Революция его знала как Камо. Максим Горький называл его «художником революции», шесть арестов, четыре смертных приговора… С детства он был знаком со Сталиным, именно Иосиф привёл его на «путь борьбы». Природный артистизм преображал его то в князя, то в торговца в лавке, он был нищим или представителем крупной компании… Был он и налётчиком. Для пополнения партийной кассы грабил дорогие магазины, банки… Самое крупное в Российской империи ограбление, случившееся в Тифлисе в 1907 году, осуществил он. Он никогда не боялся смерти, но всегда боялся подвести дело в борьбе за справедливость… 13 июля 1922 года, около 23 часов, на Верийском спуске в Тифлисе, его, едущего на велосипеде, сбила единственная в городе грузовая машина. Через несколько часов, в больнице, он умер. Спустя несколько дней по Тифлису пошли слухи, что от него избавились…
Вай, вай, вай! Беда! Кошмар! Скажите мне пожалуйста, что тут случилось? Велосипед валяется, колесо погнулось, грузовик стоит, кольца выхлопной трубой пускает, вай, вот я лежу с пробитой головой. Вай-вай… Умру наверное… Совсем плохо выгляжу… Не спасти меня… Водила передо мной на коленях стоит, руками за голову схватился, причитает, как молиться…
Горько ему! Ты, парень, бросай это дело, может мне ещё можно помочь? Вези меня в больницу, там на мою голову йодом польют, забинтуют, смотришь, посидим ещё с тобой за праздничным столом, будем вспоминать, как познакомились. Смеяться будем!
Услышал меня! Понёс в кабину… Голова расстроилась у него – плохо соображала… Теперь старается, спешит. Так бы сразу… Чего в жизни не бывает? Ну случилось что – то такое, чего не ожидал. Скажи ему: «Здравствуйте!» - и живи дальше. А живи – значит делай что-нибудь, не стой, как ишак, не жалей себя! Жалость к самому себе – это очень плохо, паршиво совсем! С жалостью, как с женщиной, живут совсем ненужные люди. Им никто и они никому. Она им всё заменяет. Раздражительные они, злые…
Ты мне голову так положи, чтоб её не сильно трясло, а то дыра в ней, смотри какая огромная, повыплёскивается из неё на тебя, тебе самому неприятно будет. Возись потом стирай, суши… Или совсем новое покупать…
Вай, вай! Хорошо! Хорошо! Поехали! А как в дорогу разговор не взять? И дорога будет короче и минуты веселее… Ты можешь, пожалуйста, молчать, я тебя понимаю, тебе сейчас не до меня, за дорогой надо следить, а мне делать всё равно нечего. Я могу и поговорить.
Вот стал ты говорить мне про жалость. Я даже соглашусь, что этот разговор я поддержал. Хотя очень не люблю такую тему. Какое это теперь имеет значение? Мы о ней говорили…
Меня в седьмом году арестовали в Берлине. Грубо схватили, били, как совсем плохого человека. Всю квартиру обыскали! Оружие нашли, взрывчатку, газеты наши революционные и деньги… Всё что нашли к себе забрали, а меня в самую свою неприступную тюрьму отвезли. Можно было тогда в камере сидеть и себя жалеть? А мне некогда было. Мне обидно было! Я же товарищей подвёл! На мне же много что держалось. И газеты в Россию переправить, денег достать, шпиков от тайного места за собой увезти…
Так… Ты меня извини, я буду звать тебя Арсен. Вижу, что тебе это имя не подходит, ты же грузин, но мне почему–то хочется, чтобы ты был Арсен. Давай так – это же ты меня переехал, поэтому имя выбираю я…
Так вот про шпиков. Они люди несчастные, бедные и глупые, они на эту службу от лени своей пошли. Землю пахать не могут, деталь на заводе выточить не могут. А зарабатывать как-то надо! Вот они и пристроились. Как собачки бегают, нюхают, зыркают… А для меня с ними в прятки играть одно удовольствие!
Прятался я от них в больнице гинекологов. Случайно туда попал. Два дня они у больницы дежурят. Знают, что я где-то тут спрятался. Ждут. А мне уже пора уходить. Товарищи меня заждались. Украл я в раздевалке платье у женщины – татарки, лицо закрытое, рукава руки совсем спрятали, не видно, что руки мужские и выхожу на улицу. Вижу, что их шесть человек, стоят по двое в разных местах и глазами везде шныряют. Подхожу к такой парочке и давай их на турецком языке ругать. Голос сделал, как у старой женщины, скрипучий такой голос, и всеми проклятиями их крою. Они стоят, глаза у них, как у курицы, когда она яйцо несёт, ничего не понимают. А я их и так, и так и мне приятно. Ушёл потом спокойно, никто ничего не заподозрил.
Отвлёкся я… Я уже тебе сказал, что мне было обидно? По тебе вижу, что сказал. И горько ещё мне было. У меня времени на все дела не хватало, я спать был готов перестать, а тут арест! Другой бы человек сел и подумал: почему его арестовали? Может предательство случилось, может выследили? Мне думать об этом было некогда. Мне надо было думать – как сбежать. На этим я думал. Тюрьма огромная. Стены толстые. Из такой громадины самому не выбраться. Помощь людей теперь нужна. Свои с воли нечем не могут помочь, здесь надо человека искать. А как найду, убедить его надо, что такого шанса, как теперь у него, больше никогда не будет. Это его единственный шанс! Это не мой побег, мне он даром не нужен, это побег в его лучшую жизнь. Я просто немножко ему помогу. Буду ради него своей жизнью рисковать. А такие люди есть в любой тюрьме. Везде их встречал.
Стал я и здесь такого искать. Да как его найдёшь? Они ко мне подойти бояться. Ходят от меня вдалеке, смотрят как на дикаря, видно, что остерегаются меня сильно, была бы их воля, они мне пайку на длинной палке протягивали. Смешно мне стало на ними. Хохотал я, наверное, очень мне смешно было, что они хохота моего испугались. Встревожились, забегали. А меня как кольнуло! Так вот же как надо! Стану сумасшедшим, они меня переведут в больницу, там то я с побегом лучше управлюсь.
У нас на Кавказе так принято – люди друг друга уважают. Хорошая такая привычка. С детства ей учат. Надо быть уж совсем негодным человеком, чтобы тебя не уважали. Но руку при встрече такому всё равно протянут, из уважения к его родителям. Мы между собой понятные друг другу, этот такой, тот такой, ничего странного между собой не замечаем. Так мы думаем. А когда приезжаем на север, в Петербург там или Европу, сразу становимся опасными, агрессивными, только и делаем, что высматриваем, кого я сегодня убью? Так нас на севере видят. Сумасшедшими считают. И эти надзиратели меня так видели. Хорошо, думаю, не буду вас обижать. Сойду с ума.
С ума я сошёл после обеда. Когда проснулся, сразу так решил. Зачем я буду себе утро портить? А как пообедал, так меня и взяла ярость. Начал я шуметь. Очень громко. Потом я бегал кругами, прыгал, катался по полу. Я старался. Дверной глазок только успевал открываться, да закрываться. И так каждый день. Чтобы им не скучно было, я начал придумывать новые фокусы. В один день я дрессирую птиц. Вокруг меня сидят четыре вороны и две курицы. Математику учат. Потом у них переменка и мы бегаем и летаем. Потом одна ворона вдруг умирает, и я её хороню. Страдаю сильно. Плачу. В другой день в камеру прилетает миллион мух. Целая неделя у меня ушла, пока я их всех переловил. Потом я дьявола по-армянски ругал, иногда по- русски…
Устали они меня терпеть. Круглые сутки я их развлекаю. Сплю редко. Решили они меня лечить. Зашли в камеру вчетвером, развернули одеяло и начали меня ловить. Я им не даюсь. Я невеста, они кунаки – не пойду я за вашего жениха! Кому я там по морде дал, кому коленом в живот, они меня тоже бьют, тяжело мне против них, здоровые морды. Повалили меня, ногами долго пинали, потом в одеяло завернули и в лечебницу понесли. Карцер у них этажом ниже был. Холодно там. Зима.
Неделю я в нём пробыл. Как встал у стены, так и стоял. Закрыл глаза, вспомнил своих товарищей, вспомнил ради чего мы вместе, вспомнил сколько дел мы сделали вместе, а сколько ещё не сделанных! И если их некому будет закончить, то никогда беднякам не вырваться из своего горя. Так и будут рождаться на этом свете, страдать и умирать. А у меня есть твердое убеждение, что мы это изменим. И ради этого я всё пройду!
Так стоял и думал. Даже в туалет не хотел. Весь мой организм был согласен с моим убеждением. Не подвёл меня.
А через неделю они меня в камеру вернули и позвали двух докторов. Сами не справились с моим безумием, помощи попросили. Те не сразу пришли, а пока шли, меня били иногда…
Доктора в возрасте уже, ухоженные. Один на коршуна похож, нос у него такой, будто он с губами хочет поцеловаться, а второй с добрым лицом, хотя он это скрывает, гримасы величественные делает, на носу пенсне блестит. Я подумал тогда, что мне именно его опасаться надо. Он добрый, но хитрый. Разобраться во мне может.
Взялись они меня изучать. С ними три надзирателя, помогают им – меня держат на всякий случай. Я сегодня спокойный, но как тут угадаешь, что я могу вытворить? В начале они меня всего прощупали, проверяли, чего у меня в организме не хватает. Печени может быть или какой селезёнки. Покаркали между собой. Успокоились. Видимо всё на месте. Надо другую причину моего безумия искать. Стали дальше меня изучать. Решили меня на реакции проверить. Сумасшедшие, на вроде меня, ничего не должны чувствовать. Коршун взял большое перо, надзиратели меня перевернули вниз головой и стал он этим пером мне стопу щекотать. Я неделю босыми ногами простоял на холодном полу. Кожа на ногах будто панцирем стала, сколько хочешь щекочи, я не против. А доктор в пенсне моё лицо рассматривает сверху вниз. Ждёт, когда я смеяться буду. Я не улыбаюсь, а чтоб ему не скучно было, начал я показывать начало припадка. Он тогда коллеге своему говорит:
- Genug! – и надзирателям рукой показывает: переворачивайте назад.
Я успокоился, меня на табурет посадили. Сижу, жду, что дальше будет. Один надзиратель в дверь постучал, её открыли и завозят в камеру на тележке газовую горелку. Она гудит, работает. Обычный шомпол ружейный нагревает. Думаю: «Держись Камо, сейчас самая главная проверка будет». Надзиратели с меня робу арестантскую сняли, Коршун перчатку надел, шомпол схватил и мне по спине как проведёт! Сильная боль, еле терплю. Шашлыком пахну. Но не дрогнул. Права не имел. Так я себе это объяснил. А тот, который в пенсне, всё время мне в глаза смотрел. Что он там хотел увидеть – не знаю. Только смотрю – у него глаза сначала округлились, потом удивились, а потом стали смотреть на меня с большим уважением. Я даже подмигнуть ему захотел. Знаю, что нельзя. Не стал мигать. Но я понял, что обо мне он догадался. Сразу же я знал, что он хитрый!
Я их языка не знаю. Я лица хорошо читаю. Ты на каком хочешь языке говори, я по лицу догадаюсь, чего ты хочешь. Вот доктора между собой заговорили, я на них смотрю и мне сразу спокойнее стало. Оба были убеждены, что я неизлечимо больной. А я мысленно одного из них благодарю. Мог ведь он меня выдать и не стал.
Два года они меня продержали в той тюрьме. Так и не отвезли в больницу. Был я для них слишком опасным преступником. Даже без ума. Потом уже в Россию передали, зачем им совсем никудышный арестант. А там я сбежал из больницы. Нашёлся человек, который свой шанс не упустил.
Вай Арсен, доехали! Теперь всё хорошо будет! Тут либо спасут, либо тьфу-тьфу-тьфу... Как будет. Лица у врачей кислые, невесёлые. Наверное думают, что всё Камо, умирай пожалуйста. Попробую я побороться, четыре смертных приговора у меня, я их тогда обманул, не хочу, чтоб сейчас их в исполнение привели. Смотри, как я с силами собираюсь, вот пальцем пошевелил, задышал чаще – воздуху мне надо больше для сил, веками повёл… Сейчас смотри, я обязательно сяду… Да как же так! Умер я, Арсен, не справился Камо… Обидно… Подвёл я всё-таки товарищей…
А ты, Арсен, живи! Жить надо! Это лучшее, что может быть. Ты вину свою передо мной не держи, мы оба виноваты… Я не по той стороне ехал, тут машин с роду не было… зачем эти правила соблюдать? Ты немножко отвлёкся… Зевал… Ночь почти… Я спускался, ты поднимался, поворот неудобный… Арсен, зачем же ты в петлю лезешь? Не делай так! Эх, Тенгиз, Тенгиз… Зачем…