал Лев, и его голос впервые дрогнул.
—Я устал бояться, — прошептала Тень.
—Я устал смеяться через силу, — признался Шут.
—Я… я хочу посмотреть на облака, — сказал Малыш.
Архивариус молча разложил перед всеми карту нашего прошлого:не сухие факты, а историю боли, которая нас создала. Травму, которая разделила одного испуганного ребёнка на семерых спасателей.
Незнакомка смотрела на всех, и в её взгляде не было оценки. Было понимание.
—Мы не враги, — сказала она тихо. — Мы — части одного целого. Выжившие. Каждый делал то, что считал нужным, чтобы мы продолжали жить.
Это был момент истины. Мы перестали бороться за главенство. Мы начали договариваться. Лев научился не драться, а защищать Малыша внутри. Шут направил остроумие не на ранение, а на то, чтобы находить смешное в страхах Тени. Архивариус стал не просто складом данных, а летописцем нашей общей, сложной, но цельной истории.
Я, Смотритель, перестал быть просто менеджером кризисов. Я стал… проводником. Голосом, который говорит с миром от имени нашего маленького, шумного совета.
Мы не «слились» в одну личность. Это было бы убийством. Мы построили мосты. Мы создали внутреннюю галерею, где картины Льва висят рядом с каракулями Малыша, где сухие отчёты Архивариуса соседствуют с горькими стихами Тени и едкими карикатурами Шута. И в центре — тихое, светлое пространство Незнакомки, куда мы все можем прийти, чтобы просто отдохнуть.
Теперь, когда кто-то спрашивает: «Кто ты?», я не паникую. Я улыбаюсь.
—Я — это мы, — могу ответить я. — Иногда я бесстрашный, иногда смешной, иногда мне нужно побыть тихим и испуганным ребенком. Но все эти «я» — это мой дом. Мой сложный, прекрасный, живой внутренний мир.
И жить в нём, оказывается, можно не как в тюрьме с семью камерами, а как в большом, шумном, любящем доме. Где у каждого есть свой голос. И где, наконец, звучит не раздор, а хор. Пусть не всегда слаженный, но удивительно живой. Потому что целостность — это не когда внутри один. Целостность — это когда все части внутри находят способ жить в мире, признавая: да, мы разные. Но мы — одно. Мы — это я.