В Московском музее современного искусства совместно с Systema Gallery открылась большая ретроспективная выставка «Зайлярис». Ксения Ламшина, шеф-редактор «Культуры Москвы», одна из первых поговорила с художником, автором уникального метода письма плюшевыми игрушками, создателем целой вселенной, художником космического масштаба Ростаном Тавасиевым.
— Кажется, открылась самая жизнерадостная, самая новогодняя, а ещё инопланетная и очень детская — в том смысле, что это про внутреннего ребёнка, — выставка. И она ретроспективная.
— Да, здесь пришлось посмотреть на всю свою жизнь и как-то в ней разобраться: самому себе показать, рассказать и честно признаться, чем я занимался все эти годы, и потом показать другим. Это было очень и очень непросто. И я на самом деле до сих пор ещё не понял, что у нас тут получилось.
— Первая работа, которая попала в коллекцию Московского музея современного искусства, — и это одна из самых, а может быть, самая ранняя работа, представленная на выставке, — инсталляция с зайцами, крутящими педали. Ей уже 20 лет. Ты что про них думаешь?
— Думаю, что очень неплохая работа получилась у меня 20 лет назад. Немного грустная, но что есть, то есть. А самая последняя работа — там же, в той же комнате. У нас одна из задач была перемешать время в пространстве и пространство во времени.
— То есть ты уходил от этой временной линейности?
— Да, чтобы было видно всё сразу. Мы пытались пациента показать сразу, целиком.
Итак, мы на самом деле находимся в самом начале выставки. Мы начали с конца, пришли в начало и увидели то же самое, что в конце. Но у нас есть разветвление: как в «Матрице», предлагаю выбор из синего и красного. Там — воображение, тут — образование, то есть чувство, разум.
— Пойдём в образование. Кстати, сколько в итоге у тебя образований получилось?
— Есть высшее одно, не совсем законченное. Меня всё-таки выгнали из Строгановки. Я графический дизайн изучал, но довольно быстро оказалось, что я художник, а не дизайнер. Этот перелом произошёл у меня внутри. Поэтому не то, что я его осознаю — я его пережил. Это два совершенно разных подхода, как две стороны одной монетки; противоположные задачи — как у этого выбора между красненьким и синеньким. То есть ты в разные стороны просто будешь двигаться.
— Знаешь, эти слова «должно» или «не должно»: вот дизайн должен, а искусство не должно. Почему возник термин «бегемотопись»?
— Больше всего повлияли такие розовенькие икеевские бегемотики. Я просто стал ими сначала рисовать. И от этого слово «бегемотопись» возникло. Я его сам придумал. Решил всё-таки использовать мощь родного русского языка, тем более что у носителя языка есть священное право и даже обязанность улучшать его и развивать. Я решил воспользоваться: раз уж новое явление — нужен новый термин.
— На самом деле любой человек, который не слишком погружается в тебя и, например, видит всё это буйство впервые, сразу же становится в позицию ребёнка и наверняка испытывает восторг, думая: «Как всё просто!» Но при такой внешней простоте ты закладываешь — я сейчас бегло пробегусь: и нелинейность времени, и понятие космоса, и что такое микрокосмос и макрокосмос, и как мы смотрим на мир, и эта зеркальность — что мы хотим видеть, и как следствие, каким должно быть искусство, что оно должно отражать. У тебя довольно глубокий спектр, а люди видят просто классные игрушки — с единорогом, с радугой, со всем на свете. Тебе не обидно, что в их в голове может произойти чрезмерное упрощение тебя?
— Нет, конечно. Если ты испытаешь то, что ты говоришь, на первом уровне — просто радость — это само по себе прекрасно. Если вдруг у тебя хватит любопытства поглубже вникнуть, идёшь к следующему слою и к следующему. Это по взаимной симпатии и любви происходит. Так что сразу человека по голове бить каким-нибудь глубоким смыслом — жестоко.
Может быть, кстати, потому что учился я на кафедре коммуникативного дизайна, я рассматриваю искусство как коммуникацию, как взаимодействие с другим человеком. И пытаться с ходу умничать и подавлять человека в коммуникации интеллектом очень странно. Это просто какая-то нездоровая, на мой взгляд, позиция в общении. И смысла в этом я совершенно никакого не вижу.
— Мне кажется, твои взаимоотношения с космосом тоже очень показательные. Они какие-то очень, знаешь, свои. И это потрясающая история, потому что я, например, всю жизнь боюсь космоса. А у тебя всё просто: космос — мой друг, космос — даже соседняя комната.
Я помню, когда делали паблик-арт, связанный с челябинским метеоритом, прислали огромное количество заявок. А Ростан Тавасиев прислал заявку на проект маленького арт-объекта, который будет установлен не на Земле в точках падения, а непосредственно на астероиде. И заявка была собрана так, что ты практически уже со всеми договорился и технологически точно знаешь, как это сделать. Я тогда подумала, что реализовать её невозможно, но как же круто, что из заявки Ростан тоже делает некий арт-объект. Почему у тебя в принципе такая система сложилась?
— С одной стороны, наверное, обсмотрелся фантастики в детстве, потом в какой-то момент стал думать о том, что всё равно приходится придумывать какие-то произведения искусства в любом городе. Что-то придумываешь, проектируешь, иногда осуществляется, иногда — нет. Казалось, что если ты проектируешь скульптуру в космосе, то твои действия точно такие же, как и на Земле. То есть тебе надо посоветоваться с инженером, с архитектором, нарисовать эскиз, продумать этапы его реализации, примерно посчитать бюджет. Действия те же самые, но иной масштаб. И я подумал, почему не поработать там, где можно развернуться в максимально полном объёме. По той заявке мы действительно со специалистом по небесной механике нашли подходящий астероид, посчитали, как до него долететь, подобрали несколько компаний, которые могут это сделать.
— Ты любишь все свои серии? Или всё-таки есть в семье любимый ребёнок?
— Да, любимый ребёнок — это тот, который сейчас находится в процессе зачатия. Вот он самый любимый.
— Ты сейчас уже работаешь над следующим проектом?
— Да, конечно. Этот процесс непрерывный.
— Расскажи о комиксе про путешествия, кажется, с приключениями.
— Как раз это один из этапов моего выхода в космос. Работая над этим сериалом, я понял: мне очень хочется делать то, что делает главный герой. Он в космосе создаёт искусство, а я сижу и рисую. Я понял, что ему очень завидую. И плюс ещё: мне приходилось придумывать за него всё его искусство. Я подумал: а зачем он мне нужен? И почему сразу не заняться величественным, прекрасным искусством в космическом пространстве? Собственно, после этого сериала у меня получилось применить фантастику в личных целях. Прям только для себя, получается, её применил.
— В завершение хочу спросить: намеренно сделав эту выставку одновременно про все времена, мечты, про процесс и уже что-то реализованное, к тому же ретроспективную, ты наконец-то посмотрел на себя? К чему-то пришёл или ты в процессе?
— Я в процессе, да. Меня можно, наверное, как-то сравнить с Кельвином, главным героем «Соляриса». Я, действительно, оказавшись здесь, столкнулся с самим собой и сейчас переживаю это соприкосновение. «Познай самого себя» — и вот мне сейчас приходится познавать, насколько хватает сил.
— Я тебе желаю, чтобы ты, с одной стороны, познал, а с другой — всё же не познал себя. Любое познание, и себя тоже, — это как будто финал какого-то этапа.
— Искусство, действительно, даёт возможность преодоления времени. Видишь, работа 20-летней давности завершает, по сути, выставку через 20 лет. Это и выглядит очень хорошо, и логично, и как-то свеженько. Поэтому со временем в искусстве можно и, наверное, нужно работать. Вот этим и занимаемся.
— И нужно, и важно работать и с собой в искусстве. Ростан, спасибо тебе огромное.