Вот скажите честно — у вас тоже было это странное чувство, когда вы увидели те самые фотографии? Не возмущение, не желание срочно написать гневный комментарий, а именно неловкость. Такая тянущая, вязкая. Когда вроде бы ничего «запрещённого» не происходит, но внутри щёлкает: «Господи, зачем ты это делаешь именно здесь?» И хочется отвернуться, как от слишком личного разговора в общественном месте.
Телеведущая Мария Григорьева не споткнулась, не присела на секунду, не неловко наклонилась за сумкой. Она легла.
Возлегла. Устроилась на бортике ложи в Большом театре так, будто это шезлонг у бассейна или диван в фотостудии. Камера, поза, выражение лица — всё говорит: «Смотрите на меня». И вот вы сидите, смотрите и вдруг понимаете, что вы тут вообще лишний. Потому что вы пришли на спектакль, а вас без предупреждения записали в массовку чужой съёмки.
Самое неприятное в этой истории — даже не сама поза. А ощущение полной уверенности: мне можно. Мне — да. Потому что я красивая, потому что я известная, потому что это “контент”. И если у вас внутри в этот момент не возникает вопросов — значит, вы либо давно махнули рукой на любые границы, либо просто ещё не успели задуматься, где именно они проходят.
И вот тут в историю входит Николай Цискаридзе.
Не как интернет-борец, не как моралист с указующим пальцем, а как человек, у которого чувство меры, кажется, встроено на уровне рефлексов.
Он не стал рассуждать витиевато, не ушёл в философию. Он сказал просто: стыд и срам. И предложил, по сути, символический жест — пусть человек, который так легко улёгся в святом для многих месте, попробует хотя бы немного почувствовать, что это за пространство. «Хотя бы обязали её мыть пол две недели в театре», — сказал он.
И тут, конечно, началось. Интернет вспыхнул, как сухая трава. «Как так?!» «Женщину — мыть пол?!» «Унижение!» «Средневековье!»
И вы, читая это, ловите себя на мысли: а мы вообще про одно и то же говорим? Потому что если отбросить истерику, становится очевидно — речь не о наказании. Не о мести. И уж точно не о желании кого-то «поставить на место» из вредности.
Речь о символе. О напоминании, что в Большом театре десятилетиями начинали именно с этого — с пола, с кулис, с самой низкой точки. Не потому что людей унижали. А потому что так воспитывали уважение. К месту. К труду. К тем, кто здесь был до тебя и будет после. И если вам это кажется дикостью — возможно, проблема не в Цискаридзе.
Самый любимый аргумент защитников прозвучал почти мгновенно: «Она же красивая». И вот тут хочется сделать паузу. Просто вдохнуть и выдохнуть. Потому что если «красивая» — это теперь индульгенция, то давайте честно скажем: мы отменили манеры. Мы отменили контекст. Мы отменили саму идею уместности.
Красота — это не пропуск. Не лицензия. И уж точно не право превращать любое пространство в личную фотозону. В театре вообще не про тело. Не про позу. И не про «выгодный ракурс». В театре — про внимание. Про концентрацию. Про уважение к тому, что происходит на сцене, а не в вашей камере.
Многие пишут: «Да ладно, платье нормальное, ничего вызывающего». Возможно. Но дело ведь не в ткани. Не в длине подола. А в демонстративности. В этой позе, в этом вызове: «Я здесь главная». И тут хочется напомнить простую вещь, которую раньше не нужно было объяснять: в зрительном зале не принято конкурировать со сценой. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Особенно интересно наблюдать, как общество разделилось. Одни отмахиваются: «Подумаешь, фото». Другие кипят так, будто у них лично отобрали что-то важное. И знаете, почему? Потому что это не просто фото. Это симптом. Медленный, но очень показательный.
Когда-то в театр приходили как на событие. Потом — как на выход в свет. Потом — как на фон для общения. Теперь — как на декорацию для себя любимой. И люди, которые годами репетировали до изнеможения, срывали связки, ломали ноги и спины, смотрят на это и понимают: место, за которое они платили телом и здоровьем, превращается в антураж для чужого самолюбования.
И в этот момент разговор перестаёт быть про одну телеведущую. Он становится про всех нас. Про то, как легко мы соглашаемся, что «ну сейчас так принято». А потом вдруг обнаруживаем, что «так принято» — это когда можно всё. И ничего — другим.
В комментариях постоянно всплывает вопрос: а где равные правила? Почему одним можно, а другим нельзя? Почему кто-то позволяет себе куда более вызывающее поведение — и тишина, а тут вдруг вспыхнул скандал? Вопрос справедливый. Очень. Но он не отменяет сути проблемы.
Если правила не работают для всех — значит, их надо не отменять, а настраивать. Потому что аргумент «раз другим можно, значит и мне можно» — это дорога в никуда. Так мы очень быстро придём к тому, что в театре можно будет есть, кричать, лежать, снимать, перекрикивать артистов и обижаться, когда кто-то посмеет сделать замечание.
После шума Мария Григорьева удалила одно фото. Остальные оставила. Комментариев — ноль. Единственная реплика — ироничная, с намёком на то, что есть темы поважнее. И здесь становится окончательно ясно: она правда не понимает, в чём проблема. Для неё это разговор про внешность, про «опять докопались». Для другой части общества — про уместность и границы.
И пока одни говорят на языке лайков, а другие — на языке уважения, конфликт будет повторяться. С другими героями. В других местах. В других позах.
Театр — не музей под стеклом. Он живой. Он меняется. И да, он не должен быть застывшим ритуалом. Но есть вещи, которые не устаревают. Уважение к пространству. К людям рядом. К тем, кто работает за кулисами и остаётся невидимым.
Можно сколько угодно спорить о формулировках Цискаридзе. Можно считать его слишком резким, слишком принципиальным, слишком «старой школы». Но отрицать саму проблему — значит делать вид, что границы больше не нужны. А без границ любое пространство быстро превращается в базар.
И, пожалуй, самое опасное здесь — даже не лежание на бортике. А реакция «да ладно, чего вы». Потому что именно с этого начинается размывание всего. Сегодня — поза в ложе. Завтра — разговоры во время спектакля. Послезавтра — прямые эфиры из зала. А потом мы вдруг удивляемся, почему театр больше не вызывает трепета.
Николай Цискаридзе в этой истории — не злодей и не ретроград. Он человек, который напомнил простую вещь: место имеет значение. Контекст имеет значение. И если мы окончательно решим, что в «храме искусства» можно вести себя как на вечеринке, — значит, мы сами этот храм давно превратили в декорацию.
А дальше — вопрос времени, когда подобные позы покажутся нам детской шалостью.
Так где, по-вашему, должна проходить эта граница? И готовы ли вы к тому, что однажды её просто не станет?
Больше подробностей в моем Telegram-канале Обсудим звезд с Малиновской. Заглядывайте!
Если не читали: