В вагон я зашел нервно. Не потому что опаздывал или боялся контролёра. Просто в этом городе любое движение сопровождается ощущением, что сейчас тебя попросят объясниться. Я остановился в проходе, не сразу выбрав место, и поймал себя на том, что разглядываю людей, будто они свидетели по моему делу. В Москве все немного свидетели.
Поезд тронулся с ленивым рывком. За окном поплыли гаражи, облупленные стены, рекламные щиты с лицами людей, которые никогда не ездят в этом вагоне. Я сел у окна. Стекло дрогнуло, и в отражении появилось мое лицо — усталое, настороженное, будто я уже что-то нарушил.
Рядом устроился мужчина в сером пальто. Он был из тех, кто садится сразу правильно, без суеты, словно всю жизнь репетировал этот момент. В руках у него была газета. Настоящая, бумажная, сложенная аккуратно, почти трепетно.
— Про Киркорова, — сказал он, не поднимая глаз.
— Простите?
— Тут. — Он слегка постучал пальцем по полосе. — Про берег.
Я наклонился. Заголовок был крупный, наглый, уверенный в себе. Филиппа Киркорова обязали освободить берег Москвы-реки. В течение шести месяцев. Формулировка звучала так, будто речь шла о гостиничном номере, где истек срок брони.
— Забавно, — сказал я.
— Что именно?
— Что у нас вдруг вспомнили, что берег — общий.
— У нас вспоминают, когда кому-то нужно.
Он перевернул страницу. Газета зашуршала, как сухие листья. Я подумал, что этот звук очень подходит к слову «суд».
Берег я знал. Видел его издалека. Высокий забор, ровный, уверенный. Камеры, которые смотрят не столько для безопасности, сколько для напоминания: ты здесь лишний. За забором была вода. Та самая, которую в детстве считали рекой, а теперь называют объектом водного фонда. Вода терпеливо несла свои мутные мысли, не подозревая, что у нее проблемы с документами.
В суде было душно. Пахло бумагой, пылью и чем-то еще — может быть, человеческой усталостью. Суд — это место, где все говорят тихо, но думают громко. Я сел на скамью для публики. Скамья была неудобная, как сама правда.
За длинным столом сидел Глеб Рыськов. Саратовский бизнесмен. Лицо у него было спокойное, даже слишком. Так выглядят люди, которым уже нечего терять, кроме формулировок. Когда-то у него были деньги, связи, планы. Потом все это ушло, оставив после себя неожиданную свободу.
— Я настаиваю, — сказал он, глядя прямо перед собой. — Береговая полоса не может быть частной.
Судья слушал с видом человека, который мысленно уже на обеде. Секретарь щелкала клавишами, как будто печатала не протокол, а приговор всем присутствующим.
— И что вы предлагаете? — спросил судья.
— Пляж, — ответил Рыськов.
— Конкретнее.
— Общественный. Люди должны иметь доступ.
Слово «люди» прозвучало неловко. В этом зале его давно не употребляли всерьез.
— Люди — категория неопределенная, — заметил судья.
— А река? — спросил Рыськов. — Она определенная?
Кто-то в зале хмыкнул. Судья посмотрел строго, но без злости. Злость в судах быстро заканчивается, ее заменяет равнодушие.
Где-то в другом районе города жил Филипп Киркоров. Я представлял его в большом доме, где каждый предмет знает свою цену. Он объединил три участка, как объединяют песни в один концерт. Он, вероятно, верил, что если собрать достаточно земли, можно отгородиться от реальности. Но реальность, как вода, всегда находит щель.
— Росприроднадзор провел проверку, — монотонно сказал судья. — Участок расположен в береговой полосе.
Фраза прозвучала как диагноз. Рыськов кивнул. Он ждал этого.
— Шесть месяцев, — продолжил судья. — На освобождение территории.
Полгода. Срок, за который можно похудеть, разлюбить, сменить страну. Или потерять берег.
После заседания я вышел на улицу. Москва жила своей жизнью. Машины сигналили, люди спешили, никто не думал о берегах. Я шел и думал, что у нас странная система координат. Здесь можно владеть песней, брендом, именем. Но нельзя владеть рекой. Хотя очень хочется.
Вечером я встретил знакомого из администрации. Мы стояли у киоска с кофе, и он выглядел так, будто знает слишком много.
— Слышал продолжение? — спросил он.
— Здесь все — продолжение.
— Про Пугачеву.
Я вздохнул. В этой стране любая история рано или поздно приходит к ней.
— Долг, — сказал он. — Аренда. Берег.
— Сколько?
— Сорок четыре с половиной тысячи. Плюс пени.
— Это даже не припев, — сказал я. — Это пауза между куплетами.
Он усмехнулся.
— Дом переписали на Никиту.
— Он же в Америке.
— Тем более. Дом теперь как чемодан без хозяина. Продают.
Я представил этот дом. Большой, молчаливый. Он стоит у воды и не понимает, почему его судьбу решают люди, которые там не живут. Как старик в очереди за справкой.
Ночью мне снова снилась река. Она текла сквозь город, не обращая внимания на заборы, иски и решения. На берегу стояли двое. Киркоров — в блестящем костюме, как на сцене. Рыськов — в простом пальто, будто пришел просто посмотреть.
— Это мое, — говорил один.
— Это ничье, — отвечал другой.
— Тогда почему я здесь?
— Потому что ты тоже временный.
Река шумела, смеялась, плескалась о бетон. Ей было все равно, кто сегодня прав. Она знала, что через сто лет здесь будут другие заборы и другие суды. А она останется.
Я проснулся с тяжелым ощущением. В этой истории не было победителей. Только сроки, долги и вода, которая все помнит. И я снова подумал о вагоне. О том, как мы заходим, нервничаем и не знаем, на какой станции нас попросят выйти. Потому что в любой момент может выясниться, что место, где ты стоишь, на самом деле не твое.
И вот тут начинается самое неприятное. Оказывается, скандал — это не крики и не заголовки. Скандал — это тишина после решения суда. Когда никто не хлопает дверьми, не рвет на себе пиджак, а просто аккуратно подшивают бумагу в папку. В этой тишине человек вдруг понимает, что громкое имя не повышает уровень воды в реке и не превращает временное в вечное. Берегу все равно, кто на нем стоял — артист, бизнесмен или случайный прохожий с пакетом.
Самое оскорбительное здесь даже не деньги и не заборы. Самое оскорбительное — иллюзия. Иллюзия, что можно договориться с пространством, как с администратором в ресторане. Что если долго и настойчиво объяснять, кто ты такой, река отодвинется, а закон сделает вид, что тебя не заметил. Но река глуха к аргументам, а закон плохо запоминает лица, даже очень узнаваемые.
И в этом, пожалуй, единственная форма справедливости, на которую можно рассчитывать. Сегодня сносят забор у Киркорова, завтра считают копейки долга у Пугачевой, а послезавтра придут к любому из нас и вежливо попросят подвинуться. Без злобы, без ненависти, с печатью и подписью. Потому что в этой стране можно владеть чем угодно — песнями, домами, воспоминаниями, — но нельзя владеть берегом. Он все равно уйдет в воду.