Я проснулся в доме, который не считал домом. Такие дома строят не для жизни, а для доказательств. Доказать себе, другим, налоговой, прошлым женщинам и будущим разочарованиям, что ты ещё что-то значишь. В этом доме даже воздух был дорогой, фильтрованный, без запахов. Ни табака, ни кофе, ни женщины. Пустота без примесей.
Тишина стояла плотная, как ковёр с длинным ворсом. По ней хотелось пройтись ботинками, наследить, но я ходил босиком. Босиком всегда чувствуешь холод быстрее.
Телефон лежал на тумбочке, как предмет, найденный на месте преступления. Я знал, что там будет. Сообщения. Заголовки. Люди, которые никогда не звонили просто так, теперь писали сочувственно, будто я умер, но пока не до конца.
– Ну что, Гриша, – сказал я зеркалу в ванной. – Настоящий мужчина.
Зеркало показало лицо, которое уже давно не удивляется себе. Щетина, мешки под глазами, взгляд человека, который много обещал и часто держал слово, но почему-то всегда не тем.
Когда Аврора ушла, она не хлопнула дверью. Это было особенно унизительно. Хлопают, когда есть силы. Она просто закрыла её аккуратно, без звука, как закрывают холодильник, в котором пусто и стыдно за это. Ушла к матери. Уход к матери всегда звучит как приговор. Не временный, а с возможностью обжалования, но без надежды.
– Я не могу здесь находиться, – сказала она тогда, стоя в прихожей.
– Почему? – спросил я, хотя ответ лежал между нами, как чемодан.
– Потому что ты живёшь прошлым, – сказала она. – И платишь за него настоящим.
Она сказала это спокойно. Без истерики. Это было хуже любого крика. Молодые женщины вообще опасны своей ясностью. Они говорят коротко, метко и уходят вовремя. Мы, мужчины, обычно остаёмся и долго объясняем, почему всё вышло так, а не иначе.
Дом для Ани я называл небольшим. Пятьсот метров. Я произносил это с усмешкой, будто говорил о даче с мангалом. Журналисты записывали, кивали, кто-то даже улыбался. Им всегда нравится, когда богатый человек прикидывается скромным. Это действует на публику успокаивающе.
– Так было обещано, – говорил я. – Мужчину определяют поступки. И слово.
Они верили. Или делали вид. Им за это платят вниманием.
Аврора не делала вид.
– Ты понимаешь, как это выглядит? – спросила она вечером, когда новости уже разошлись.
– Как? – спросил я, всё ещё надеясь, что существует версия, где я прав.
– Как будто ты живёшь со мной, – сказала она, – а расплачиваешься с другой.
Я хотел возразить. Сказать про благодарность, про долг, про годы. Про то, что есть люди, с которыми нельзя расставаться дешево. Но слова застряли. Они вообще стали застревать всё чаще. Возраст, видимо. Или честность.
Мы поссорились тогда из-за ерунды. Из-за тона, из-за взгляда, из-за того, что я устал, а она это заметила. Я чувствовал себя плохо. Не трагически, нет. Просто как человек, который вдруг понял, что больше не знает, кому звонить.
Пустота у мужчин моего типа лечится одинаково. Мы звоним туда, где нас помнят прежними.
– Аня, прилети, – сказал я в трубку.
– Зачем? – спросила она без удивления.
– Просто… прилети.
Она прилетела. Из Италии. С чемоданом, в котором было больше терпения, чем вещей. Она вошла в дом так, будто знала каждый угол. Варила суп. Не спрашивала, зачем её позвали. Это был её главный талант – не требовать объяснений, когда они всё равно ничего не объясняют.
– Ты опять всё ломаешь, – сказала она однажды, помешивая ложкой.
– Я? – спросил я.
– Ты, – ответила она. – Раньше ломал себя. Теперь всех вокруг.
Дом стал благодарностью. Или откупом. Или попыткой закрыть дверь, которая давно уже не скрипела, потому что её слишком часто открывали. Я сам до конца не понял. Да и понимать было поздно.
Когда Аврора узнала, она не кричала. Не плакала. Она посмотрела на меня как на старую песню, которую когда-то любила, но теперь переключает, не дослушав.
– Я не могу это переварить, – сказала она.
– Что именно?
– То, что ты всегда выбираешь не меня.
Это было несправедливо. И абсолютно точно.
Она уехала. К матери. В этом жесте было всё: возраст, дистанция, финал без музыки. Мужчину определяют поступки. Да. Иногда они же его и добивают.
Потом мне говорили, что я очень влюблён. Что считаю её умной не по годам. Что уверен – лучше жены мне не найти. Я слушал и кивал, как человек, которому читают диагноз, уже написанный аккуратным почерком.
– Ты понимаешь, что всё это выглядит плохо? – спросил один знакомый, глядя куда-то мимо меня.
– А когда оно выглядело хорошо? – ответил я.
Я написал тот пост ночью. В такие ночи ломаются не компьютеры и не машины. Ломается человек. Я долго подбирал слова, будто они могли что-то исправить, склеить, вернуть.
Многое сделано неправильно. С этим приходится жить.
Я смотрел на экран и думал: странная штука жизнь. Чем старше становишься, тем больше она похожа на дорогой дом, в котором ты всё время извиняешься за то, что кому-то здесь холодно.
Песня играла тихо. Новая. Личная. Как признание, которое никто не просил, но все ждали.
– Быть настоящим, – сказал я вслух и усмехнулся. – Поздновато, Гриша.
Телефон снова завибрировал. Я не стал отвечать. Некоторые диалоги уже состоялись. Даже если в них так и не нашлось правильных слов.
В итоге всё это выглядело предельно просто и предельно стыдно. Стареющий мужчина с правильными словами и неправильной жизнью. С деньгами, которые умеют решать любые вопросы, кроме главного. С домами, в которых никто не хочет оставаться. С поступками, которыми удобно прикрываться, когда нечем оправдаться. Я слишком часто говорил о мужском слове, потому что боялся сказать о мужском одиночестве.
Скандал здесь даже не в доме и не в женщинах. Скандал в том, что прошлое оказалось живучее настоящего. Оно вернулось, село на кухне, заварило суп и молча напомнило, каким я был, когда ещё умел быть нужным. А настоящее собрало вещи и ушло к матери. Без крика, без ультиматумов. Самый громкий скандал всегда проходит шёпотом.
И вот я остался в этой тишине, где всё дорого, правильно и бесполезно. Настоящий мужчина, как я сам себя называл, оказался человеком, который перепутал верность с расплатой, любовь с благодарностью, силу с упрямством. Компьютеры ломаются проще. Их хотя бы можно перезагрузить. А человек сидит ночью в большом доме и понимает, что самое ценное он отдал вовремя, но не туда.