— Зоя Андреевна, вы к Горелову заходили ночью?
Вопрос догнал её у раздевалки. Зоя обернулась — старшая медсестра Тамара, лет пятьдесят, из тех, кто работает в одном месте всю жизнь и знает про всех всё.
— Да. А что?
— Ничего. — Тамара смотрела мимо, в стену. — Просто спросила.
— Он же умер сегодня ночью. Я видела, как его увозили.
— Сердце. Бывает.
Тамара развернулась и пошла по коридору — быстро, не оглядываясь. Тапочки шлёпали по линолеуму как пощёчины.
Зоя стояла с курткой в руках и смотрела ей вслед. Горелов. Четвёртая палата. Она заходила к нему в два ночи — не спал, сидел у окна. Улыбался. Говорил, что завтра выписывается, что дел накопилось.
Сердце. Бывает.
Дома пахло подгоревшей кашей. Костя выскочил из кухни с Полинкой на руках:
— Ты чего так долго? Я уже третий раз грею.
— Задержали.
Она взяла дочку, уткнулась носом в макушку. Молоко и детский шампунь. Год назад, когда уходила в декрет, этот запах был всем миром. А теперь — как стена между ней и тем, что осталось в клинике.
— Пациент умер, — сказала она в Полинкины волосы.
— Тяжёлый был?
— Нет. В том-то и дело.
Костя помолчал, погремел чем-то на кухне.
— Каша готова. Иди ешь.
Зоя пошла. Каша была пересоленная, но она съела всё. Руки делали привычное: ложка ко рту, ко рту, ко рту. А в голове крутилось одно — улыбка Горелова у окна. И голос Тамары: «Просто спросила».
Зачем спросила? Кому рассказала?
На следующую смену Зоя пришла на полчаса раньше. В сестринской сидела Вика — та самая девочка, что встретила её в первый день. Двадцать лет, тугой хвост, глаза как у затравленной кошки.
— Вик, можно спросить?
Девочка вздрогнула:
— Что?
— Горелов. Ты его видела вчера вечером?
Вика отвела глаза. Пальцы забегали по краю планшета — туда-сюда, туда-сюда.
— Видела.
— И как он был?
— Нормально. — Пауза. — Зоя Андреевна, вам не надо.
— Что не надо?
— Спрашивать. Вообще. Ничего не надо.
Она встала и вышла, забыв планшет на столе. Зоя посмотрела на экран — список назначений, ничего особенного. Но руки у девочки дрожали. Это она видела точно.
Через неделю умерла Кравцова. Шестьдесят восемь лет, третья палата. Инфаркт в четыре утра.
Накануне вечером Зоя носила ей чай — женщина жаловалась, что больничный отвратительный, просила принести из дома турку.
— Мне тут ещё три дня торчать. Хоть что-то человеческое.
Турка. Зоя вспомнила, как Кравцова держала чашку — обеими руками, грела ладони. Ногти накрашены бордовым, кольцо с крупным камнем.
— Мужа подарок, — заметила она Зоин взгляд. — Двадцать лет ношу. Снимать не буду, пусть со мной похоронят.
Теперь похоронят.
Зоя достала из сумки блокнот — обычный, для списка покупок. Открыла чистую страницу.
Горелов В.А., 71. Ночь. Сердце. Контакт — нотариус.
Кравцова Е.П., 68. Ночь. Инфаркт. Контакт — адвокат.
Оба одинокие. Оба — накануне выписки.
Она закрыла блокнот и спрятала в карман. Пальцы дрожали — как у Вики.
Архив находился в подвале, за прачечной. Зоя сказала девочке из регистратуры, что ищет старые протоколы для отчёта. Та пожала плечами и дала ключ.
Папки стояли ровными рядами — серые, пыльные, безликие. Зоя начала с июля.
Смерти: Фёдоров А.К., 74, инсульт. Ларина Н.В., 69, сердечная недостаточность. Белов М.С., 77, инфаркт.
Август: ещё трое.
Сентябрь: двое.
Октябрь, ноябрь, декабрь...
Одиннадцать. За полгода — одиннадцать.
Зоя села на пол между стеллажами. Пыль щекотала горло, но она не кашляла. Не могла.
Раньше здесь умирали два-три человека в год. Частная клиника, дорогие врачи. Сюда приезжали не умирать.
Одиннадцать.
Она выписала имена в блокнот. Потом, уже дома, когда Костя увёл Полинку гулять, открыла ноутбук.
Горелов — сеть автосервисов, продал за восемь миллионов, жена умерла, детей нет.
Кравцова — три квартиры в центре, загородный дом, сын погиб в аварии.
Фёдоров — бывший директор завода, вдовец, бездетный.
Ларина — профессор, никогда не была замужем.
Состоятельные. Одинокие.
Блокнот лежал на столе, раскрытый на странице с именами. Зоя смотрела на свой почерк — ровный, аккуратный, медсестринский — и думала: это уже не подозрение. Это — список.
— Ты дёрганая какая-то последнее время.
Костя смотрел поверх тарелки. Воскресный обед, борщ из пакета, Полинка размазывает пюре по столу.
— Устаю. Ночные смены.
— Может, уволиться?
— Не сейчас.
Он хотел спросить «почему», она видела. Но не спросил. Двенадцать лет вместе — научился чувствовать, когда не надо.
Полинка швырнула ложку на пол. Зоя подняла, вытерла, вложила обратно в маленький кулак. Пальцы дочки сжались — крепко, как будто ложка могла убежать.
— Ам-ам, — сказала Полинка.
— Ам-ам, — согласилась Зоя.
И подумала: если что-то пойдёт не так — кто поднимет ложку?
Семёнов Аркадий Петрович поступил в четверг. Семьдесят четыре года, стенокардия, плановое обследование.
— Дочка в Канаде, — рассказывал он, пока Зоя меняла капельницу. — Звонит редко. Я не в обиде. Сам виноват — работал много, внимания не уделял.
— А внуки?
— Один. Мальчишка. На фотографиях только видел. — Он улыбнулся. — Может, ещё успею вживую.
Зоя запомнила эту фразу. И его лицо — из тех, что с возрастом становятся лучше. Как у Горелова.
Вечером, проходя мимо ординаторской, она услышала голоса. Дверь была приоткрыта.
— ...завещание переписал на прошлой неделе. Фонд какой-то. Дочери — ничего.
Мужской голос, незнакомый.
— Когда?
Женский. Тоже незнакомый.
— В пятницу. Или в субботу. Не торопимся.
Зоя стояла с подносом в руках. Лекарства для третьей палаты, стакан воды, таблетница — всё это она видела очень чётко, как будто мир сузился до размеров подноса.
Пятница. Или суббота.
Она сделала шаг назад. Медленно. Ещё один. Развернулась.
И увидела Тамару.
Старшая сестра стояла в конце коридора и смотрела на неё. Просто смотрела — неподвижно, как манекен в витрине.
Зоя пошла к третьей палате. Не бежать. Не оглядываться. Шаг, ещё шаг. Поднос в руках не дрожит. Не дрожит.
За спиной было тихо. Тамара не окликнула, не пошла следом.
Это было хуже всего.
В ту ночь Зоя не спала. Сидела на кухне, смотрела на часы. 01:00. 02:00. 03:00.
Можно позвонить в полицию. И сказать что? «Я слышала разговор». «У меня блокнот». «Мне кажется».
Кажется. Всё только кажется.
Тела кремированы — она проверила. Документы в порядке. Врачи — с дипломами, лицензиями, репутацией. А она — медсестра после декрета, которая задаёт вопросы.
Слишком много вопросов.
Тамара видела её у ординаторской. Тамара спрашивала про Горелова. Тамара работает здесь двадцать лет и знает про всех всё.
Зоя открыла ноутбук. Написала письмо — себе, на личный ящик. Вложила фото страниц блокнота. Тема: «Если со мной что-то случится».
Палец завис над кнопкой «отправить».
А потом она услышала, как Полинка заплакала в детской. Тихо, сквозь сон — наверное, зубы режутся.
Зоя закрыла ноутбук. Письмо осталось в черновиках.
В пятницу она вышла на смену как обычно. Расписалась в журнале, переоделась. Руки делали привычное — проверить назначения, разложить лекарства, обойти палаты.
Семёнов не спал. Сидел у окна — как Горелов тогда.
— Не спится?
— Думаю. — Он обернулся. — Дочка звонила. Говорит, приедет на Новый год. С внуком.
— Это хорошо.
— Хорошо. — Он помолчал. — Сестра, можно вопрос?
— Конечно.
— Вы давно здесь работаете?
Зоя замерла с градусником в руках.
— Год была в декрете. А до этого — пять лет.
— Значит, помните, как раньше было?
— Помню.
Он кивнул. Повернулся обратно к окну.
— Мне тут один санитар сказал... Неважно. Глупости, наверное.
— Какой санитар?
— Молодой такой, Димой зовут. Сказал — если ночью кто-то зайдёт, кроме вас, лучше притвориться спящим. — Семёнов усмехнулся. — Странный совет, правда?
Зоя сжала градусник. Стекло впилось в ладонь.
— Аркадий Петрович. Послушайте меня. Если ночью что-то покажется странным — что угодно — нажмите кнопку вызова. Сразу.
Он посмотрел на неё. Долго, внимательно.
— Вы что-то знаете.
— Нет. Просто... Пожалуйста. Обещайте.
— Хорошо. Обещаю.
В 02:47 дверь на пост открылась.
Зоя подняла голову от журнала. В дверях стояла женщина в белом халате — лет сорок пять, короткая стрижка, лицо из тех, что не запоминаются. Зоя видела её раньше — в коридоре, в столовой. Не врач. Кто-то из администрации.
— Зоя Андреевна?
— Да.
— Пойдёмте. Нужно поговорить.
— Сейчас?
— Сейчас.
Зоя встала. Ноги были чужие — деревянные, негнущиеся.
— Куда?
— В мой кабинет. Это недолго.
Они шли по коридору молча. Мимо палат, мимо камер под потолком. Женщина впереди, Зоя — на полшага сзади.
У лифта женщина остановилась.
— Меня зовут Инна Сергеевна. Я заместитель по административной работе.
— Очень приятно.
— Нет. — Инна Сергеевна повернулась. — Не приятно. И вам, и мне.
Она нажала кнопку вызова. Лифт загудел где-то наверху.
— Зоя Андреевна, вы умная женщина. Наблюдательная. Это видно. Но иногда лучше не замечать.
— Я не понимаю.
— Понимаете. — Лифт пришёл, двери открылись. — Блокнот, архив, вопросы. Вы думаете, здесь не работают камеры?
Зоя молчала.
— У вас дочка, — продолжала Инна Сергеевна. — Полина. Годик. Хорошее имя.
— Вы мне угрожаете?
— Нет. Объясняю ситуацию. — Она шагнула в лифт. — Едете?
Зоя не двинулась.
— Нет.
— Жаль.
Двери начали закрываться. Инна Сергеевна придержала их ладонью.
— Тогда совет. На будущее. Увольняйтесь. Сегодня. И забудьте всё, что видели. Забудьте — и живите дальше. Дочка у вас растёт. Муж хороший. Зачем вам проблемы?
— А если не забуду?
Инна Сергеевна улыбнулась. Обычная улыбка, даже приятная.
— У вас сегодня ещё три часа смены. Подумайте.
Двери закрылись. Лифт уехал наверх.
Зоя стояла одна в пустом коридоре. Где-то гудела вентиляция. Где-то капала вода.
Три часа.
Она доработала до утра. Проверила Семёнова — спал, дышал ровно. Передала смену Вике.
— Ты как? — спросила девочка. Глаза всё такие же — затравленные.
— Нормально. Вик...
— Что?
— Ничего. Береги себя.
В раздевалке Зоя достала блокнот. Посмотрела на список имён. Одиннадцать — нет, уже двенадцать, если считать... Кого? Кого ещё посчитать?
Она вырвала страницы, сложила вчетверо, спрятала в карман. Блокнот бросила в урну.
На выходе её догнала Тамара.
— Зоя Андреевна.
— Да?
— Вы заявление писать будете?
— Какое заявление?
Тамара смотрела на неё — тем же взглядом, что тогда, в коридоре. Неподвижным, стеклянным.
— Любое. Какое захотите.
Она ушла, не дожидаясь ответа. Тапочки шлёпали по линолеуму. Шлёп. Шлёп. Шлёп.
Зоя не уволилась.
Не в тот день и не на следующий. Она приходила на смены, делала обходы, меняла капельницы. Семёнов выписался через неделю — живой, здоровый, с фотографией внука в телефоне.
— Спасибо вам, — сказал он на прощание. — За совет.
— Какой совет?
— Притворяться спящим. Сработало.
Он улыбнулся и ушёл. Зоя смотрела ему вслед — как тогда смотрела вслед Тамаре. Только теперь внутри было не страх, а что-то другое. Что-то острое, как осколок.
Через месяц она пошла в полицию. С фотографиями страниц, с распечатками из интернета, со всем, что удалось собрать.
Следователь слушал, кивал, записывал.
— Проверим, — сказал он в конце. — Но вы же понимаете...
— Понимаю. Доказательств нет.
— Вот именно.
Она встала, взяла сумку.
— И всё-таки вы пришли, — сказал следователь.
— А как иначе?
Он не ответил. Просто смотрел ей вслед — как все в этой истории смотрели вслед.
Прошёл год. Клиника работала. Люди умирали — или не умирали. Зоя этого не знала. Она уволилась в марте, нашла место в районной поликлинике. Обычная работа, дневные смены, никаких ночей.
Полинке исполнилось два. Она научилась говорить «мама», «папа», «ам-ам» и «нет». «Нет» — чаще всего.
Однажды вечером Костя принёс газету.
— Смотри. Это не та клиника, где ты работала?
Зоя взяла газету. Маленькая заметка на последней странице: «Частная клиника закрыта после налоговой проверки. Возбуждено уголовное дело».
Она читала и перечитывала. Буквы прыгали перед глазами.
— Зой? Ты чего?
— Ничего.
Она отложила газету. Пошла в детскую, взяла Полинку на руки. Та брыкалась — не хотела, чтобы отрывали от игрушек.
— Нет! — сказала Полинка.
— Да, — сказала Зоя. — Да.
И прижала дочку к себе — крепко, так, что та перестала брыкаться и притихла.
За окном темнело. Обычный вечер, обычная жизнь. Где-то далеко, в клинике на холме, кого-то арестовывали, допрашивали, судили. Или не судили — Зоя не знала. Газета не написала.
Она знала только одно: Семёнов жив. И она — тоже. И Полинка говорит «нет», когда хочет сказать «нет».
Может, это и есть справедливость.
Не та, что возвращает мёртвых. А та, что сохраняет право сказать «нет».
— Ам-ам, — сказала Полинка.
— Ам-ам, — согласилась Зоя.
И пошла на кухню — греть кашу.