Запах антисептика в коридоре был таким густым, что его почти можно было видеть. Врачи в белых халатах говорили о каких-то гематометре и атрезии — словах, похожих на заклинания из страшной сказки. А в палате №7 лежала Аня. Ей было 9. Она не знала этих слов. Ее мир состоял из цвета стен, вкуса манной каши и теплой руки бабушки, которая сейчас сжимала пальцы так, будто держалась за край пропасти.
—Операция нужна срочно, уже есть осложнения, — сказал хирург, и бабушка кивнула.
Она давно научилась кивать. На все. На диагнозы, на справки, на вечное «вам тяжело, мы понимаем». Но потом она подняла глаза — не усталые, а острые, как лезвие.
-А можете вы сразу сделать так, чтобы она никогда не смогла иметь детей?
В кабинете повисла тишина. Хирург отодвинул историю болезни. Просьба висела в воздухе — грубая, пугающая, неудобная. Не по протоколу.
-Вы понимаете, это уже не изменить никогда. И ей всего 9, — осторожно начал он.
-Конечно, именно это я и понимаю, — прошептала бабушка.
Ее взгляд ушел куда-то вдаль, за стены больницы.
-Она вырастет. Тело повзрослеет. А тут… — она легонько коснулась своего виска, — тут останется маленькой невинной девочкой. Беспомощной. Доверчивой. А вокруг…жестокий мир. Я не смогу всегда быть рядом. А она… она любит всех. И не понимает, где добро, а где зло. Родит дитя — и что тогда? Двое беспомощных вместо одного?
За этим стоял не страх перед «плохой наследственностью». Нет. Это был страх перед бездной материнства, в которую Аня могла упасть, даже не поняв, что падает. Страх перед чужой алчностью и жестокостью, перед случайностью, перед жизнью, которая часто бывает злой к тем, кто слишком беззащитен.
У Ани была умственная отсталость. И не такая, когда она просто не может перемножать в голове трехзначные числа. А другая, которая делала ее доверчивой, постоянно нуждающейся, чтоб кто-то был рядом.
Собрали консилиум. Врачи, психиатры, юрист. Говорили сухими формулировками: «недееспособность», «интересы пациента», «превентивная мера». Но за каждым словом маячил ее образ — девочка, которая смеялась, увидев в окно голубя, и в свои 9 лет не могла завязать шнурки.
-Мы не имеем права это делать — сказал кто-то.
—Но мы имеем право предотвратить страдание неродившегося ребёнка — парировал другой.
Они решали судьбу, которой еще не было. Право нерожденного ребенка на шанс против права уже живущей девушки на защиту от непосильной ноши.
Разрешение дали. Юридически оформили
В операционной было прохладно и светло. Под монотонный гул аппаратов сделали два разреза. Первый — чтобы освободить скопившуюся кровь, спасти ее сегодня. Второй — крошечный, точный, почти невидимый. Чтобы попытаться спасти ее через несколько лет.
Когда Аню привезли в палату, бабушка снова взяла ее за руку. Тяжелый, непоправимый выбор был сделан. Не из жестокости. Из любви, которая иногда похожа на жестокость. Из милосердия, которое вынуждено носить маску суровости.
А за окном, не зная ни о каких этических дилеммах, летел тот самый голубь. Просто летел, потому что мог.
Аня, очнувшись, увидит его снова и улыбнется. Она не узнает, что в ее теле навсегда останется тихая метка — шрам-оберег, поставленный теми, кто выбрал для нее единственную известную им форму безопасности в небезопасном мире.
И, возможно, в этом и есть главная драма: самые тяжелые решения иногда принимаются именно для того, чтобы кто-то мог и дальше просто улыбаться голубям. Легко, не задумываясь.