Тишину промерзшего поста Инквизиции в двадцати километрах от зоны отчуждения вокруг Кандалакши нарушал лишь вой ветра и редкие шутки троих солдат. Они сидели в бронированной будке, грея руки о тепловентилятор. Охрана «заражённой территории» давно превратилась в рутину — страшную, но предсказуемую. Белоглазые никогда не отходили так далеко от города.
— Смотри-ка, Вить, гости, — хмыкнул один, тыча пальцем в монитор периметра. На экране, в поле зрения камеры, из леса выходила группа людей. Шли они не как путники — ровным, неспешным строем, без разговоров. Снег хрустел под их ногами с монотонным, зловещим скрипом.
Вить, старший поста, нахмурился. Что-то было не так. Они были слишком... организованы. Он схватил громкоговоритель.
—Эй, вы! Граждане! Остановитесь! Это запретная зона! Немедленно вернитесь в направлении Кандалакши!
Его голос, усиленный до рёва, потряс морозный воздух. Группа из десяти-пятнадцати человек остановилась как один. Их головы повернулись к посту. На экране Витя с болезненной чёткостью увидел их глаза — мутно-белые, без зрачков, как у слепых мраморных статуй. В них не было ни страха, ни понимания, ни угрозы. Была лишь пустота.
— Не реагируют, — пробормотал второй солдат, уже снимая с предохранителя автомат.
— Повторяю! — закричал Витя, и в его голосе впервые прозвучала трещина. — Вернитесь! Иначе будет применена сила!
Белоглазые стояли. А потом, без единой команды, без крика, они снова двинулись. Прямо на пост. Их шаги были размеренными, неспешными, неумолимыми.
Именно тогда с дальнего края периметра, откуда-то из чащи леса, донёсся отрывистый, сухой треск автоматной очереди. Одиночная. Потом ещё одна. И нарастающий, нечеловеческий рёв — не крик ужаса, а низкий, сливающийся воедино гул многих глоток.
— Чёрт... Там тоже... — успел выдохнуть третий солдат, вскакивая и хватая бронежилет.
Но было уже поздно. Белоглазые у поста, словно получив незримый сигнал, ринулись вперёд. Уже не шагом, а бегом. Бесшумным, стремительным, неестественно скоординированным бегом.
Витя выронил громкоговоритель и рванулся к пулемёту в амбразуре. Его пальцы скользили по холодному металлу. Первая фигура уже врезалась в колючую проволоку, не обращая внимания на рвущую плоть колючку, и начала рвать её голыми руками. Вторая, третья...
Пулемёт захлебнулся, выплюнув очередь. Один из нападавших свалился, сражённый в голову. Остальные даже не замедлились. Они полезли через пролом, через тела своего же сородича.
Будка задрожала от ударов. Стекло бронированного иллюминатора покрылось паутиной трещин от ударов кулаков и голов. Дверь, заблокированная изнутри, затрещала под напором нескольких тел.
Последнее, что услышал Витя перед тем, как дверь с грохотом выломилась внутрь, — это нарастающий рёв со стороны леса и всё более частые, уже почти сливающиеся в сплошной гул очереди с другого поста. А потом его мир сузился до белых, пустых глаз, вплывающих из темноты, и тишины, нарушаемой лишь хрустом костей и приглушёнными, влажными звуками.
Кольцо молчания, наложенное на Кандалакшу, было нарушено. Тихий, методичный ужас начал расползаться за его пределы. И первыми, кто ощутил это на себе, стали те, кто должен был его сдерживать.
Сознание вернулось к Вите волной боли — острой, огненной, где-то в районе спины и плеча. Его не тащили по земле — его почти несли, подхватив под мышки. В глазах плясали тёмные пятна, сквозь которые он видел перевёрнутый мир: снег, свинцовое небо, силуэты сосен. И белоглазые лица, склонившиеся над ним без выражения.
Он услышал странный, влажный звук. С трудом повернув голову, он увидел кошмар. Один из белоглазых, живой, держал в руках оторванную руку своего убитого товарища, того, что свалил Витя из пулемёта. Белоглазый наклонился и... выплюнул на кровавый обрубок струю густой, молочно-белой жидкости. Плевок попал точно на место разрыва. Затем, с механической точностью, он приставил руку к обрубку плеча мертвеца.
Ткани начали шевелиться. Не срастаться, как у живого, а... смыкаться. Как будто их стягивала невидимая, липкая паутина. Мясо, сухожилия, кожа — всё слиплось в уродливый, но прочный шов. Потом живой белоглазый провёл по своей ладони чем-то острым. Из разреза потекла не алая, а бледно-розовая, почти прозрачная жидкость. Он наклонился и влил её в полуоткрытый рот мертвеца.
Труп затрепетал. Белые глаза под веками закатились, а потом снова открылись — пустые, но уже осмысленные в своей пустоте. Он сел. Раны обоих — и у живого, и у воскресшего — уже затянулись тонкой, розовой плёнкой.
Вития отпустили. Он грузно упал на холодный, залитый грязью и кровью асфальт патрульной дороги. Боль в спине была невыносимой — что-то сломалось внутри.
Из-за края его зрения появилась она. Та самая женщина, что тащила его. Она была почти раздета, несмотря на холод — в оборванной, грязной рубашке, обнажавшей бледные, сильные ноги и плечи. Её глаза были такими же белыми, бездонными. Но в них, казалось, горел какой-то иной, чужой огонь.
Она присела перед ним на корточки. Её движение было неестественно грациозным. Она протянула руку и нежно, почти с любовью, провела холодными пальцами перед его лбом, не касаясь кожи. А потом наклонилась и поцеловала его.
Это был не просто поцелуй. Он был страстным, властным, всепоглощающим. Губы её были холодными, но изнутри, из самой глубины, исходил странный, сладковатый жар. Витя не мог оторваться. Казалось, этот поцелуй длился вечность, высасывая из него боль, страх, последние воспоминания о том, кем он был.
Когда она наконец оторвалась, отпрянув, Витий ахнул. Боль ушла. Совсем. В теле появилась невероятная, пружинистая лёгкость. Он поднялся на ноги одним плавным движением, без усилия.
И тогда мир перед его глазами начал меняться. Цвета побежали, растворились. Сосны, снег, небо, белоглазые фигуры — всё поплыло и поблекло, превратившись в однородное, бесконечное белое пространство. Тишина. Абсолютная.
А посреди этой белизны возник дом. Небольшой, деревянный, с резными наличниками. Его родной дом, из детства. На крыльце стояла девушка. Та самая, в которую он был влюблён всем пылом шестнадцати лет, и которая выбрала другого. Она смотрела на него. Но теперь в её глазах не было былого безразличия. Там сияла беззаветная, обожающая любовь. Она улыбалась, махала ему рукой, звала к себе.
Витя обернулся. Там, за спиной, сквозь дымку белизны, ему мерещились очертания кошмара: грязь, кровь на асфальте, неподвижные тела его товарищей, белые, пустые глаза новых хозяев этого мира. Ужас. Боль. Смерть.
Он снова посмотрел на дом. На её улыбку. На обещание вечного, безмятежного счастья, где все мечты сбываются, а боль невозможна.
Солдат сделал свой выбор.
Он шагнул вперёд, навстречу призраку. В его глазах, ещё секунду назад полных ужаса и боли, свет окончательно погас, растворившись в той же мертвенной, непроницаемой белизне. Он стал своим. Частью тихого, расползающегося ужаса, который теперь умел не только убивать, но и соблазнять. Обещать рай, чтобы навсегда заточить в аду.
Комендант гарнизона, подполковник Гордеев, ворвался в покои старшего инквизитора, не постучав. Что он увидел, заставило его застыть на пороге, а кровь броситься в лицо.
В роскошной, уставленной бархатной мебелью комнате, на диване, полулежала сама старший инквизитор по фамилии Волкова. Она была обнажена, её одежда в беспорядке валялась рядом. От неё, как ошпаренный, отпрыгивал молодой сержант из службы снабжения, с диким испугом на лице, судорожно натягивая штаны.
— Товарищ подполковник! — выпалил он, путаясь в ногах.
Волкова не спеша поднялась с дивана. Она не стала прикрываться. Напротив, она встала в полный рост, уперла руки в бока, и её красивое, холодное лицо исказила гримаса ледяной ярости.
— Товарищ подполковник, — её голос был тихим, но резал, как стекло, — я проводила воспитательную работу с личным составом. А вы, оказывается, разучились стучаться. Это разве по уставу?
Гордеев, красноухий, уставился в пол.
—Товарищ инквизитор... произошло ЧП. С постов номер три, пять и семь пропала связь. Полная тишина уже двадцать минут. Я...
— Мальчики, наверное, спирт нашли или карты раскладывают, — отрезала Волкова, с презрением махнув рукой. — Подготовьте им выговор за нарушение связи. По такому поводу меня отрывать от ответственных дел... у вас что, мозги промёрзли?
— Товарищ инквизитор, тут выговором не обойдётся, — Гордеев, всё ещё не поднимая глаз, протянул ей планшет. — Камеры на посту три... они успели передать... это.
Волкова, всё ещё обнажённая, взяла планшет. Её пальцы быстро пролистали тревожные сообщения, а затем запустили последнюю запись с камеры. Её лицо, секунду назад полное раздражения, застыло. Она увидела атаку белоглазых, нечеловеческое воскрешение, поцелуй женщины-носителя. Холодный, профессиональный расчёт мгновенно вытеснил всю её показную небрежность.
Она подняла глаза на Гордеева. Теперь в них не было ни ярости, ни смущения. Только сталь.
—Товарищ подполковник, — её голос стал резким и отчеканенным, как команда на плацу. — Немедленно подготовьте отчёт с этой видеозаписью. Шифровка — чёрный код, канал максимального приоритета. Адресат — лично начальник Инквизиции, Надежда Клац. На сбор данных у вас пятнадцать минут. После чего, в течение следующих тридцати минут, у здания штаба должна быть готова и погружена штурмовая группа полного состава. Бойцы в тяжёлой броне, с огнемётами и крупнокалиберным оружием. И бронеавтомобиль «Страж» с турелью. Понял?
Гордеев, наконец подняв голову, кивнул, его смущение сменилось служебной собранностью.
—Так точно!
— И ещё, — добавила Волкова, её взгляд стал опасным. — Если в следующий раз вы будете говорить со мной, пряча лицо, как провинившийся школяр, я вас лично расстреляю за неуставной вид и неуважение к старшему по званию. Ясно?
— Так точно, товарищ инквизитор!
— Вон. И закройте дверь.
Как только дверь захлопнулась, Волкова двинулась к своему гардеробу. Её движения были быстрыми и точными. Она набросила чёрную, облегающую тактическую форму, начала запихивать в разгрузочный жир магазины. Затем она повернулась к сержанту, который всё ещё жался в углу, как мышь.
— Ты, — бросила она ему, не глядя, проверяя затвор своего пистолета. — Оденься. Быстро. Через пять минут мы спускаемся в мой оружейный арсенал. Ты едешь с нами. На передовую. Считай, твоё воспитание перешло в практическую фазу.
Лицо сержанта побелело, но ослушаться он не посмел. Волкова же, глядя в зеркало, поправляя последнюю прядь волос, думала уже не о скандале, а о том, каким будет её доклад Клац. И о том, что тихий, методичный кошмар из Кандалакши только что перестал быть тихим. И теперь его придётся встречать не выговорами, а огнём и сталью. И она была к этому готова. Даже больше — ей это нравилось.