Дождь лил как из ведра, превращая поселковую дорогу в вязкое, хлюпающее месиво. Холодные октябрьские капли били по лицу, смешиваясь с горячими слезами, которые Марина уже не пыталась сдерживать. Она стояла на крыльце родного дома, прижимая к груди мокрую сумку с документами – единственное, что успела схватить, когда брат буквально вытолкал её за дверь. Рядом, прямо в грязной луже, валялся старый чемодан с расстегнувшейся молнией, из которого сиротливо выглядывал рукав любимого шерстяного кардигана, связанного мамой.
— Витя, что ты делаешь?! — голос Марины сорвался на крик, дрожа от холода и невыносимой обиды. — Это же и мой дом тоже! Куда мне идти в такую погоду? Ночь скоро! Ты с ума сошел?
Массивная дубовая дверь, которую когда-то с любовью мастерил их отец, приоткрылась, но не для того, чтобы впустить её обратно. На пороге возник Виктор – её младший брат, которого она, по сути, вырастила, вынянчила, выучила. Он стоял в домашней футболке, сытый, румяный, довольный жизнью. Из глубины теплого, светлого коридора тянуло уютом и запахом жареной картошки с грибами – её, Марининого, фирменного блюда, которое теперь готовила новая хозяйка.
— Марин, ну не начинай драму, а? — Виктор поморщился, словно от назойливого комариного писка. — Мы же всё обсудили цивилизованно. Леночка беременна, ей нужен покой, свежий воздух и пространство. А ты вечно ходишь с кислым лицом, вздыхаешь, смотришь на неё как на врага народа. Создаешь, так сказать, токсичную атмосферу. Врачам это не нравится.
— Я смотрю как на врага? — Марина задохнулась от возмущения, чувствуя, как внутри всё клокочет. — Витя, она вчера выбросила мамины цветы! Герань, которую мама выращивала десять лет! Сказала, что от них "бабкой пахнет"! Она выкинула мамины иконы в сарай!
— Ну и правильно сделала, — жестко отрезал брат, и в его глазах мелькнул незнакомый холод. — Старый хлам. Нам нужно всё менять, готовить детскую, делать евроремонт. Послушай, ты взрослая баба, сорок лет скоро, а всё за мамину юбку держишься. Пора бы уже свою жизнь устраивать, а не сидеть на шее у брата.
— На шее?! — Марина сделала шаг вперед, не веря своим ушам. — Я оплачиваю все счета за этот дом уже пять лет! Я делала ремонт крыши два года назад на свои деньги! Я ухаживала за мамой, пока ты "искал себя" в городе и менял работы как перчатки! Я кормила тебя, пока ты учился!
— Всё, хватит! — Виктор начал терять терпение, его лицо покраснело.
Позади него, в уютном полумраке прихожей, мелькнул тонкий силуэт Лены – его молодой жены. Она стояла, небрежно прислонившись к косяку, скрестив руки на груди, и с лёгкой, торжествующей ухмылкой наблюдала за сценой.
— Витенька, закрой дверь, дует, — капризно, растягивая гласные, протянула она. — И скажи ей, чтобы не орала под окнами как торговка. Ребенка напугает. Мне нельзя волноваться.
— Слышала? — Виктор шагнул назад, взявшись за ручку двери. — Давай, Марин. Без обид. Ключ у тебя есть от дачи тети Вали, вот и едь туда. Автобусы ещё ходят, успеешь. А здесь теперь моя семья. И мой дом.
— Мама завещала его нам пополам... — в отчаянии выкрикнула Марина, хватаясь за последнюю соломинку. — Ты не имеешь права!
Брат рассмеялся – громко, зло, обидно. — Завещала! А кто дарственную подписал год назад? "Витеньке нужнее, Витенька мужчина, ему семью кормить, ему старт нужен". Забыла? Сама же подписала своими ручками, чтобы я мог кредит под залог взять на открытие автосервиса. Так что юридически, сестренка, ты здесь никто. Ноль без палочки. Гостья, которая слишком засиделась.
Дверь захлопнулась с тяжелым, окончательным стуком. Щелкнули замки – один, второй. Лязгнула задвижка. Звук этот эхом отдался в сердце Марины, словно выстрел.
Она осталась одна. В темноте, в холоде, под нескончаемым шумом осеннего ливня, который, казалось, пытался смыть её с лица земли вместе с её болью.
Марина медленно, как во сне, спустилась с крыльца. Ноги скользили по размокшей глине. Она подняла тяжелый чемодан, который теперь весил, казалось, тонну. Грязь чавкала под подошвами старых ботинок. Идти было некуда. Дача тети Вали, о которой говорил брат, находилась в тридцати километрах, в глухом садоводстве. Автобусы туда ходили только летом, а сейчас был глубокий октябрь. Да и домик там – летний, щитовой, с щелями в палец толщиной, без печки. Она замерзнет там в первую же ночь.
Марина побрела по улице родного поселка, не разбирая дороги. В окнах соседей горел теплый, манящий свет. Там, за шторами, мелькали тени людей – они садились ужинать, пили чай, смеялись, смотрели телевизор. Мир продолжал жить, уютный и безопасный, в то время как её мир рухнул в одночасье.
В голове назойливой пластинкой крутились слова брата: "Сама же подписала". Да, подписала. Как она могла быть такой слепой? Такой глупой? Такой... любящей?
История эта началась не вчера, и даже не год назад. Пять лет назад, когда слегла их мать, Анна Петровна, жизнь Марины остановилась. Ей тогда было тридцать два года. У неё была хорошая работа главным бухгалтером в городе, планы на отпуск в Италии, и даже намечался серьезный роман с коллегой, Дмитрием. Но один звонок соседки перечеркнул всё.
— Маришка, приезжай срочно! Мать с инсультом увезли. Плохая совсем.
Виктор тогда учился в институте, на платном отделении. Жил в общежитии, домой приезжал редко, ссылаясь на сессию, хвосты и вечные подработки. Подработкой чаще всего были гулянки с друзьями в ночных клубах, но мама верила каждому его слову как святому писанию. "Витенька устает, Витенька старается, ему тяжело в большом городе", — говорила она слабым голосом, лежа на больничной койке, едва ворочая языком.
Марина бросила всё. Уволилась с престижной должности, нашла скромную подработку удаленно, потеряв две трети зарплаты, и вернулась в родной поселок. Пять лет – это много. Это вечность. Это тысячи смененных памперсов, бессонные ночи у кровати, кормление с ложечки протертым супом, бесконечные массажи, уколы, капельницы. Это въедливый запах лекарств – корвалола, камфоры и хлорки – который, казалось, пропитал её кожу навсегда.
Это полное отсутствие личной жизни. Дмитрий исчез через месяц – какой мужчина захочет встречаться с женщиной, которая привязана к лежачей больной 24/7? Подруги сначала звонили, сочувствовали, потом их звонки стали всё реже, пока не прекратились совсем. Марина осталась один на один со своей бедой. И с мамой, которая, несмотря на болезнь, сохранила ясный ум и… безграничную, слепую любовь к сыну.
Виктор приезжал раз в два месяца, словно ясное солнышко. Привозил пакет самых дешевых пряников, садился у кровати на пять минут, глядя в телефон: — Ну как ты, мам? Норм? Ну я побежал, дела, бизнес-проекты.
И мама расцветала. Она словно молодела на глазах. Берегла для него лучшие куски мяса, отказывая себе и Марине. Просила дочь шепотом: — Мариш, дай Витеньке с собой денежку, он же студент, ему одеться надо, перед девочками неудобно в старом. И Марина давала. Свои, заработанные ночами за отчетами. Отрывала от денег на лекарства, откладывала покупку себе новых сапог.
— Марин, ты сильная, ты справишься, — любила повторять мама, гладя её по руке сухой ладонью. — Ты в отца пошла, кремень. А Витя… он такой беззащитный, такой ранимый, неприспособленный к жизни. Ему помогать надо. Ты же старшая. Обещай, что не бросишь его. Обещай, что всегда будешь ему опорой.
И Марина обещала. Что ещё она могла сказать умирающей матери, глядя в её молящие глаза?
Год назад Анне Петровне стало хуже. Второй инсульт подкосил её окончательно. Она чувствовала близкий конец и начала панически беспокоиться о наследстве. Дом был добротный, кирпичный, с газом и водой – отец строил его на века, вкладывая душу в каждый кирпич.
— Мариш, — позвала она однажды глухой ночью, когда за окном выла вьюга. — Я тут подумала… Дом надо на Витю переписать. У Марины тогда чуть чашка с водой из рук не выпала. — Мама, почему? О чем ты говоришь? У нас же всё по закону будет – пополам. Я здесь живу, я ухаживаю...
— Пополам – это ссоры, — тяжело вздохнула мать. — Делить начнете, продавать, чужим людям углы сдавать… А так у Вити будет свой угол, основа. Ты-то женщина пробивная, умная, с образованием, заработаешь себе. Или мужа найдешь с квартирой, ты же у меня красавица. А Витя… без жилья он пропадет. Сопьется или в компанию плохую попадет. Подпиши отказ от доли в пользу брата. Или давай дарственную оформим сразу, на мое имя, а я ему передам. Чтобы потом налогов меньше, волокиты меньше.
Марина плакала, спорила шепотом, чтобы не волновать больную, пыталась объяснить, что это несправедливо, что это дикость. Что она вложила в этот дом душу, силы и все свои сбережения за пять лет. Но стоило ей начать возражать, как мать начинала задыхаться, хвататься за сердце, синеть: — Ты смерти моей хочешь? Ты брата родного ненавидишь?
И Марина сдавалась. "Хорошо, мам, хорошо. Только успокойся, пожалуйста, дыши".
Они вызвали нотариуса на дом. Старичок, Илья Сергеевич, который знал их семью ещё при живом отце и уважал его безмерно, смотрел на Марину поверх очков с немым вопросом и, казалось, осуждением. Он долго протирал стекла платочком, кашлял, перекладывал бумаги, словно давая ей время передумать, одуматься.
— Вы точно осознаете правовые последствия, Марина Алексеевна? — спросил он тогда строго, держа ручку над гербовой бумагой. — Это договор дарения. Безусловное отчуждение имущества. Вы перестаете быть собственником. Вас могут выписать в любой момент.
— Мама так хочет, — глухо, как робот, ответила Марина, глядя в пол. — А Витя… Витя обещал, что я всегда смогу здесь жить. Это же наш общий дом, наше родовое гнездо. Мы семья.
Виктор, присутствовавший при сделке, горячо кивал, прижимая руку к сердцу: — Конечно, сестренка! О чем речь? Ты что, мне не доверяешь? Я просто возьму кредит на развитие автосервиса, мне залог твердый нужен. Банки сейчас знаешь какие звери? А как раскручусь через год – куплю тебе квартиру в городе, однушку, но свою! Зуб даю! Будешь там королевой жить!
Мама умерла через три месяца после подписания бумаг. Тихо, во сне. Марина была рядом до последнего вздоха, держала её за руку. Виктор приехал только на похороны. Постоял у гроба с красиво скорбным лицом, поплакал на публику, принял соболезнования соседей ("Какой хороший, любящий сын!"), а уже на поминках, выпив лишнюю рюмку, весело обсуждал с кем-то по телефону продажу старой маминой мебели – "винтаж, можно загнать лохам".
А потом появилась Лена. — Это моя невеста, — гордо представил Виктор ярко накрашенную девицу лет двадцати пяти, с надутыми губами и цепким взглядом, которая с порога скривила нос от запаха корвалола, ещё витавшего в доме. — Она будет жить с нами.
Лена начала "наводить порядок" сразу, по-хозяйски. Сначала из гостиной исчезли мамины вышитые картины. "Пылесборники," — заявила она. Потом – книги отца, целая библиотека классики. "В макулатуру, место занимают". Потом Марину "вежливо попросили" переехать из её просторной, светлой спальни на втором этаже в маленькую комнатку-кладовку на первом, потому что "молодым нужна большая кровать и солнечная сторона для энергетики".
Марина терпела. Сцепив зубы, терпела. Ради памяти мамы. Ради обещания. Думала: "Притрутся, успокоятся. Молодые, глупые. Витя одумается". Но аппетиты Лены росли, как на дрожжах, а наглость Виктора крепла с каждым днем. Жена нашептывала ему что-то по ночам, и наутро он смотрел на сестру всё более враждебно.
И вот – финал. Дождь, ночь, чемодан в грязи.
Марина дошла до конца улицы и в изнеможении остановилась под козырьком закрытого продуктового магазина. Зубы выбивали дробь, тело била крупная дрожь. Пальто промокло насквозь и не грело. Телефон давно разрядился.
Мимо проехала патрульная машина, притормозила, осветив её фарами. Знакомый участковый, дядя Паша, опустил стекло: — Маринка? Ты чего тут ночами бродишь? Случилось чего?
Марина подняла на него красные, распухшие глаза. Сил объяснять не было, да и стыдно. Как сказать, что родной брат вышвырнул как собаку? — Нет, дядь Паш, всё нормально. Ключи... ключи потеряла, жду, пока Витя вернется, уехал он, — соврала она первое, что пришло в голову.
Участковый недоверчиво хмыкнул, но настаивать не стал. Поехал дальше в патруль.
Внезапно Марина вспомнила. Тетя Шура! Александра Ивановна, мамина школьная подруга. Она жила на соседней улице, в старом, покосившемся деревянном доме с резными наличниками. Одинокая, немного ворчливая, прямая как палка, но всегда справедливая женщина. Марина часто забегала к ней за рецептами варенья или просто поболтать, когда с мамой становилось совсем невыносимо тяжело морально. Тетя Шура всегда наливала крепкий чай с чабрецом и говорила: "Терпи, девка. Бог терпел и нам велел. Но мать твою я, честно скажу, иногда не понимаю. Любит она Витьку твоего до одури, а одурь эта до добра не доведет".
Собрав последние силы, Марина подхватила чемодан и, скользя по грязи, поплелась к дому тети Шуры. В окнах было темно – Александра Ивановна ложилась спать с курами, экономя электричество.
Марина робко постучала в окно. Тишина. Постучала громче. В глубине дома зажегся свет, послышались шаркающие шаги, недовольное ворчание, лай старой дворняги Тузика.
— Кого там нелегкая принесла на ночь глядя? — раздался за дверью суровый голос. — Тетя Шура, это я... Марина... Откройте, пожалуйста, Христа ради...
Дверь распахнулась. Александра Ивановна, в байковом халате и шерстяных носках, с керосиновой лампой в руке ("На случай, если свет отрубят"), уставилась на мокрую, дрожащую гостью. — Маринка? Господи, страсти-то какие! Ты чего мокрая, как мышь церковная? Случилось что с Витькой? Дом сгорел?
— Выгнал... — только и смогла выдохнуть Марина, и ноги её подкосились.
Через час она уже сидела на кухне, укутанная в пуховый платок, отогревала руки о большую кружку с горячим чаем. Тетя Шура, поджав губы, слушала её сбивчивый рассказ. На старенькой плите шкварчала яичница с салом – "чтоб кровь разогнать".
— Ну дурак... — наконец выдохнула Александра Ивановна, когда Марина замолчала. — Ну и дурак твой Витька. И мать твоя, Царствие ей Небесное, дура была. Уж прости меня, старую, но правду скажу. Испортила она парня. Залюбила. Вот и вырос – ни стыда, ни совести, одни хотелки. А эта... фифа его городская... Лена, говоришь?
Тетя Шура нахмурилась, словно вспоминая что-то. — Лена... Белобрысая такая, тощая, глаза бегают? И родинка над губой, как у мухи? — Да, — удивилась Марина. — Вы её видели? — Видела, — медленно произнесла старушка. — На рынке видела, месяц назад. Она с каким-то мужиком терлась, носатым таким, чернявым. Спорили они громко. Она ему: "Подожди, Гриша, скоро всё будет, документы оформим и продадим халупу, деньги пополам". А он ей: "Смотри, не кинь меня, как с прошлым лохом". Я тогда ещё подумала – жулики какие-то. А потом смотрю – она к твоему Витьке в машину садится!
Марина похолодела. Кружка звякнула о блюдце. — Продадим халупу? Тетя Шура, вы уверены? — Я, девка, старая, но из ума не выжила. И слух у меня как у кошки. Это про ваш дом, точно тебе говорю. Витька-то твой лопух, уши развесил. А она его, видать, крутит.
В эту ночь Марина почти не спала. Лежала на старом диване, смотрела в потолок и думала. Пазл складывался страшный. Лена, которая появилась так внезапно. Спешка с выселением Марины. Разговоры про ремонт и детскую – скорее всего, пыль в глаза, чтобы выжить сестру. Им нужно продать дом. Быстро. Пока никто не опомнился.
На следующее утро Марина решительно встала. Слёз больше не было. Была холодная ярость и страх за... нет, не за брата. За отцовский дом. За память.
— Тетя Шура, мне нужен телефон Ильи Сергеевича. Нотариуса. — Так он же на пенсии уже, не практикует, — удивилась старушка. — Но живет там же, на Ленина. — Мне нужно с ним поговорить. Срочно.
Марина нашла Илью Сергеевича в его саду. Старик обрезал ветки яблонь к зиме. Увидев Марину, он не удивился. Словно ждал её. — А, Марина Алексеевна... Пришли всё-таки. Я думал, раньше придете. — Илья Сергеевич, — Марина подошла к забору. — Я знаю, что подписала дарственную. Я знаю, что я идиотка. Но скажите... есть хоть какой-то шанс? Брат выгнал меня. Они хотят продать дом. А там... там вся жизнь.
Старик отложил секатор. Вытер руки тряпкой. Посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом. — Продать, говорите? Хм. Это интересно. А как они его продадут, если обременение не снято? — Какое обременение? — сердце Марины екнуло. — Вы же сказали – дарственная безусловная.
Илья Сергеевич хитро прищурился. — Марина, деточка. Твой отец был моим другом. А твоя мать... она была хорошей женщиной, но слабой. Я знал, что так будет. Я видел Виктора. Видел его глаза. Поэтому... когда мы оформляли дарственную, я настоял на одном пункте. Твоя мать его, может, и не поняла до конца, или не придала значения в своем состоянии, но подпись поставила.
Он поманила её пальцем в дом. — Заходи. Чай пить будем. И документы смотреть.
В кабинете, пахнущем старой бумагой и сургучом, Илья Сергеевич достал из сейфа папку. — Вот копия договора. Читай пункт 7.4. Мелким шрифтом, но вполне читаемо.
Марина впилась глазами в строчки: "Даритель (Анна Петровна) сохраняет за собой право пожизненного проживания в указанном Жилом Доме. Данное право также распространяется на её дочь, ФИО (Марину), которая имеет право пожизненного безвозмездного пользования комнатой площадью 18 кв.м. на втором этаже, а также местами общего пользования. Любые сделки с недвижимостью (продажа, залог, мена) возможны только с письменного нотариально заверенного согласия лица, имеющего право пожизненного пользования (Марины)".
— Боже... — Марина опустилась на стул. — Но Витя говорил... Он говорил, что я никто! — Витя читать не умеет, или не хочет, — усмехнулся нотариус. — Он видел заголовок "Договор дарения" и уже мысленно деньги тратил. А в Росреестре эта обременение зарегистрировано. Обязательно. Без твоей подписи они дом не продадут. Ни один нормальный покупатель не возьмет квартиру с "жильцом", которого нельзя выписать.
— А если... если они найдут "черного" нотариуса? — испугалась Марина. — Вот поэтому нам надо спешить. Если там замешаны мошенники, они могут попытаться подделать твою подпись или "устранить препятствие".
Они поехали в дом вместе. Илья Сергеевич, несмотря на возраст, был полон решимости. Тетя Шура тоже напросилась: "Я свидетель! И вообще, мне с этой гадюкой Леной поговорить охота".
Когда они подъехали к дому, у ворот стояла незнакомая черная машина. Джип. Рядом с Виктором и Леной стоял тот самый "носатый", про которого говорила тетя Шура, и ещё двое крепких парней. Виктор выглядел бледным и растерянным. Лена что-то яростно доказывала ему, тыча пальцем в бумаги на капоте.
Марина, тетя Шура и Илья Сергеевич вышли из такси. — Добрый день, господа! — громко провозгласил Илья Сергеевич, опираясь на трость. — Сделочку обсуждаем?
Лена дернулась, как от удара током. "Носатый" напрягся. — Ты кто такой, дед? Вали отсюда, — прорычал один из "быков". — Я нотариус, который оформлял этот дом, — спокойно ответил старик. — А это Марина Алексеевна, законный жилец, без согласия которой данный дом стоит ровно столько, сколько кирпичи в этой куче.
Лена побелела. Она резко повернулась к Виктору: — Ты сказал, она никто! Ты сказал, документы чистые! — Я... я думал... — пролепетал Виктор. — Мама говорила...
— Пункт 7.4, молодой человек! — рявкнул Илья Сергеевич. — Учите матчасть! Марина имеет право пожизненного проживания. Продать дом вы можете только вместе с ней. Есть желающие купить дом с сорокалетней женщиной в нагрузку?
"Носатый" медленно повернулся к Лене. Его лицо исказилось злобой. — Ленка, ты опять? Ты сказала – лох чистый, сестра выписана, бабка померла. Ты меня кинуть решила? Я задаток уже людям отдал!
— Гриша, я не знала! — заверещала Лена, отступая. — Это он! — она ткнула пальцем в Виктора. — Это он идиот! Сказал, что всё на него!
Виктор стоял, хлопая глазами, переводя взгляд с жены на сестру. — Лен... ты его знаешь? Какой задаток? Мы же... мы же для ребенка... детскую...
— Какой ребенок, придурок?! — заорала Лена, мгновенно потеряв маску милой женушки. — Нет никакого ребенка! Мне бабки нужны были, долг этому упырю отдать! Думала, продадим твою халупу быстро, я расплачусь и свалю! А ты, олень, уши развесил! "Любовь, семья"! Тьфу!
Виктор пошатнулся, словно его ударили кувалдой. Цвет его лица стал серым.
— Так, — вмешалась тетя Шура, выходя вперед с телефоном, направленным на "гостей". — Я всё записала. И полицию уже вызвала. Дядя Паша с нарядом едет, я ему маякнула, что тут бандиты.
Слово "полиция" подействовало магически. "Носатый" сплюнул, глянул на Лену с презрением: — Сама разбирайся, овца. Но счетчик тикает. Он и его "быки" прыгнули в джип и, взвизгнув шинами, рванули с места.
Лена осталась одна посреди двора. Растрепанная, злая, жалкая. Она посмотрела на Виктора, потом на Марину. — Ну и подавитесь своей гнилушкой! — визгнула она. — Убогие! И, развернувшись на каблуках, побежала к калитке, пытаясь догнать уезжающую машину, но та уже скрылась за поворотом.
Во дворе повисла тишина. Слышно было только, как капает с крыши вчерашний дождь.
Виктор медленно осел на скамейку. Он закрыл лицо руками. Его плечи тряслись. Это был не плач, это была истерика осознания. Осознания того, что он – полный ничтожество. Олень. Предатель.
Марина стояла, сжимая в руке ручку чемодана, который так и не успела занести к тете Шуре. Ей должно было быть жаль его. Но жалости не было. Была пустота. И облегчение. Дом спасен.
— Марин... — прохрипел Виктор, не поднимая головы. — Марин... прости... Я... она... Я не знал...
Илья Сергеевич подошел к нему, положил тяжелую руку на плечо. — Не знал он. Незнание закона не освобождает от ответственности, Витя. А незнание совести – от кары. Ты сестру родную на улицу выгнал. Беременной прикрывался. А она...
— Илья Сергеевич, не надо, — тихо сказала Марина. Она подошла к скамейке. Виктор поднял на неё глаза. В них был ужас и мольба побитой собаки. — Марин, я всё исправлю. Я... я дурак. Пусти меня домой. Я... я буду работать. Я кредит отдам. Мы заживем... как раньше.
Марина смотрела на него и видела не брата, которого нянчила. Она видела чужого, слабого мужчину, который предал её ради иллюзии. Который любил только себя.
— Как раньше уже не будет, Витя, — твердо сказала она. Голос её звучал ровно и сильно. Впервые за много лет она чувствовала себя хозяйкой положения. — Ты прав, этот дом – твой по документам. Но жить здесь я имею право. И я буду здесь жить. В своей комнате.
— Конечно! Конечно, Мариночка! Весь дом твой! — закивал Виктор.
— Нет, — оборвала она. — Не весь. Твоя – половина. И коммуналка пополам. И еда – каждый сам за себя. Я больше не буду твоей служанкой, Витя. Не буду твоим кошельком. Ты хотел быть взрослым? Хотел семью? Будь взрослым. Иди работай. Отдавай долги. Разбирайся со своей "невестой".
— Марин, но у меня же долги... кредит... автосервис... — заныл он привычно.
— Это твои проблемы, — отрезала Марина. Она повернулась к Илье Сергеевичу. — Спасибо вам. Вы спасли нас.
Старик улыбнулся. — Это отец твой вас спас. И я немного. Береги себя, Марина. Ты сильная. Теперь я это вижу.
Прошло три месяца. Зима укрыла поселок пушистым снегом. В доме было тепло. Марина вернулась в свою любимую комнату на втором этаже. Она сделала перестановку, купила новые шторы, завела котенка. Вечерами она пила чай с тетей Шурой, которая стала частой гостьей.
Виктор жил тихо, как мышь. Он устроился на работу – не директором автосервиса, а простым механиком к дяде Паше в гаражи. Приходил поздно, грязный, уставший. Ел молча на кухне, мыл за собой посуду (впервые в жизни!), и уходил в свою комнату. С Леной он развелся – оказалось, она успела набрать кредитов и на его имя, пока он спал "в любви". Теперь он расплачивался.
Они почти не разговаривали. "Привет" – "Пока". Но однажды, под Новый год, Марина нашла у своей двери маленький сверток. Там была коробка конфет и записка: "Сестренка, прости. Я идиот. Спасибо, что не бросила".
Марина развернула конфету, положила в рот. Сладкая. Она не знала, сможет ли когда-нибудь полюбить брата так, как раньше. Доверие – как разбитая ваза, склеить можно, но трещины останутся. Но она знала одно: она дома. Она защищена. И она больше никому не позволит вытирать о себя ноги.
Справедливость восторжествовала. Не громко, с фанфарами, а тихо, по-житейски. Каждый получил то, что заслужил. Марина – покой и уважение. Виктор – жесткий урок взросления. И шанс стать человеком.
А герань Марина новую посадила. Красную. Она цвела на подоконнике даже зимой, напоминая о том, что жизнь продолжается, несмотря ни на что.