Она должна увидеть все своими глазами. Поехать туда, в этот райцентр, в этот барак. Увидеть Зою Марковну. Не говорить ей правды, нет. Просто понять. Понять, откуда растут ноги у этого страха, у этой лжи, у этой железной воли выжить любой ценой. Может быть, там, в тех обшарпанных стенах, она найдет хоть какую-то зацепку. Хоть проблеск иного выхода.
А пока… пока ее мальчик снова говорил за завтраком о скором переезде, о счастье, о будущем. И она улыбалась ему в ответ, и эта улыбка была самой тяжелой ношей в ее жизни. Давно мать не видела Артема таким счастливым. В подростковом возрасте с сыном были некоторые проблемы и Людмила точно знала, как тяжело ее сын переживает. Пришлось однажды даже к психиатру на прием отвести сына. Мать прошла вместе с сыном и тяжелейшие депрессии, и тоску, и нежелание двигаться вперед и даже жить. Нет… она не могла сейчас стать невольным разрушителем его любви, надежды и счастья.
— А может бог с ним, — прошептала Людмила, поднимаясь с кровати, — ребенок и ребенок. Не самое это ужасное, да и вообще, дети – это счастье, — пыталась себя убедить мать.
*****
Дорога в райцентр тонула в декабрьской мути — не снег, не дождь, а что-то сырое и пронзительное, цеплявшееся за стекла машины. Людмила Павловна ехала почти на автомате, сердце сжато в ледяной ком. «Просто увижу. Просто пойму, откуда она», — твердила она себе, но в глубине души надеялась на чудо. На то, что мать Вероники окажется другой — мудрой, любящей, способной разделить тяжесть правды и помочь. Тогда, может быть, появится шанс…
Старые деревянные бараки, покосившиеся под тяжестью лет и снежных шапок, предстали перед ней, как декорация из забытого, черно-белого фильма о послевоенной разрухе. Запах дыма, вмерзшая в колеи грязь, ржавые покосившиеся заборы. Она нашла нужный номер, сделанный из приваренных к калитке гаек. Двор был пуст, только худой рыжий кот метнулся под крыльцо.
Дверь открылась не сразу. Потом ее рванули на себя, и в проеме возникла женщина. Зоя Марковна. Она была в форменной темно-синей куртке проводницы. Лицо — резкое, усталое, с глубокими складками у губ и нахмуренным, привыкшим щуриться лбом. Женщина торопливо натягивала перчатки.
— Вам кого? — бросила она отрывисто, окидывая Людмилу быстрым, оценивающим взглядом. Взглядом человека, у которого каждая минута на счету.
Людмила, заранее отрепетировавшая вежливую улыбку, замерла. Зоя Марковна, не дожидаясь ответа, уже сделала вывод сама. Глаза ее сузились, в них вспыхнуло знакомое, ядовитое раздражение.
— А, из колледжа! — выпалила она, и голос ее, хрипловатый от папирос и простуд, зазвенел металлической нотой. — Вероника что-то натворила? Неужели отчисляют? Ну я так и знала! Косы ей повыдергаю, негоднице! Я ей говорила: учись, дурья голова, это твой шанс! А она… На порог не пущу заразу. Пусть сама свою жизнь налаживает, если учиться не захотела!!!
— Зоя Марковна, — попыталась вставить слово Людмила, но та говорила, выдыхая пар в морозный воздух, словно выпуская накопившийся пар.
— Пусть даже и отчислят! Пусть не является тогда домой! Не пущу! Я и так здесь, как лошадь последняя, вкалываю, чтобы они… чтобы она… — Женщина махнула рукой, словно отгоняя муху. В этом жесте была такая безысходная злоба, что Людмилу передернуло. — Мне еще младшую, Машку, поднимать! Одиннадцатый класс, экзамены! И свою-то жизнь как-то устраивать надо! Да и жизнь у меня личная, наконец-то, появилась! Так нет же, эта…
Она показалась Людмиле вдруг не злой, а загнанной в абсолютный тупик. Существом, у которого не осталось ресурса ни на что, кроме крика и отторжения любой новой проблемы.
— Зоя Марковна, — на этот раз Людмила сказала громче, тверже, вкладывая в голос все свои врачебные, успокаивающие ноты. — Вы меня не так поняли. Я приехала не с плохими новостями. Наоборот. Чтобы выразить Вам благодарность.
Женщина замолчала, уставившись на нее. Ее брови полезли вверх, растерянно.
— За что?
— За Веронику. За вашу дочь. Ее в колледже очень хвалят. Говорят, талантливая, перспективная, трудолюбивая. Преподаватели просто нарадоваться не могут. Считают, что из нее выйдет прекрасный специалист.
Людмила лгала гладко, с теплой, одобрительной улыбкой, но внутри все сжималось. Она видела, как меняется лицо Зои Марковны. Напряженные складки вокруг рта дрогнули, поползли в подобие улыбки. Глаза, секунду назад полые от гнева, смягчились, в них мелькнуло что-то вроде гордости, мгновенно накрытое практичным, жадным интересом.
— Да? Ну… ну что ж, — пробормотала она, поправляя сумку на плече. — Я же говорила, надо учиться. Это единственный путь. А то… — она махнула рукой в сторону покосившегося барака. — Всю жизнь тут прозябать.
Она помолчала, разглядывая Людмилу, ее хорошее пальто, ухоженные руки. И в ее взгляде появился новый, деловой огонек.
— Скажите… а за такие успехи, как у Вероники, премия денежная не положена? В колледже? Или стипендия повышенная?
Людмила почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она кивнула, не находя слов.
— В принципе… да, такие вещи практикуются.
— Вот! — Зоя Марковна оживилась окончательно. — Если положена, вы там, в бухгалтерии или где, оформите, чтобы деньги мне перечисляли. На мой счет. Она же у меня на иждивении. Я ее воспитала! Душу, здоровье, все в нее вложила. Пусть теперь помогает. Мне и младшей надо, и на жизнь… Да и свои планы есть.
Она говорила это без тени сомнения, как о чем-то само собой разумеющемся праве собственности. Праве на возмещение убытков. Людмила смотрела на нее и понимала: перед ней — не мать, а кредитор. Суровый, измученный жизнью, но неумолимый. Здесь не было места ни для нежности, ни для прощения, ни для поддержки в незапланированной беременности. Здесь был жесткий расчет на выживание.
— Я… передам информацию, — глухо сказала Людмила. — Мне пора. Вы, я вижу, на рейс спешите.
— Да, да, — Зоя Марковна уже спускалась с крыльца, оглядываясь на часы. — Спасибо, что заехали. И насчет премии — не забудьте! Все до копеечке мне!
Людмила села в машину и долго сидела, не включая зажигание, глядя на задымленное окно той самой «двухкомнатной» квартиры. Теперь она понимала все. Понимала тот животный страх, который гнал Веронику в объятия лжи. Здесь, в этом мире, правда была непозволительной роскошью. Здесь выживали любой ценой.
Обратная дорога показалась еще длиннее. Мысли путались, не находя выхода. Она хотела спасти сына от обмана, но теперь видела, что, сорвав покров, она обрекает на страдание не только его, но и ту самую девушку, чья жизнь и без того была каторгой. И где здесь справедливость?
*****
Дома пахло тишиной и остывшим кофе. Анатолий был на даче, доделывал дела. Людмила скинула пальто, прошла в гостиную. И замерла. На диване, укрывшись пледом с головой, лежал Артем. Он должен был быть на занятиях, потом на вечерней смене в лаборатории. Он лежал неподвижно, отвернувшись к стене.
— Артем? Сынок, что случилось? Ты заболел? — тревожно спросила она, подходя.
Он не ответил. Тогда она села на край дивана, осторожно дотронулась до плеча. Он вздрогнул, но не обернулся.
— Уходи… — прошептал он глухо, и в этом шёпоте была такая бездонная боль, что у Людмилы сердце упало.
— Артем, что произошло? Поговори со мной.
Он медленно перевернулся. Его лицо было опухшим, глаза — красными, пустыми. В них не было ни слез, ни злости. Только серая, мертвенная безнадежность.
— Она ушла, — просто сказал он. — Ронни. Вероника. Сказала… что ничего у нас не получится. Что ей надо подумать. Обо всем. Что она… не готова. Ко всему этому. К ребенку, ко мне, к будущему. — Он закашлялся, будто слова рвали ему горло. — Ушла. И не отвечает на звонки.
Людмила онемела. Мысли пронеслись вихрем. Значит, Вероника все-таки решилась? Испугалась? Не выдержала давления двойной жизни? Или… или это был ее странный, извращенный способ защитить Артема от правды, которую она так и не смогла сказать?
И странное, противоречивое чувство охватило Людмилу. Острая, режущая боль за сына, который лежал перед ней, раздавленный и опустошенный. И… червоточина облегчения. Да, облегчения! Значит, не будет лжи. Не будет этого чудовищного спектакля. Ребенка, возможно, тоже не будет. Все встанет на свои места. Ее мальчик сейчас страдает, но он молод, он оправится, он встретит другую, честную, достойную…
— Может, так и к лучшему, сынок, — осторожно, едва слышно сказала она, поглаживая его волосы. — Если она так легко сдается перед трудностями… Может, она не твоя судьба.
Артем резко дернулся, отстраняясь от ее прикосновения.
—Ты ничего не понимаешь! — его голос сорвался на крик, полный ярости и отчаяния. — Она не «сдается»! С ней что-то случилось! Что-то страшное! Она смотрела на меня сегодня так… как будто прощалась навсегда. Я это чувствую!
Он снова уткнулся лицом в подушку, и его плечи затряслись от беззвучных, тяжелых рыданий.
Людмила сидела рядом, не в силах найти ни слова утешения. Все ее планы, все ее мучительные размышления рухнули в одно мгновение. Вероника, своим неожиданным отступлением, перевернула все с ног на голову. Теперь страдал ее сын. А она, Людмила, знающая всю подноготную, могла лишь сидеть и смотреть, как он разбит.
И сама не знала, чего хочет больше: чтобы эта девушка вернулась и продолжила страшный обман, лишь бы вернуть сыну свет в глазах, или чтобы исчезла навсегда, оставив ему боль, которая, быть может, со временем затянется.
— А если нет? – с ужасом подумала Людмила и даже вздрогнула.
Она понимала только одно: точка невозврата пройдена. Игра началась без нее. И теперь ход был за Вероникой. А Людмиле оставалось лишь ждать и гадать, что творится в душе той, чей дом пахнет бедностью и отчаянием, и чье решение может навсегда определить судьбу ее семьи.
*****
Дни поползли, тяжелые и серые, как свинцовое небо декабря. В доме Гавриловых воцарилась особая, леденящая тишина, нарушаемая лишь шагами Анатолия, который ходил на цыпочках, и приглушенным гулом телевизора. Главным звуком стал скрип входной двери под утро — глухой, виноватый.
Артем превратился в тень. Прежнего светлого, уверенного в себе парня будто подменили. Он приходил затемно, часто — далеко за полночь, а однажды Людмила, вставшая попить воды, услышала скрип в пятом часу. Она вышла в прихожую и замерла. Сын, прислонившись лбом к двери, снимал ботинки, движения были медленными, неповоротливыми. От него пахло — не просто алкоголем, а чем-то горьким, чужим, запахом заброшенных подъездов и безысходности.
— Сынок… — начала она, и голос её дрогнул.
— Оставь, мам. Всё нормально, — пробормотал он, не глядя, и прошел в свою комнату. Дверь закрылась с тихим щелчком, более красноречивым, чем любой хлопок.
Учеба умерла. Звонки из деканата, сначала вежливые, потом всё более строгие, оставались без ответа. Артем отключил звук. Он лежал на кровати, уставившись в потолок, или часами сидел у окна, смотря, как падает снег. Анатолий пытался говорить с ним, мужской, грубоватый разговор «по душам»: «Соберись, тряпка! Баба не стоит таких страданий!». В ответ получал пустой, ничего не выражающий взгляд. Сын словно ушел глубоко внутрь себя, в какую-то темную пещеру, куда не было доступа.
Людмила Павловна чувствовала, как трещина, прошедшая через её жизнь в день того рокового ужина, теперь раскалывала и её сына. Она наблюдала, как тает его будущее — диплом, карьера, уверенность. И понимала: так больше продолжаться не может. Страх за Артема пересилил всё: и отвращение ко лжи, и чувство справедливости, и даже материнскую ревность.
Она нашла номер в телефоне. «Ронни». Набрала.
Трубку взяли не сразу. Прозвучал тихий, безжизненный голос: «Алло?»
— Вероника, это Людмила Павловна. Нам нужно встретиться. Сегодня. Только мы.
В кафе было тепло, пахло корицей и свежей выпечкой. Предновогодний уют, гирлянды в окнах — всё это казалось насмешкой. Вероника пришла первой. Людмила, подходя к столику, едва её узнала. Девушка сидела, сжавшись в комок, словно ей было холодно посреди тепла. Лицо, всегда такое юное, осунулось, стало острым. Глубокие, синие тени под глазами, похожие на синяки, говорили о бессонных ночах. Она не красилась, темные волосы были собраны в небрежный хвост. Она выглядела не просто несчастной, а изможденной до предела.
— Здравствуйте, — прошептала она, не поднимая глаз.
Людмила села, заказала два капучино. Молчание было тягучим, неловким.
— Он… очень плох, — наконец начала Людмила, разбивая тишину. — Не ходит на занятия. Пьет. Он разрушает себя.
Вероника вздрогнула, как от удара. Её пальцы сжали бумажную салфетку, разрывая её на мелкие клочья.
— Я не хотела… Я думала, так будет лучше. Честнее.
— Что ты решила? — спросила Людмила прямо, опуская все условности…
Девушка подняла на неё взгляд. В её глазах была буря — страх, боль, решимость...
Уважаемые читатели, на канале проводится конкурс. Оставьте лайк и комментарий к прочитанному рассказу и станьте участником конкурса. Оглашение результатов конкурса в конце каждой недели. Приз - бесплатная подписка на Премиум-рассказы на месяц.
Победители конкурса.
«Секретики» канала.
Самые лучшие и обсуждаемые рассказы.