На Красной площади стоят два здания-антипода. Одно — пёстрое, праздничное, устремлённое в небо одиннадцатью разными главами. Другое — мрачное, приземистое, строго геометричное, вросшее в землю. Собор Василия Блаженного и Мавзолей Ленина. Между ними — всего несколько сотен шагов, но целая пропасть эпох, идеологий и человеческих чаяний. Как же вышло, что символ «опиума для народа» пережил семьдесят лет воинствующего атеизма и сегодня чувствует себя как никогда уверенно? И почему народ, сбросивший одно ярмо, так часто ищет другое?
Давайте разбираться дотошно, без пафоса, но с изрядной долей иронии над перипетиями нашей истории.
Часть 1. Каменный хамелеон: как храм научился выживать
Начнём с начала, ведь у нашего героя — собора Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву — биография богаче, чем у иного авантюриста.
Рождение в славе (1555-1561). Его построил Иван Грозный в честь взятия Казани. Кто был архитектором — загадка. То ли псковский мастер Постник по прозвищу Барма, то ли итальянец. Легенда об ослеплении зодчего царем — красивая сказка. Историки уверены: слепой архитектор не смог бы потом строить Казанский кремль.
Первая трансформация: от храма к музею (1918-1929). Революция. Религия объявлена «опиумом». Храмы летят под снос, колокола — в переплавку. А наш собор... берут под государственную охрану. Одним из первых в стране! В 1923 году в нём открывается историко-архитектурный музей. Гениальный ход. Не разрушать, а перепрофилировать. Лишить сакрального смысла, превратив в памятник «народного гения», который теперь служит как наглядное пособие по теме «как церковь эксплуатировала народ». Богослужения тихо сворачивают, а в 1929-м и вовсе запрещают. Колокола, конечно, сбрасывают. Но стены стоят.
Момент истины: угроза сноса (1930-е). Вот он, пик борьбы с «мракобесием». Красную площадь хотят сделать просторной, для парадов техники. Лазарь Каганович, говорят, на макете убрал фигурку собора, демонстрируя план Сталину. А тот вроде бы изрёк: «Лазарь, поставь на место!». Красивая легенда. Реальность прозаичнее: в 1936 году архитектору Петру Барановскому приказали сделать обмеры для сноса — храм «мешал движению». Барановский, по воспоминаниям, отказался и отправил отчаянную телеграмму Сталину, где argued, что снос нанесёт «политический вред» СССР. Сработало ли это или просто планы поменялись, но собор устоял.
Великая мистификация (1943). Война. Сталину нужна консолидация всех сил. И он, ярый борец с религией, вдруг встречается с тремя митрополитами. Разрешает избрать Патриарха (им стал Сергий), открыть семинарии. Церковь, кстати, собрала на танковую колонну фантастические деньги. Это не изменение убеждений — это холодный прагматизм. Церковь стала полезным инструментом для поднятия духа и внешней пропаганды. Её не реабилитировали — её взяли на службу.
После войны: жизнь в клетке. Инструмент put в прочную клетку госструктуры — Совет по делам РПЦ. Все назначения, все слова — под контролем. При Хрущёве — новая волна гонений, тысячи храмов закрыты. Но ядро системы сохранилось. Церковь не процветала, она терпела и ждала.
А что же народ? А народ, несмотря на весь террор, верил. Перепись 1937 года, проведённая в разгар репрессий, показала ошеломительную цифру: 57% взрослого населения открыто назвали себя верующими. Власть могла закрыть храмы, но не сердца.
Часть 2. «Всё для фронта!»: Гениальная арифметика пожертвований
И вот война. И тут мы сталкиваемся с одним из самых изящных фокусов в истории отношений народа и института. Церковь объявляет сбор средств на танковую колонну «Дмитрий Донской». И ведь собрали! Восемь миллионов рублей — сумма по тем временам астрономическая. Откуда деньги у полуразгромленной, нищей церкви? А ниоткуда. Деньги были у народа.
В разрушенных деревнях и холодных квартирах, теряя близких и голодая, люди несли в храмы последнее: заветные золотые крестики, свадебные серебряные ложки, зашитые в подол купюры, медные пятаки. Всё это текло тонким, но бесконечным ручейком в церковную кружку, а оттуда — на специальный счёт в Госбанке, открытый личным распоряжением Сталина. Народ отдавал кровное, а отчёт принимали от церковного начальства. Народ жертвовал, а институт получал телеграмму благодарности от Верховного Главнокомандующего и пропуск в будущее. Это была безупречная бухгалтерия: народ внёс актив — горе, лишения и последние сбережения. А на пассиве, в графе «Легитимность и моральный авторитет», безоговорочно и навсегда расписалась церковь. Блестящий ход. Гроши превращались в политический капитал, который бережно копился для грядущих битв — уже за души, освобождённые от одной веры и трепетно ищущие другую.
Часть 3. Два сакральных центра, или Новая религия на старой площади
Вот она, ирония истории. Рядом с «мумифицированным» прошлым в виде музея-собора на той же площади возводится новый сакральный центр — Мавзолей.
Архитектор Алексей Щусев, бывший строитель церквей, создаёт нечто совершенно иное: ступенчатую пирамиду-зиккурат. Форма, отсылающая к древним языческим культам и мавзолеям вождей Французской революции. Это храм новой квазирелигии — ленинизма.
Тело «вождя мирового пролетариата» забальзамировано с почти религиозным тщанием. К нему стекаются паломники в виде бесконечных очередей. С трибуны Мавзолея новые «жрецы» — партийные боссы — благословляют парады. Рядом стоит немой свидетель — собор, лишённый голоса. Это не просто соседство. Это наглядная иерархия: вот ваше старое, мёртвое, музейное прошлое. А вот — живое, могучее, настоящее будущее.
Так продолжалось десятилетия. Пока будущее не наступило.
Часть 4. Крах утопии и «бегство от свободы»
Конец 1980-х. Коммунистическая идеология, претендовавшая на абсолютную истину, трещит по швам и рассыпается. Возникает то, что философ Эрих Фромм назвал бы «экзистенциальным вакуумом». Его книга «Бегство от свободы» — прекрасный ключ к пониманию того, что случилось дальше.
Фромм писал: когда человек обретает свободу, он с ужасом обнаруживает груз личной ответственности. Самому надо выбирать, самому отвечать за последствия, самому искать смысл в жестоком мире. Это вызывает глубинную тревогу. И многие, чтобы спастись от этой тревоги, добровольно отказываются от свободы. Бегут под крыло нового авторитета — вождя, партии, нации, церкви, строгой традиции. Это снимает мучительные сомнения, даёт чёткие правила и иллюзию принадлежности к чему-то великому.
Что произошло в 1990-е? Рухнул главный авторитет — КПСС и марксизм-ленинизм. Наступила та самая пугающая свобода: экономическая, политическая, идеологическая. И в этот момент РПЦ оказалась единственным институтом, который:
1. Имел непрерывную историческую преемственность (пусть и подпольную).
2. Обладал готовой системой смыслов, ритуалов и ответов на главные вопросы.
3. Предлагал чёткую идентичность («православный русский») взамен распавшейся («советский человек»).
И, конечно, у неё был тот самый непотопляемый политический капитал, заработанный народными грошами в сороковых. Схема сработала снова, только лозунг сменился: уже не «Всё для фронта!», а «Всё для возрождения духовности!». А механика осталась прежней.
Часть 5. Ирония судьбы, или Вечный пластилин
История сделала изящный кувырок. То, что не смогли уничтожить репрессиями, в итоге укрепилось благодаря краху репрессивной системы.
Собор Василия Блаженного — прекрасная метафора. Он выстоял не потому, что его пожалели. Его перепрофилировали, затем использовали, потом забыли, а потом снова нашли ему применение. Он оказался прочнее и гибче любой идеологии.
РПЦ не «выстояла» в героической борьбе. Она выждала. Пережила волны террора в полуподпольном состоянии, стала послушным инструментом в годы застоя, а когда клетка сломалась, оказалась на свободе — окрепшей, имеющей опыт выживания в любых условиях и готовой предложить свои услуги и народу, и государству.
А народ? Народ, как и предсказывал Фромм, оказался в вечном поиске между свободой с её тяжким грузом и покоящимся подчинением с его иллюзией certainty. И вот здесь кроется самый едкий парадокс. Индивид склонен считать себя венцом творения, хозяином своей судьбы и истории. Но история, если присмотреться, состоит из длинных очередей: в 1937-м — за справкой, в 1941-м — чтобы сдать серебряную ложку на танк, в 1970-м — за дефицитом, в 1990-м — за новым идолом. Коллективная воля народа, эта великая сила, оказывается удивительно пластичным материалом — этаким вечным пластилином. Его можно слепить в грозный кулак, распластать в поклонении, раскатать в бесконечную терпеливую очередь. Его можно с энтузиазмом мобилизовать на строительство храмов, затем с не меньшим энтузиазмом — на их снос, а после — с чувством глубокого исторического прозрения — на их восстановление. Всё дело в руках скульптора и в готовности материала принять любую форму. И в этом вся простая, почти биологическая механика. Сильный палец нажимает — мягкая глина послушно принимает оттиск. Хочет чуда? Получит облачение в парчу. Хочет строгого пастыря? Получит и пастыря, и посох. Ищет, кому бы вручить свою тревожную, неудобную свободу? Не волнуйтесь, всегда найдётся тот, кто с почтительным, отеческим поклоном готов эту обузу принять. Всё гениальное — просто. До неприличия.