Вернулся на кордон раздавленным. Надо звонить в управление, но как не подставить Сергея? Решил попробовать остановить «металлистов» анонимно. Написал записку: «Штольня опасна. Радиация. Уходите». Планировал оставить её у входа в шахту.
Двадцать третьего марта я позвонил старому другу, Алексею Петровичу, специалисту по радиационной безопасности из Новосибирска. Описал ситуацию как «гипотетическую». Его ответ прозвучал как приговор: если уран уже в грунтовых водах, заражение распространится на километры. Без спецслужб не обойтись. Любая самодеятельность только усугубит всё.
Вечером поехал к шахте. Оставил записку, придавив камнем у входа. Надеялся, что «металлисты» увидят и задумаются. Но в глубине души понимал — они не поверят. Радиацию не видно, а деньги — реальны.
Двадцать четвёртого марта я поехал в больницу к внуку. Лена встретила меня в слезах. Малышу было не лучше, анализы плохие. Врачи заговорили об атипичной инфекции и возможных осложнениях.
Сергей курил в коридоре. Лицо у него было серым. Я обнял дочь, сказал, что всё будет хорошо. Но сам не верил ни слову. Внук пил отравленную воду, и я знал почему. Я поймал Сергея у выхода из больницы. Спросил тихо:
— Ты можешь их остановить? Тех, кто в шахте копается?
Он замер, потом буркнул:
— Не знаю, о чём ты.
Но глаза его выдавали — он знал всё.
— Сергей, там радиация. Они травят деревню. Твоих же детей.
Он отвернулся, пробормотал:
— Я разберусь.
Но я понял — он не разберётся. Слишком глубоко увяз.
Двадцать пятого марта я сел писать рапорт. Хотел изложить всё так, чтобы не указывать прямо на Сергея. Но каждое слово вело прямиком к Кедровке, к «металлистам», к зятю.
Бумага покрывалась черновиками. К обеду я бросил это дело. Не могу. Решил дать ещё один день, чтобы попытаться убедить Сергея выйти из дела самостоятельно.
Двадцать шестого марта утром позвонила Лена. Рыдала так, что слов разобрать было невозможно. Ночью внука перевели в реанимацию. Отказали почки.
В больницу приехала вся семья. Валентина пыталась успокоить дочь. Сергей курил без остановки. Он поймал мой взгляд, шепнул:
— Я говорил с ними. Не слушают. Думают, я их от денег хочу.
Я кивнул, но внутри всё закипало. Молчал. Ребёнок умирал.
Двадцать седьмого марта врачи стабилизировали малыша, но велели срочно везти в областную больницу к нефрологам. Прогнозы были неутешительными — серьёзные осложнения, долгое лечение.
Больше тянуть было нельзя. Завтра еду к шахте, беру пробы, делаю фото. Послезавтра звоню в управление, что бы ни случилось.
Двадцать восьмого марта подъехал к распадку. У входа в шахту — свежие следы сапог, борозды от волокуш. Моей записки не было — то ли унесли, то ли ветер унёс.
Дозиметр трещал ещё громче, чем раньше. Фон вырос в разы. Я заглянул в штольню. Один из контейнеров был разбит, урановые кристаллы рассыпаны и растоптаны. В дальней стене зияла свежая дыра, будто пытались пробиться дальше вглубь.
Вдалеке послышался шум мотора. Я спрятался за валунами в пятидесяти метрах. Из-за деревьев выехал «уазик» Кротова. Высадились четверо: Сергей Волков, его сын Алексей, Николай Медведев и незнакомый парень. Разгружали ломы, «болгарку», канистру с бензином. Волков-старший раздавал указания:
— Сегодня берём большой свинцовый блок. Пробиваем стену, подрываем балки. За него дадут как за хорошую зарплату.
— Как за зарплату? — возразил Алексей. — Я вчера аж кровью кашлял. Может, тут что-то не то?
Волков отмахнулся:
— Перебрал вчера, вот и кашляешь. Работай, Лёха, жена твоя ждёт денег на ребёнка.
Кто-то из них хмыкнул. Я сжал кулаки. Хотелось крикнуть, выскочить, остановить их. Один шаг — и они живы. Но тогда пришлось бы объяснять, почему я здесь, почему молчал. Следствие неминуемо вышло бы на Сергея. Лена осталась бы без мужа. Дети — без отца.
Пока я колебался, раздался глухой подземный взрыв. Земля под ногами дрогнула. Следом — оглушительный грохот обрушивающихся сводов. Штольня рухнула. Деревянные крепи сложились, как карточный домик. Стены обвалились. Вход засыпало камнями и грунтом. Тишина наступила мгновенно, оглушительная.
Я выскочил из-за валунов, бросился к завалу, кричал их имена, пытался разгребать камни руками. Бесполезно. Дозиметр надрывался от треска. Радиоактивная пыль поднялась облаком. Они были там, под тоннами земли. Сергей Волков, оставивший троих детей. Алексей, чья жена ждала ребёнка. Николай, кормивший престарелых родителей. И тот парень, которого я не знал. Я мог их спасти. Одно слово — и они были бы живы.
Я опустился на валун. «Уазик» Кротова стоял рядом. Скоро их хватятся, найдут машину, найдут завал, начнут копать. Радиация хлынет в грунтовые воды ещё сильнее, отравляя Кедровку.
Решение пришло само собой. Завтра. Завтра я пишу рапорт. Всё как есть. Координаты, контейнеры, радиация. И говорю с Сергеем. Пусть готовится. Семья или долг — я сделал свой выбор. Пусть даже ценой их жизней. Потому что на моей совести уже четверо. И я не допущу, чтобы к ним прибавились жизни моих внуков.
Тайга учит одному: за всё приходится платить. Иногда — цену, которой не ждёшь.
Третьего апреля я вернулся на кордон, будто в чужой дом. В голове стояли кадры: заваленная шахта, мёртвые лица «металлистов», неумолчный треск дозиметра. Медлить больше было нельзя. Я сел за стол, взял чистый лист бумаги и написал рапорт. Указал координаты распадка, подробно описал контейнеры, привёл данные замеров радиационного фона, упомянул обвал.
Про Сергея — ни слова. Хотел дать ему последний шанс самому выйти из игры. Рация захрипела в углу. Я связался с управлением заповедника, передал суть. Голос на том конце дрогнул.
— Григорий Петрович… Это серьёзно. Завтра ждите комиссию.
Я положил трубку, чувствуя, как сердце сжимается от тяжёлого камня. Расследование затронет всех: Волковых, Кротовых, Сергея. А с ними — Лену, внуков, всю Кедровку.
Вечером я поехал к семье. Нужно было поговорить с зятем, пока не поздно. Дома пахло пирогами, но уют казался обманчивым. Лена укладывала детей, Валентина хлопотала на кухне. Сергей сидел на крыльце, курил, уставившись в темноту. Я взял его за локоть, отвёл в сторону.
— Сергей, завтра приедут из области. Комиссия. Найдут шахту, начнут копать. Ты знаешь, что они там найдут. Иди сам. Расскажи всё, как было. Как покрывал их. Может, дадут условный срок.
Он дёрнулся, будто от удара.
— Ты меня сдаёшь, Григорий? Своего? — голос его хрипел.
— Деревня. Внуки. Они пьют эту отраву каждый день.
Он молчал, потом кивнул едва заметно.
— Я подумаю.
Но я знал — он не решится. Слишком глубоко увяз.
Четвёртого апреля утром в Кедровку въехали машины МЧС: два «уазика», грузовик с оборудованием, люди в защитных костюмах.
Я повёл их к распадку. Тайга молчала, только вороны каркали над местом завала. Дозиметры комиссии трещали, словно воплощали в жизнь мои кошмары. Спасатели начали разбирать завал медленно, осторожно. К вечеру нашли первый контейнер, разбитый, с жёлто-зелёными кристаллами вокруг. Начальник комиссии, седой мужчина с усталыми глазами, мрачно констатировал:
— Это надолго. Уран в грунтовых водах. Придётся проверять всё вокруг.
Я вернулся в деревню. Слухи уже ползли, как зараза. У здания сельсовета толпились люди. Кричали, возмущались, требовали ответов.
— Воду отравили! Детей куда девать?!
Приехавшие специалисты проверили колодцы. Радиация была, но пока не в смертельных дозах. Взрослое население решили пока не трогать, а детей и стариков — эвакуировать в районный центр. Лена с внуками уехала одной из первых. Она не смотрела мне в глаза, только прижала детей к себе и прошептала:
— Пап, как ты мог молчать?
Я не ответил. Не знал, что ответить. Пятого апреля комиссия работала в завале. Нашли тела. Сергея Волкова, Алексея, Николая, того парня. Их жёны рыдали у сельсовета, требовали правды.
Прибывший следователь из области вызвал меня на допрос. Спросил, когда я узнал про шахту, почему не сообщил сразу? Я рассказал всё. Про водопои, про ручей, про контейнеры. Про неделю своего молчания умолчал. Не из страха, а пытаясь дать Сергею хоть какой-то шанс. Но следователь смотрел на меня так, будто видел насквозь.
Вечером Сергей пришёл ко мне сам. Лицо его было пепельно-серым, руки дрожали.
— Я во всём сознался, Григорий. Говорил, что знал про металл, но не ведал про радиацию. Обещали учесть сотрудничество. Может, условный дадут.
Я кивнул, положил руку ему на плечо.
— Правильно сделал. Ради Лены и детей.
Он отвернулся, буркнул:
— Только их теперь не вернёшь.
Шестого апреля в Кедровке объявили карантин. Колодцы опечатали, воду начали возить цистернами из района. МЧС огородило территорию вокруг шахты бетонными блоками, начали бетонировать вход. Говорили, распространение заражения остановят. Но на это уйдут годы. Деревня гудела, как растревоженный улей. Кто-то винил во всём власти, кто-то — меня.
— Егерь всё знал и молчал! — кричали мне вслед.
Я не спорил. Они были правы. Лена вернулась через неделю. Без детей — их оставили в больнице под наблюдением. Внук пошёл на поправку, но врачи предупреждали о долгосрочных рисках для здоровья. Мы сидели на кухне, молчали. Наконец она сказала:
— Пап, я понимаю, почему ты молчал. Но как теперь жить? Сергею если срок дадут… А я одна, с двумя детьми.
Я обнял её, чувствуя, как слёзы жгут глаза.
— Я с вами, Леночка. Всегда.
Сергею в итоге дали условный срок. Помогло чистосердечное признание и сотрудничество со следствием. Но в Кедровке он не остался. Собрал вещи, уехал в город, сказал, что так будет лучше для всех.
Лена осталась с детьми. Я перевёз их к себе на кордон. Деревня же медленно опустела. Кто мог — уехал. Семьи Волковых и Кротовых похоронили своих, но на меня не смотрели. Я стал для них чужим.
Десятого апреля я вышел к ручью Светлому. Вода текла уже чистая — МЧС установило фильтры выше по течению. Тайга молчала, но я чувствовал её тяжёлый, с упрёком взгляд на себе. Она видела всё: мою слабость, мой выбор, мою вину.
Я спас деревню, но потерял её доверие. Спас внуков, но разбил семью дочери. Спас ручей, но не спас тех, кто копался в шахте. Я сел на валун, достал из нагрудного кармана потрёпанную фотографию. Валя, Лена, малыши. Сергей стоял сзади, улыбался. Тогда всё было проще. Положил фото обратно в карман и пошёл к кордону. Работа ждала. Тайга не прощает тех, кто останавливается.
Лето 1995 года пришло в тайгу тихо, словно боясь её разбудить. Я стоял у старого сельсовета в Кедровке, где трава уже пробивалась сквозь трещины в асфальте. Деревня почти опустела. Дома стояли с заколоченными окнами, колодцы — наглухо запечатаны. Лишь ветер гонял пыль по пустынной улице, да вороны кружили над крышами.
Год назад я сделал свой выбор. Шахту засыпали, ручей очистили, детей спасли. Но цена оказалась выше, чем я мог предположить. Кедровка потеряла своё сердце. Волковы, Кротовы, другие — уехали, не простив меня. Сергей писал Лене из города, просил вернуться, но она рвала письма, не читая.
Валентина жила с нами на кордоне, помогала с внуками, но о прошлом мы не говорили. Мы оба знали, что слова ничего не изменят. Младший внук окреп, бегал по кордону, смеялся. Но я видел, как Лена каждый раз косится на воду, которую он пьёт, будто всё ещё боится, что отрава вернётся. Я тоже боялся.
Каждую ночь мне снился треск дозиметра. И лица тех, кто остался под завалом. Сергей Волков, Алексей, Николай, тот незнакомый парень. Их имена стали для меня камнем на душе.
Сегодня утром пришло письмо из управления заповедника. Благодарность за бдительность, премия за обнаружение опасного объекта. Я сжёг его в печке, не дочитав. Награда за молчание, стоившее четырёх жизней, — не награда. Вместо этого я взял лопату и пошёл к новому водопою, что обустроили в заповеднике вышедшие на смену МЧС монтажники. Чистый, безопасный, вдали от старых выработок. Посадил рядом молодую сосну — в память о тех, кого не уберёг.
Вернулся на кордон. Лена пекла блины, Валентина играла с внуками. Они улыбались, и я впервые за долгое время почувствовал слабое тепло надежды. Тайга не прощает, но даёт шанс жить дальше. Я выбрал этот шанс — ради них. Поставил лопату в угол и сел за стол. В доме пахло домом, и в тот вечер этого было достаточно.