Когда цифры начинают оскорблять
Я люблю утренние новости ровно до того момента, пока они не начинают смеяться мне в лицо. Не шутить, не удивлять — именно смеяться. Так бывает, когда читаешь не про политику и даже не про очередное подорожание, а про гонорары новогодних артистов. Там уже не возмущение, там какой-то отдельный жанр — издевательство.
Я смотрю на всё это из сегодняшнего дня, с ипотекой, ценниками в магазинах и ощущением, что Новый год для многих давно стал арифметической задачей: что вычеркнуть, чтобы хватило на остальное. И на этом фоне появляются цифры, от которых хочется закрыть новость и помыть руки.
Тридцать миллионов. Пятьдесят. Сто.
За вечер.
За песни, которые мы и так знаем наизусть.
В этот момент я неожиданно понял, почему слова оперной певицы Любови Казарновской так задели людей. Она не кричала, не истерила, не требовала расстрелов. Она задала простой, почти бытовой вопрос: откуда берутся эти цифры? Не «почему вам платят», а именно — откуда.
Потому что когда билет на концерт стоит 70 или 100 тысяч рублей, это уже не про музыку. Это про отсечение. Про то, что культура больше не для тех, кто в зале, а для тех, кто может позволить себе даже не смотреть на ценник.
Я пытаюсь честно понять логику. Полтора часа выступления, иногда и меньше. Иногда под фонограмму. Иногда с выходом «на пару песен». И рядом — врач, который дежурит ночами. Учитель, который вытягивает класс на одном энтузиазме. Их труд измеряется копейками, а артистический вечер — миллионами.
И вот здесь что-то внутри ломается. Не потому что артисты не должны зарабатывать. Пусть зарабатывают. Вопрос в масштабе и в тоне. Когда разница становится настолько неприличной, что перестаёт быть объяснимой, она начинает выглядеть как насмешка. Как будто кто-то проверяет: а сколько вы ещё проглотите, прежде чем начнёте смеяться вместе с нами?
Казарновская сказала ещё одну вещь, которую быстро замяли. Если такие цены — значит и зарплаты в стране должны быть такими же. Тогда всё честно. Тогда не будет ощущения кривого зеркала, где полезный труд обесценен, а шоу возведено в абсолют.
Но зеркало кривое. И чем ближе Новый год, тем сильнее оно искажается. И дальше только интереснее. Потому что за этими цифрами стоят вполне конкретные имена, образы и легенды. Народные, королевские, «свои». И когда начинаешь разбирать их по частям, становится не по себе.
Есть особый вид разочарования — когда рушится не кумир, а образ. Не человек, а картинка, в которую ты верил даже неосознанно. Вот с Надеждой Кадышевой у меня именно так.
В моём представлении она всегда существовала где-то вне денег. Платки, хороводы, песни, которые включают на семейных застольях, когда разговоры становятся слишком громкими, а тосты — слишком длинными. Такая вечная «народная» константа. Не звезда, а фон. Не глянец, а привычка. И вдруг — цифры.
Не просто большие, а такие, от которых хочется переспросить: вы ничего не перепутали? Двадцать пять. Тридцать миллионов рублей. За корпоратив. За Новый год. За выступление, которое, как выясняется, длится… пятнадцать-двадцать минут.
Я не сразу поверил. Полез читать, спрашивать, сопоставлять. И выяснилось: да, выходит. Да, поёт несколько песен. Да, остальное время сцену держит ансамбль, а иногда и вовсе — сын. Формально всё честно. Юридически — придраться не к чему. Но ощущение остаётся странное. Будто тебе продали билет на поезд, а довезли только до соседней станции.
И вот тут возникает главный вопрос и не про деньги даже. А про честность образа. Потому что когда «народное» стоит как годовой бюджет небольшого посёлка, слово начинает скрипеть. Оно больше не тёплое, не своё. Оно лакированное.
Особенно символично, что рост гонораров совпал с вирусной популярностью одной-единственной песни. Интернет подхватил — рынок отреагировал. Всё как в бизнес-учебнике. Только мы почему-то продолжаем делать вид, что это не бизнес, а что-то «душевное».
А потом был скандал. Отказ от участия в новогодних съёмках. Обиды. Ультиматумы. История с сыном, которого «нельзя трогать». И в этот момент образ окончательно треснул. Потому что народность не требует условий. Она либо есть, либо нет. А когда появляются списки требований, тайминги и табу — это уже другая лига.
Меня не злит, что артист хочет зарабатывать. Меня злит, что зарабатывание маскируется под что-то святое. Под «традиции», «корни», «наше всё». Потому что это удобно. Это продаётся лучше всего.
И, кажется, именно поэтому цифры звучат так нагло. Не потому что большие, а потому что сказаны без тени сомнения. Как-будто так и должно быть. Как-будто мы все давно согласились. Но Кадышева — лишь начало. Потому что если есть «народная» элита, то есть и королевская. И там ставки ещё выше.
С Филиппом Киркоровым всё честнее. Не чище, а именно честнее. Он давно не притворяется. Не играет в «народного», не прикрывается душевностью, не делает вид, что поёт «для всех». У него другая роль и он в ней органичен.
Король.
А у короля, как известно, всё по максимуму. И гонорары — тоже. Пятьдесят миллионов рублей за новогодний вечер. Иногда больше. Иногда — «как договоримся». Когда на это возмущаются, он отвечает ровно так, как и должен отвечать человек в короне: мол, не ваше дело. Не нравится — не приглашайте. Спрос есть? Есть. Значит, цена справедливая. И в этой логике сложно спорить. Потому что Киркоров продаёт не песни. Не голос. Даже не шоу. Он продаёт статус.
Пригласить Киркорова — это как поставить в зале редкую скульптуру или припарковать у входа гиперкар. Это не про удовольствие, а про демонстрацию. Про «посмотрите, кто мы такие». Его выход — это аплодисменты не артисту, а бюджету заказчика.
И самое интересное: возмущается в основном не та аудитория, которая его нанимает. Возмущаемся мы. Те, кто всё равно увидит его либо по телевизору, либо в коротких нарезках в интернете. Для богатых он — украшение вечера. Для остальных — раздражающий символ расслоения.
Пока в стране обсуждают цены на продукты, где-то параллельно обсуждают, в каком порядке Киркоров выйдет на сцену и сколько раз сменит костюм. Это две разные реальности, которые существуют одновременно и при этом никогда не пересекаются.
И Киркоров — не причина. Он симптом. Он просто самый яркий пример того, как шоу окончательно отделилось от жизни большинства людей. Как эстрада стала закрытым клубом, куда вход измеряется не вкусом, а количеством нулей.
Он может сколько угодно говорить, что поёт для народа. Но народ в этом уравнении давно стал зрителем снаружи — через стекло. Смотреть можно, трогать нельзя. И, пожалуй, самое честное в Киркорове — это отсутствие попытки оправдываться. Он не рассказывает про трудное детство, кредиты и тяжёлую долю. В отличие от других.
Потому что дальше на сцену выходит артист, который очень любит объяснять, как ему непросто.
Есть одна интонация, которая раздражает сильнее самих цифр. Когда человек зарабатывает десятки миллионов, но говорит об этом так, будто таскает мешки на вокзале. Григорий Лепс — главный носитель этой интонации.
Он всегда выходит к микрофону с видом уставшего труженика. Хриплый голос, тяжёлый взгляд, разговоры о том, что декабрь — ад, но надо работать. Семья большая, дети, внуки, кредиты. Жизнь, мол, не сахар.
И всё бы ничего, если бы за этими словами не шли цифры. От пятнадцати миллионов за вечер — это, как говорится, «по-божески». А иногда — сто миллионов. Один концерт. Один выход. Один вечер.
Я каждый раз пытаюсь представить этот диалог внутри головы обычного человека. Того самого, который берёт ипотеку на двадцать лет и радуется, если зарплату проиндексировали на пару тысяч. И вот ему рассказывают про кредиты артиста, который за один вечер закрывает чужие долги пачками.
В этом месте жалоба перестаёт быть жалобой и превращается в издёвку. Даже если человек не вкладывал в неё ничего такого.
Лепс не злодей. Он просто живёт в другой системе координат. Там, где слово «надо» означает не выживание, а максимизацию дохода. Где усталость измеряется не отсутствием выходных, а количеством перелётов между корпоративами.
Но проблема в том, что эта система координат всё ещё пытается разговаривать с нашей. Тем же языком, теми же словами и каждый раз получается фальшь.
Потому что когда человек с доходом в десятки миллионов говорит «мне тяжело», хочется уточнить: тяжело по сравнению с кем? С шахтёром? С медсестрой? С учителем, который к Новому году считает, хватит ли на подарки классу?
И вот тут окончательно становится ясно: никакого общего пространства больше нет. Есть сцена. И есть зал. Только зал — без права голоса. Но Лепс — не последний. Потому что молодёжь смотрит на всё это очень внимательно. И делает выводы быстро.
Самое наивное — думать, что всё это история про «старых звёзд». Мол, они привыкли, их так воспитали, рынок другой. Ничего подобного. Молодые смотрят, запоминают и делают ровно то же самое — только без сантиментов.
Zivert — хороший пример. Перерыв, проблемы со здоровьем, возвращение. История, которая могла бы быть про уязвимость. Но рынок услышал другое. Возвращение — значит, дефицит. Дефицит — значит, можно поднимать цену.
Четыре миллиона превращаются в пятнадцать. Потом — в двадцать пять. Всё логично. Всё по учебнику. Лечение, восстановление, новая точка отсчёта. Платит, как всегда, не абстрактный «рынок», а конкретный зритель — через билеты, подписки, корпоративы.
И я не могу сказать, что это неправильно. Это просто честно. Гораздо честнее, чем разговоры про «душу» и «служение искусству». Здесь никто ничего не скрывает: есть продукт, есть цена. Но настоящая золотая жила — это ностальгия.
«Руки Вверх!» давно это поняли. Сергей Жуков превратил воспоминания о школьных дискотеках в устойчивую бизнес-модель. Стадионы. Тур за туром. Билеты, которые покупают люди, скучающие не по песням, а по себе восемнадцатилетним. Это не про музыку. Это про машину времени. И она работает безотказно.
Корпоратив за десять миллионов? Уже неинтересно. Масштаб другой. Амбиции другие. Теперь это не «выступить», а «собрать». Не заработать разово, а выжать максимум из эпохи, которая больше никогда не повторится.
И в этом, пожалуй, главное отличие новой волны. Никаких иллюзий. Никакой лирики. Только цифры, аналитика и понимание, что эмоции — самый дорогой товар. Пока мы спорим о морали, индустрия давно всё посчитала. И сделала вывод: совесть в смете не предусмотрена.
Остаётся последний вопрос. Не про них — про нас.
Чем ближе Новый год, тем отчётливее видно: мы живём сразу в двух странах. Они не воюют, не спорят и почти не соприкасаются.
В одной люди думают, как накрыть стол без долгов. Прикидывают, что подарить детям, чтобы не было стыдно и не пришлось занимать. Считают, сколько осталось до зарплаты, и надеются, что ничего не сломается — ни машина, ни холодильник, ни здоровье.
В другой за один вечер легко исчезает сумма, за которую можно было бы построить детскую площадку, отремонтировать школу или просто дать кому-то шанс выдохнуть. Там песни и тосты стоят дороже человеческого года. Там Новый год — это не праздник, а повод подчеркнуть разницу.
И самое странное — эти миры смотрят друг на друга через экран. Мы видим их «огоньки», улыбки, стразы, поздравления «для всей страны». А они нас — нет. Мы для них статистика, рейтинг, фоновый шум.
Я не призываю к бойкотам. Не предлагаю считать чужие деньги. И уж точно не мечтаю о том, чтобы артисты жили бедно. Меня цепляет другое: момент, когда цифры перестают быть просто цифрами и начинают звучать как оскорбление.
Когда пятнадцать минут на сцене стоят больше, чем чья-то жизнь в работе. Когда «народное» становится недоступным народу. Когда жалобы миллионеров звучат на фоне тишины тех, кто просто не имеет голоса.
И тут каждый решает сам. Смотреть ли эти «огоньки». Радоваться ли знакомым песням. Делать ли вид, что всё нормально.
Потому что рынок действительно всё расставил по местам. Вопрос только в том, согласны ли мы с этими местами или просто привыкли смотреть издалека.
____________________
Спасибо, что дочитали и напишите в комментариях ваше мнение о гонорарах наших звезд - много ли это за вечер или нет.
Ставьте лайк и подписывайтесь на канал.