Согласно официальным данным, причиной происшествия стало нарушение правил техники безопасности глубоководного погружения, приведшее к декомпрессионной болезни и гибели трёх военных специалистов.
Однако неофициальная версия, составленная со слов выживших участников, говорит о столкновении с группой неопознанных подводных объектов, напоминающих живые организмы.
Ниже представлена расшифровка аудиозаписи, обнаруженной среди личных вещей покойного командира группы боевых пловцов.
----
— Запись идёт. Лампочка горит. Так. Пусть себе пишет.
— Врачи говорят, дни мои сочтены. Лёгкие почти не работают, ткани отказывают. Некроз. Звучит красиво, правда? Некроз, это когда твоё нутро медленно умирает, а с виду ты ещё живешь.
Это мой байкальский сувенир. Подарочек, чёрт бы его побрал. Внук просил рассказать.
— Дедуля, а за что тебе дали медаль? — За глупость, Санёк. За обыкновенную человеческую глупость. И за то, что сунулись туда, где нас не ждали.
С чего же начать? С восемьдесят второго? Да, точно, 1982-й. Июнь. Или уже июль? Нет, всё-таки конец июня.
Помню, тучи комаров. Мы базировались… Да что уж теперь скрывать, страны той нет. Стояли мы на КБЖД. Кругобайкальская дорога. Байкальская кручина. Глухомань, скалы, а сразу под берегом — бездонная пропасть. Идеально для подготовки боевых пловцов.
Нас было семеро. Я — старший, затем Денисов, Соколов. И ещё молодое пополнение.
Задача была простой — отработать противодиверсионные манёвры на глубине. Ну, вы понимаете: минирование, разминирование, скрытное проникновение.
Обычные будни. Мы таскали эти баллоны каждый божий день. Аппараты ВМ-6, сухие гидрокостюмы, ребризеры ИДА-71. Тяжеленные, будь они неладны. Пока всё натянешь, пока проверишь — с тебя семь потов сойдёт. А вода в Байкале — она особенная.
Не поймите превратно. Я и на Чёрном море служил, и на Балтике бывал. Там вода — это просто вода. А Байкал… Байкал — это словно линза. Тёмная, ледяная линза.
Когда уходишь на тридцать метров вниз, свет гаснет не постепенно. Он будто щёлкает выключателем. И наступает тишина. Не такая, как в море. Там всегда что-то щёлкает, стрекочет: креветки, рыбы, далёкие винты кораблей.
А здесь — абсолютная вата. Слышишь только, как у тебя в висках кровь стучит. Туук-туук. Туук-туук. Мы работали на пятидесяти метрах, плюс-минус. Холодно. Даже в «сухаре» пробирает до костей. Ломит всё тело.
Первые дни прошли нормально. Отработали спуски, отработки в связке. А на третий или четвёртый день… Соколов, он шёл в паре со мной. Начал дёргаться. Под водой мы общаемся жестами. Или по связи, если кабель не порван. В тот раз были на автономке.
Вижу, он головой мотает. Влево-вправо, вверх-вниз. Часто-часто, резко. Спрашиваю жестом: в чём дело? Он в ответ показывает: вижу цель. Какая ещё цель? Учения в активной фазе ещё не начались. Условный противник на берегу, водку пьёт.
Я смотрю в ту сторону, куда он показывает. Темнота. Взвесь какая-то висит. Байкал ведь чистый, прозрачный. Но на глубине перспектива искажается. Тени пляшут. Я ему.
— Отставить! Азотное опьянение, галлюцинации.
На глубине бывает: смеёшься без причины или боишься. Думал, парня накрыло. Поднялись наверх. Я ему на берегу.
— Вань, ты что творил? С катушек съехал?
А он белый как полотно, руки трясутся, сигарету прикурить не может. Говорит:
— Костя, там кто-то плавал. Рядом с нами, метров десять.
Отвечаю:
— Нерпа или осётр.
А он на меня смотрит стеклянными глазами и шепчет:
— Костя, оно стояло. Не плыло. Стояло и смотрело. И ростом метра три, не меньше.
Я его к врачу отправил. Списал на переутомление. Но на следующий день мы снова пошли. Приказ есть приказ.
Глубина сорок метров, вода всего четыре градуса. Холод такой, что лицо немеет даже в маске. Резина загубника дубеет.
Челюсть сводит. И про снаряжение хочу сказать, чтобы вы понимали, в чём мы работали. Это не современные разноцветные дайверские костюмчики. Это советский хардкор. Резина толстая, чёрная, воняет тальком и потом, который за годы въелся намертво.
Шлем, маска, ВМ-5, обзор — как в танке. Стёкла постоянно запотевают. Аппарат ИДА-71 — это отдельная песня, замкнутый цикл. Дышишь своим же воздухом, который проходит через химический поглотитель. Там вещество такое, О-3. Если внутрь попадёт вода — всё, химический ожог лёгких. Вдыхаешь щёлочь.
И вот ты идёшь, за спиной эта химическая бомба, на поясе свинцовые грузы. В руках — подводный автомат АПС. Стреляет иглами. Тяжёлый, неудобный. Мы были похожи на рыцарей в латах. Неповоротливые, глухие, полуслепые.
И холод. Я уже говорил про холод? Он там особенный. Он не снаружи, а будто проникает внутрь. Через час работы уже не чувствуешь пальцев. Работаешь на автомате. Мышцы деревенеют. Мозг медленно соображает.
В таком состоянии мы должны были ловить этих… существ. Смешно. Сейчас это смешно. А тогда не было. Ещё помню звук. Байкал звучит. Там же тектонически активная зона. Снизу постоянно идёт какой-то гул. Низкочастотный. М-м-м. М-м-м. Он на психику давит.
Висишь в пустоте, и этот гул проходит через всё тело. Кажется, что это дышит огромное животное. Или на дне работает гигантская машина.
В тот день гул был сильнее обычного. Я даже подумал, не к землетрясению ли. Рыбы пропали. Обычно омуль ходит косяками, бычки всякие. А тут — пустота. Как в бассейне.
Живность всё чувствует. Она сбежала заранее. А мы, венцы творения, остались. И вот висим мы в толще. Я, Санёк, Денисов и ещё трое. Отрабатываем движение по горизонтали.
И тут я чувствую взгляд. Знаете, как на улице: идёшь, спиной и лопатками чувствуешь — на тебя смотрят. Оборачиваешься — точно. Так и тут, только под водой это чувство вдесятеро острее. Вся кожа становится одним сплошным нервом.
Я медленно поворачиваю голову, чтобы не сбить дыхание. И вижу их. Сначала решил — блик. Или обман зрения. Пузыри воздуха иногда скапливаются и поблёскивают. Но это были не пузыри. Их было двое. В метрах пятнадцати от нас. Справа и чуть выше. Они… светились. Нет, не как лампочки, а как тусклое серебро в сумерках. Как рыбья чешуя, только очень мелкая. И они были огромные. Я сам метр восемьдесят. А эти… если бы я рядом встал, достал бы им по пояс. Ну, может, по грудь. Три метра — легко.
Самое страшное было не в росте. Самое страшное — их экипировка. Вернее, её отсутствие.
Мы упакованы, как космонавты: резина, баллоны, шланги, свинцовые грузы, ножи, манометры. Мы тяжёлые, неповоротливые. Мы здесь чужаки.
А они… На них были облегающие комбинезоны. Серебристые. И шлемы. Сферические, наполовину прозрачные. И всё. Ни баллонов за спиной, ни шлангов. И ласт, чёрт возьми, у них не было! Просто ноги. Длинные, мощные. И руки длинные. И они висели в воде абсолютно неподвижно.
Мы работаем ластами, чтобы удержаться на уровне. Нас сносит течением, мы боремся. А они будто приклеенные. Как статуи.
Я моргнул. Думал, исчезнут. Ничего подобного. Висят. И смотрят. Лиц не разглядеть — шлемы бликуют. Но я чувствую, что они разглядывают нас. Как мы разглядываем муравьёв в банке. Без злобы. Даже без интереса. Просто изучают.
У меня внутри всё оборвалось. Сердце ударило так, что я подумал — рёбра треснут. В ушах поднялся шум. Это был страх. Животный, древний. Когда понимаешь, что ты тут не царь природы. Ты тут, вообще, никто. Корм.
Подаю знак группе: «Внимание. Опасность. Сгруппироваться». Парни тоже их заметили. Вижу, Денисов дёрнулся. Нож пытается достать. Я ему кулаком грожу.
— Не смей! Какой нож? Ты на кого с ножом собрался? На это?
Мы начали медленно отходить к скальному склону. Пятимся. Не поворачиваясь спиной. А эти двое… они просто растворились. Не уплыли. Секунду назад были — и раз! Движение такое смазанное, быстрое, что глаз не уловил. И просто пустота. Только муть поднялась, будто от винта.
Такая скорость… Под водой так двигаться нельзя. Физика не позволяет. Сопротивление воды ведь. А им было плевать на физику.
Поднялись мы наверх, вылетели, как пробки. Нарушили режим декомпрессии, но было уже не до того. Забрались в катер. Зубы стучат. Не от холода. Денисов трясётся. Сорвал маску, орёт: «Вы видели?! Видели?» А я сижу, курю. Руки не слушаются. И думаю: только бы начальство не узнало.
Как бы не так! У нас же связь была, периодическая. Видимо, кто-то по гидроакустике что-то ляпнул. Или их засекли. Короче, вечером вызывают меня в штабную палатку. Сидит полковник. Фамилию не назову, он, наверное, ещё жив. Сука. И ещё двое в штатском. КГБ или кто они там, чёрт их разберёт.
Полковник говорит:
— Николай Сергеевич, докладывайте обстановку.
Я всё доложил. Как есть. Про пловцов, про рост, про скорость. Думал, в дурку отправят или спишут. А эти двое в штатском переглянулись, спокойно так. И один говорит:
— Контакт подтверждаем. Объект известен.
Известен? Я чуть сигаретой не подавился. То есть они знали? Знали, что там на дне живут эти твари, и всё равно послали нас туда тренироваться? Говорю:
— Разрешите получить разъяснение. Это иностранные диверсанты? Американцы?
Тот в штатском криво усмехнулся:
— Нет, майор, не американцы. Это местные.
И всё. Больше ни слова. Местные, мать их…
И тут следует приказ. Я его до гроба помнить буду. Полковник встаёт, пузо ремнём перетянуто, и говорит:
— Поставлена задача. Захватить один образец. Живым. Для изучения.
Я на него смотрю. В голове пустота.
— Товарищ полковник, — говорю, — вы в своём уме? Вы их видели? У них скорость — они под водой быстрее торпеды! Как я их буду захватывать? Сачком?
А он багровеет:
— Это приказ, майор! Вы элита спецназа или говно в проруби? У вас есть сети, спецсредства. Разработайте план операции. Завтра — погружение.
Я вышел из палатки. Хотелось выпить. Или застрелиться. Или пойти и набить морду этому полковнику. Но присяга, дисциплина… Нас так воспитали. Умри, но сделай.
Собрал парней, объяснил задачу. Они молчат. В пол смотрят. Все понимают, что это бред. Но никто не отказался. Помню, Денисов перед погружением анекдот травил. Про Чапаева. Смеялся нервно, у него руки дрожали, когда манометр прикручивал. Сорвал резьбу, матерился как сапожник. Пришлось менять редуктор.
Это был знак. Плохой знак. Техника ломалась на ровном месте. У меня фонарь перегорел, хотя батареи были новые. У Соколова клапан травил. Само озеро нас не пускало. Предупреждало: «Мужики, валите отсюда. Не ваш день».
Но мы же гордые. У нас приказ. У нас партия. Если бы мы тогда развернулись… Санёк был бы жив. Детей бы нарожал. А так… Лежит на кладбище в Иркутске. Под звёздочкой.
На следующий день пошли. Семеро. Взяли сеть. Здоровенную, из кевлара, с грузилами.
План был такой: один из нас — приманка, остальные — в засаде за скалами. Когда эти «пловцы» подойдут, накидываем сеть, оглушаем малым взрывпакетом (чтобы не убить, а контузить) и тащим наверх. Детский сад, ей-богу. Охота на акулу с сачком для бабочек.
Опустились на пятьдесят метров. Место то же. Холод собачий. Темно. Фонари не включаем, чтобы не спугнуть. Глаза привыкли к темноте. Сидим за камнями. Ждём. Минут двадцать прошло. Азот уже в крови гуляет. Мысли становятся вязкими, тягучими. Смотрю на манометр — воздуха на час.
И тут они появились. Не двое. Трое. Вышли из глубины. Без звука, без пузырей. Просто материализовались. Они плыли прямо на нас. Значит, видели нас всё это время. Видели, как мы прячемся за камнями. И им было всё равно.
Тот, что плыл впереди, был самый крупный. Шлем огромный. И костюм… он будто пульсировал. То светлее, то темнее.
Они подплыли близко. Метров на пять. Остановились. Висят. Смотрят.
Я даю команду:
— Давай!
Санёк и ещё двое выпрыгивают из-за камней, растягивают сеть. Пытаются накинуть на того, первого. Движения у нас замедленные, вода мешает. Пока сеть развернёшь…
А этот пловец… Он даже не дёрнулся. Не испугался. Я увидел его лицо. Точнее, то, что за стеклом. Там не было лица. Там были… глаза. Огромные, чёрные, без белков. И рот — просто щель. Носа нет, ушей нет.
И когда сеть коснулась его плеча, случилось что-то… Не знаю, как описать. Звука не было. Был удар. Не физический, а… ментальный? Нет, не бред. В общем, будто в голове взорвалась граната.
Резкий, высокий писк. Такой тонкий, что зубы завибрировали. И пошла волна. Вода вокруг них вскипела. Реально вскипела, пузыри пошли. Нас швырнуло, как котят.
Меня отбросило метров на десять, ударило спиной о скалу. Баллон звякнул. В глазах искры. Маску сорвало бы, не будь ремней. Пытаюсь вдохнуть — воздух не идёт. Регулятор выбило изо рта. Шарю руками, ловлю шланг, вставляю обратно. Делаю вдох — вода с воздухом пополам. Кашляю.
Смотрю — парней раскидало. Санёк висит неестественно, руки раскинул. А эти трое начали подниматься. Но не просто всплывать. Они… они будто толкали нас наверх. Я почувствовал, как меня тянет к поверхности. Не балласт, не жилет, а какая-то сила. Будто гравитацию выключили.
Мы полетели вверх. И тут я понял — конец. Любой водолаз знает: быстрое всплытие — это смерть. Закон Бойля-Мариотта. Газы расширяются. Азот в крови превращается в пузыри. Они рвут сосуды, суставы, закупоривают мозг.
С пятидесяти метров подниматься нужно час. Минимум час. С остановками на декомпрессию. А нас выкинуло за минуту. За одну, мать его, минуту!
Я орал. Орал в загубник, но из-за шума пузырей ничего не было слышно. Боль… Вы когда-нибудь руку ломали? Умножьте на сто. И представьте, что ломаются все кости сразу. Кровь буквально закипела.
Меня скрутило. В коленях будто гвозди раскалённые вбили. В голове кувалды бьют. В глазах красная пелена. Кровь из носа пошла, маску заливает.
Вижу свет. Поверхность. Солнце. Мы вылетели из воды, как пробки из шампанского. Шлёпнулись. Я срываю маску, ртом хватаю воздух. А воздух не идёт — грудь сдавило так, что рёбра трещат.
Слышу, рядом кто-то воет. По-звериному, страшно. Это Соколов. Он на спине плавает, а у него изо рта розовая пена идёт. Кровавая. Денисов… Санёк… он вообще не шевелится.
Нас вытащили. На катере бардак, паника. Нас грузят, везут на базу. Там барокамера. Но она одна. Маленькая, на двоих, ну на троих впритык. А нас семеро. Все в тяжёлом состоянии. У всех кессонка. Врач бегает, орёт, не знает, кого хватать первым.
Засунули самых тяжёлых. Санька и ещё двоих. Начали давление нагнетать. А мы… мы остались снаружи. Лежали на полу в палатке, корчились от боли.
Про барокамеру надо отдельно сказать. Это ад. Его филиал на земле. Представьте консервную банку. Железную, холодную. Тебя туда пихают, как шпроту. Тесно, воняет рвотой, мочой, страхом.
Начинают давать давление. Воздух шипит. Уши закладывает так, что перепонки трещат. Нужно продуваться, глотать, а у тебя горло спазмом сведено. Жара… Когда давление растёт, температура подскакивает. Становится жарко, как в бане. Пот течёт ручьями, щиплет глаза, а боль не уходит.
Азот выходит из тканей медленно. Пузыри сидят в суставах и грызут тебя изнутри. Ты лежишь и смотришь на манометр за стеклом. А стрелка ползёт еле-еле. Часы тянутся, как годы.
Санёк умирал долго. Сначала бредил, маму звал. Потом начал кричать. Страшно, на одной ноте. А потом затих. И мы сидели рядом с трупом ещё шесть часов. Шесть часов в запертой железной бочке с мёртвым другом.
Я закрываю глаза и вижу его лицо. Синюшное. Пена на губах. И глаза открыты. А в них — недоумение. Мол, за что?
Когда нас выпустили, я вывалился на траву и блевал. Долго. Желчью. Врачи бегали вокруг, уколы кололи. А мне было всё равно. Я смотрел на небо. Голубое, чистое. И ненавидел его. И озеро ненавидел. И себя. Особенно себя.
Потому что я командир. Я должен был отказаться. Послать полковника подальше. Пойти под трибунал, сорвать погоны. Но сохранить парней.
Вы когда-нибудь видели, как человек умирает от декомпрессии? Он синеет. Пятнами. Кожа становится мраморной. Его выгибает дугой. Судороги такие, что мышцы рвутся. Я лежал и грыз деревяшку, которую мне в зубы сунули, чтобы язык не откусил.
Боль такая, что сознание отключается. Потом приходишь в себя от новой волны агонии. Санёк, Денисов и двое молодых скончались сразу У Санька… у него сосуды в мозгу лопнули. Инсульт и эмболия. Врач сказал, лёгкие превратились в кашу.
Остальные трое… Ну, вот я, например… инвалиды. Я полгода ходить не мог. Паралич ног был. Потом отошло, но хромаю до сих пор. Суставы разрушены. В плохую погоду крутит так, что на стену лезешь. Но это ерунда.
Тело заживает. А голова — нет. После госпиталя нас раскидали по разным частям. Взяли подписку о неразглашении. На десять лет. Сказали: «Болтать будете — найдём. И пенсию отберём, и свободу». Диагноз написали липовый. Мол, нарушение правил погружения. Сами виноваты.
А про тех, в озере… Ни слова. Ни в одном отчёте.
Я потом искал информацию. Копал. Спрашивал у местных. Буряты, старики говорят, это эсуге, хозяева воды. Говорят, они там всегда жили, ещё до нас. До русских, до китайцев. У них там свои города, глубоко, в разломах. Байкал — это же трещина в земной коре. Дна там местами вообще нет.
Они выходят иногда, смотрят. Если их не трогать, они не трогают. А мы… мы полезли их ловить. Сеткой. Идиоты.
Знаете, что мне снится? Не боль, не барокамера. Мне снится тот момент, когда мы висим напротив них. И тот, главный, смотрит на меня. И я понимаю — он не злится. Ему нас жалко. Как нам жалко глупую собаку, которая на машину лает. Он нас выкинул не чтобы убить. Он нас выкинул, как нашкодивших щенков за дверь вышвыривают: «Пошли вон отсюда, это не ваше место». А то, что мы от давления подохли — это наша проблема. Мы хрупкие. Слабые. Мы для глубины не созданы.
Иногда я подхожу к озеру. Сяду на берегу, смотрю на воду. Она тёмная, тяжёлая. И мне кажется, они там. Смотрят снизу вверх, через толщу. И ждут, когда мы снова сунемся. Или когда мы совсем исчезнем, и они смогут выйти на берег.
Кто знает. Может, это их планета. А мы так… плесень на поверхности.
Всё, Санёк. Хватит. Устал я. Выключай. Не ходи в воду, внучек. Не ходи глубоко. Там… там занято.
---
Николай Сергеевич скончался спустя четыре месяца после этой записи. От острой сердечной недостаточности.
Документы, касающиеся учений 1982 года, остаются частично засекреченными. Однако в 2000-х годах бывшие военные водолазы и исследователи (включая Владимира Ажажу) подтвердили, что подобные инструкции — «вступать в контакт, но соблюдать крайнюю осторожность» — действительно существовали в ВМФ СССР. Байкал продолжает хранить свои тайны.
И, возможно, некоторые двери лучше никогда не открывать.