Что может быть общего у малограмотной старушки-знахарки из старообрядцев и у православного священника, всемирно известного проповедника и богослова? Какой жизненный путь поиска Истины они могут проделать? И какую Истину каждый из них найдет в конце этого пути?
- Какой странный вопрос! – удивитесь вы. – Конечно же, они пройдут каждый своим, отличным путем к Истине, и скорее всего, откроют для себя в конце своего жизненного пути совершенно разные Истины.
Ничего подобного! Они найдут одну Истину, и пройдут к ней одинаковый путь!
Потому что Истина - морально-нравственная, мировоззренчески-психологическая, духовная (для сокращения: Истина) – только одна.
И путь к ней - истинный путь, поиск Истины (сокращенно: путь) - тоже только один!
Если вы интересуетесь поиском Истины – не физической или математической, а нематериальной, Истиной в изначальном смысле этого слова, то вам нужно знать, что она только одна, и критерий ее один. И если уж вы точно решили, что вам к ней, то дорога тут тоже только одна: дорога длиною в жизнь, ибо путь к Истине – это и есть ваш жизненный поиск.
Наберитесь терпения, сейчас мы во всем разберемся. И начнем, пожалуй, с теории, а уж затем проиллюстрируем теорию на примере судеб самой старушки и самого священника.
…
«Тысячи путей ведут к Заблуждению,
К Истине – только один…»
Жан-Жак Руссо
С тем, что Истина одна, современное «просвещенное» человечество хоть как-то между собой договорилось, но вот с тем, что и путь к ней тоже только один – никак не может!
Жан-Жак Руссо, великий представитель философии Просвещения, родись он в наше время, столкнулся бы с прямо противоположным мнением о существовании множества путей к Истине и почти поголовной убежденностью в этом. Мол, великие, отрицая множественность истинных путей, как всегда ошибались, а современное человечество в своем осмыслении реальности якобы столь далеко продвинулось вперед, что с уверенностью может сказать прямо в лицо Руссо: «Истина одна, никто не спорит, но путей к ней – великое множество!»
Мол, это когда считали Землю плоской, вот тогда и бытовало это заблуждение о том, что истинный путь только один – Земля-то казалась плоской! Сегодня же, когда человечество доказало, что Земля круглая, оно, якобы, может с полным правом утверждать, что таких путей не один, а превеликое множество: хоть с Северного полюса к Истине иди, хоть с Южного отправляйся; а еще можно с разных полушарий к ней подползти на брюхе и схватить Истину за хвост, пока та спокойно пузико на солнышке греет... Ну а Руссо с его утверждением о существовании только одного пути – пусть себе рыдает в сторонке и не навязывает просвещенному, очевидно не его усилиями, человечеству своего устарелого мнения…
Вот такой, с позволения сказать, мировоззренческий миф, но миф весьма устойчивый. И совершенно неважно, что наравне с Руссо многие богословы, философы утверждали обратное. И не имеет значения, что великие мыслители уже охрипли кричать вслед далеко зашедшему в своей самоуверенности человеку о том, что нет и никогда не существовало множества путей к Истине, путь – только один…
Среди современных ловцов Истины прочно утвердилось представление, что, конечно же, Истина – одна, тогда как путей к ней чуть ли не столько же, сколько и людей; ну как минимум, очень-очень много. Некоторые умники даже берутся классифицировать это «много»: такое направление, сякое направление морально-нравственного, мировоззренчески-психологического или же духовно-религиозного поиска; такой внутренний опыт, другой внутренний опыт, иной опыт...
А коль так, то каждый волен, какую угодно жизнь проживать. И идти туда, куда хочется – или же, как модно сейчас выражаться, куда «сердце зовет». Ну а «сердце», мол, может звать хоть направо, хоть налево: хочешь вперед иди, хочешь вкось. Можно направо пойти Истину поискать, но можно и налево сходить. А можно вообще никуда не идти, а проковыряться всю жизнь в носу. Все равно, что бы ты ни творил в своей жизни, и какие бы действия ни имел, ты придешь в одно место: к Истине.
Если всему этому поверить, то окажется, что Истина – это такая огромная неподвижная глыба, чуть ли не размером со Вселенную, и добраться к ней можно на любых путях: какую жизнь ни проживай, что только в ней ни твори, все равно упрешься лбом прямо в Истину.
А еще она, Истина, такая добренькая-предобренькая, что и подождать вас может, сколько бы времени ни понадобилось ждать. И примет в любом виде: хоть в нравственной грязи, хоть в крови ваших врагов, хоть в соплях жалости к себе, хоть в невежестве. А посему – делается вывод – дерзайте и творите, кто во что горазд! И ничего вам за это не будет – Истина вас дождется, никуда, мол, не денется, а вы все равно рано или поздно до нее доползете, да хоть пьяным в стельку.
Утрировано? Да, но ведь так и есть. Чуете, откуда ветер дует? Правильно, в лучшем случае из духовной лени, в худшем – из матерого эгоизма. И сильно попахивает средневековыми индульгенциями. Фактически, представление о множественности путей поиска Истины – это все тот же самый средневековый миф о пользе индульгенций, только в современной одежке: такая вот нравственная, мировоззренческая, психологическая, духовная и религиозная индульгенция.
Вспомните: средневековые индульгенции продавались западно-европейскими церковниками ленивым и корыстным прихожанам, которые рассчитывали посредством некоторой суммы и бога обмануть, и тепленькое местечко в раю для себя купить, и разрешение грешить дальше получить. Вам не кажется, что здесь мы имеем дело с точно такой же индульгенцией на пути нравственного, мировоззренческого, психологического и духовно-религиозного поиска: индульгенцией за право быть «одесную» (что означает по правую руку от Бога) Истины, и психологически и духовно незрелыми войти «в Царство Небесное». Индульгенцией творить любую дичь и тут же получать «отпущение» всех грехов и огрехов: морально-нравственных, мировоззренческих, психологических, духовных!!
В средневековье при продаже индульгенций ссылались на «божественный» авторитет церкви. Сейчас же при выписке подобных индульгенций ссылаются на… «божественный авторитет сердца»! Мол, сердце человека всегда знает путь к Истине. Как будто бы сердце наше – что та дворовая собака: всегда найдет путь к Истине, как собака кость. Правда, есть деталь: вроде как собакой преимущественно движут животные инстинкты и ищет она по большей части… еду и случку. Так что же найдет такое «собачье сердце»? Истину или, как у М. Булгакова, искаженное понимание смысла человеческой жизни?! Утверждается, что наше сердце зряче, и даже в темноте видит Истину… Правда, вот незадача: оно почему-то всегда изображается в виде… попы. Интересно, какую Истину найдет наша пятая точка?!
Нельзя не согласиться, что Истина одна… Только вот вызывает сомнение идея о том, что она вас/нас ждет-с… Так что вопрос остается открытым: а где же у нас должен состояться обещанный хеппи-энд с Истиной в конце пути?!
При продаже средневековых индульгенций гарантировалось на все 100 процентов, что нагрешивший попадает во вполне конкретное место под названием «рай». Подобные им современные индульгенции в рамках мифа о множественности путей к Истине много чуши наговорили о самой Истине, фактически сводя ее к тому самому «райскому местечку». Мол и теплышко там для человеческого эго, и уютнышко, и молочные реки с кисельными берегами там текут, и ангелочки с круглыми попочками на лютнях играют… Прямо не Истина, а расчудесный средневековый гобелен, сотканный из людских хотелок! Вот и ищут люди для себя такие местечки под солнцем, выдавая свои «хочу» за поиск Истины!
Но очевидно, что Истина – это не то место, где человеческому эго и его «хочу» теплышко и уютнышко. Да она вообще не место, ни под земным солнцем, ни под каким-либо еще. Очевидно, что Истина не имеет материальной и физической привязки, но только морально-нравственное, мировоззренческо-психологическое и духовное выражение. И в этом смысле она есть нравственный, психологический и духовный итог жизни человека. Если хотите, это то внутреннее качество, в котором он из этого мира уходит. А Истина сама по себе – это нравственная, психологическая и духовная зрелость человека, а другой Истины нет и быть не может.
Ну а коль речь идет о том, что Истина выражена в человеческой зрелости, то очевидно, что встреча с нею возможна только в человеческой жизни, а конкретнее в человеческом сердце. Хотите, черкнем вам адресок Истины? – Его легко запомнить: «Человеческое сердце». Назвать время вашей встречи с Истиной? – «Итог жизни». Не перепутаете, ибо путать тут нечего.
Если с Истиной, которая одна, мы разобрались, то остается разобраться с путями к ней: путей много или же он один? Сейчас и с этим разберемся… хотя и тут разбираться-то не с чем: Истина одна, но и путь только один! Представление же о его множественности – это индульгенция, выписываемая человеческим эго самому себе! Чтобы не было, как говорится, «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»!
А что же тогда множественно? Если говорить религиозным языком, то множественны именно амбиции и хотелки этого самого эго. Если же говорить психологическим языком, то множественны только уроки, морально-нравственные, мировоззренчески-психологические и духовные уроки на пути к Истине.
Человеческое эго, ленивое и жадное, смотрит с горизонтали своих амбиций и хотелок. И тогда оно видит много-много путей, много-много возможностей для себя; много-много способов прожить так или иначе свою жизнь. Но если на все это посмотрит не человеческое эго, а сам Мир с вершины Истины, то он увидит… один только путь, одну только дорогу, на которой - только уроки, которые проходит - или не проходит - за свою жизнь человек.
Это уроки сердца, пройденные или не пройденные, которые составят этапы нравственной, психологической и духовной зрелости человека. И с этой точки зрения, путь к Истине – это не что иное, как конкретный жизненный путь человека, где он, под пристальным вниманием Небес, ежечасно и ежеминутно делает свой выбор, продвигаясь от урока к уроку, от нравственного заблуждения к нравственной чистоте, от невежества к знанию, от незрелости к зрелости.
Все самое важное всегда очень простое. Вот так же и в отношении пути к Истине. Истина одна, и это прежде всего морально-нравственная, психологическая и духовная зрелость человека. Путь же к ней тоже один, и это жизненный путь самого человека, проходящего уроки на эту зрелость. Да, таких уроков, как и конкретных жизней, много, но ведь суть-то всех этих уроков одна и та же: зрелость, а посему путь только один.
А Истина – она и остается Истиной: неподвижной и ждущей… Да, ждет-то она, может быть, и каждого. Но примет она не каждого: дошел, значит дошел; дозрел, значит дозрел. Не дошел и не дозрел – ну уж извини, начнем все сначала!
…
Сегодня мы расскажем вам историю жизненного поиска Истины двух, казалось бы совершенно разных людей – приходской старушки и священника этого прихода. Между ними, кажется, пропасть: она женщина, он мужчина; она старенькая, он молод; она мирянка с детьми и внуками, он протоирей; она из старообрядцев, он православный; она кержачка, он еврей; она знахарка, он священник; она малообразованная, он известный проповедник и богослов...
Их судьбы совершенно разные, события их жизни и кончины тоже различны. Но их жизненные пути, несмотря на всю непохожесть – это один путь, путь искреннего поиска Истины. Да, их поиски с точки зрения внешних форм кажутся такими разными, но в самой своей сути они были совершенно одинаковыми, ибо двигались старушка и священник истово, искренне, ошибаясь, падая и заново поднимаясь по пути к Истине, проходя каждый от урока к уроку. И на этом общем пути, осмелимся предположить, эти люди нашли одну Истину. А иного и не могло быть – ведь Истина одна.
Эта старушка - наша бабушка по отцовской линии; а священник – это отец Александр Мень, ее духовный отец.
…
Сначала о старушке.
Наша бабушка родилась в 1905-ом году в Нижегородской губернии близ Арзамаса. Звали ее Елизавета Федоровна, для своих – Лиза. О ее детстве и семье мы практически ничего не знаем по той простой причине, что это скрывалось, скрывалось как до революции 1917-го года, так и после нее. Такая скрытность была обусловлена тем, что происходила Елизавета из старинного старообрядческого рода, а точнее из кержаков, что в те годы воспринималось окружающими сложно и неоднозначно, даже несмотря на вышедший как раз в год ее рождения указ Николая II о веротерпимости, восстановивший приверженцев «старой» веры во всех правах. Несколько слов о старообрядчестве, о самих кержаках и о том, как род нашей Лизы оказался в Нижегородской губернии.
Всё началось еще в 17-ом веке с церковной реформы, которую инициировал при поддержке царя Алексея Михайловича московский патриарх Никон. Она была проведена в период 1651-1660-х годов и заключалась в приведении в соответствие богослужебных практик и текстов Русской православной Церкви с правилами старых греческих поместных православных Церквей, главным образом, Константинопольской. При этом догматика фактически осталась незатронутой, а вот богослужебно-обрядовая сторона претерпела большие изменения: крещение стало совершаться как троекратным погружением в воду, так и обливанием водой; крестное знамение стало накладываться тремя пальцами; стали использовать, кроме восьмиконечных, также шести- и четырёхконечные распятия и кресты т.д.
Но были те, кто категорически не принял обрядовые изменения, увидя в этом посягательство на вековую «веру отцов»: они и стали называть себя старообрядцами. Казалось бы, речь шла только о ритуале: у старообрядцев крещение продолжало совершаться только троекратным погружением в воду, крестились они по-прежнему двоеперстным крестным знаменьем, использовали все также восьмиконечные распятия и кресты, поклоны делали земные и т.д. Однако все было несколько серьезнее простых обрядовых расхождений: дело было в целостности прежнего уклада народной жизни, и, так скажем, в сохранении «буквы и слова» отцовской веры.
В исторической ретроспективе, церковная реформа царя Алексея Михайловича была первым шагом на пути секуляризации или омирщвления общественного сознания (от словосочетания «мирское сознание»), закончившегося в российской реальности только через три столетия, к началу 20-го века. В 17-ом же веке эти реформы ознаменовали собой ослабление влияния церкви на государство; был сделан шаг к подчинению церковной власти светской. Но фактически речь шла об ослаблении влияния церкви – читай: религии - на все стороны жизни общества, а не только на государство. После реформ церковь лишилась главенствующего контроля над жизнью российского общества в целом. И не так уж неправы были приверженцы «староотеческой» веры, когда увидели в этом посягательство на их прежний, патриархальный, уклад жизни, который испокон веков держался на церковно-религиозных основах. С введением «новой веры», с упрощением церковных обрядов и появлением в них светских элементов, для них ушла строгость и стройной «старой» веры, был ликвидирован сам ее «дух».
На Большом Московском соборе 1666-1667-х годов все, кто не принял нововведения и продолжал практиковать дореформенный богослужебный чин, были преданы анафеме и объявлены еретиками - раскольниками. А в 1685-ом году принимается свод законов, на основании которых власть стала подвергать старообрядцев многочисленным преследованиям: арестам, пыткам, тюремному заключению, ссылке в Сибирь, казням через сожжение и т.д. Позже государство неоднократно то усиливало гонения на старообрядцев, то несколько ослабевало их, но общая тенденция на поражение их в правах не прекращались вплоть до упомянутого указа о веротерпимости, принятого под влиянием революции 1905-го года.
Так, еще во время Петра I со старообрядцев стали взимать налоги в двойном размере, при Анне Иоановне же они были полностью поражены в правах: им запрещалось не только возводить новые церкви, но и ремонтировать старые; был введён запрет на печатание любых старообрядческих книг; запрещено звонить в колокола и устраивать крестные ходы, а также совершать любые требы - за подобные действия нарушителям грозили каторга или же ссылка. Власти не признавали церковных браков старообрядцев, поэтому все дети, рождавшиеся в старообрядческих семьях, записывались как незаконнорожденные и т.д. и т.п.
Но приверженцев «староотеческой веры» это не испугало. 1666-й год был ознаменован массовым бегством старообрядцев из центральных районов России, которые бежали целыми родами и деревнями, бежали тысячами, преимущественно - в глухие леса Нижегородчины. И исторически сложилось так, что именно этот регион стал центром старообрядчества.
Надо вам сказать, что в 17-м веке современная Нижегородская губерния была покрыта густыми лесами, еще более густыми, чем сейчас, особенно в северной ее части. В основном, то были леса по реке Керженец, и вдоль ее течения образовалось порядка десяти старообрядческих скитов: так называемые Керженские скиты, представляющие из себя скитские поселения с примыкающими к ним селами, деревнями и заимками. Защищенность непроходимыми лесами создавала для них определенную безопасность от центральной власти, а близость реки Волги - доступ к торговле. Так продолжалось почти полтора столетия, пока к середине 19-го века и туда не добралась центральная власть: в 1853 году Николай I издал указ о полном уничтожении скитов. И тогда старообрядцы опять побежали, побежали.
Но за то время, пока центр старообрядчества находился на Нижегородчине, в Керженских скитах, здесь сложился совершенно своеобразный русский этнос - кержаки, наименование которых и происходит от реки, на которой стояли скиты. Вообще, за время своего существования старообрядцы сформировали целый ряд подобных локальных этноконфессиональных групп, например: бухтарминцы, каменщики, «поляки» на Алтае; семейские в Забайкалье. Из всех этих этносов кержаки были самой многочисленной группой. После разгрома своего центра на Нижегородчине кержаки бежали в Пермскую губернию, затем с Урала расселились по всей Сибири, до Алтая и Дальнего Востока. Именно они являются одними из первых русскоязычных жителей Сибири, «старожильческим» ее населением.
Но даже после разгрома Керженских скитов, последовавшего в середине 19-го века, не все из старообрядцев покинули Нижегородчину, продолжая еще около полувека жить пораженными в правах здесь же, всячески замыкаясь в родовых общинах. И только после выхода указа о веротерпимости в 1905-м году они начали выходить «в люди» и расселяться свободно. Скорее всего, именно в это период одна крепкая и зажиточная старообрядческая семья и поселилась в селе Гагино Арзамасского уезда, где и родилась наша Лиза.
Надо вам сказать, что кержаки представляли собой совершенно особый народ, живущий полупатриархальным, домостроевским, родовым укладом, построенным на церковно-религиозных началах. Они вели крайне закрытый и замкнутый общинный образ жизни как по причине гонений и преследований, так и из-за строгих религиозных правил. Но сами себя кержаки считали не особым русским этносом, а чем-то вроде родовой религиозной общины, а именно последователями старой христианской веры, гонимыми представителями «антихристовой церкви».
Как правило, селились они родами, где в одной избе набивалось до 3-х поколений, и женились только на своих единоверцах. Традиционно занимались сельским хозяйством, сбором ягод, плодов и грибов, ремеслами, частично торговлей. Узнать их можно было не только по традиционному укладу жизни, но и по внешнему виду: длинные бороды, в руках обязательные четки-лестовка; в одежде преимущественно темные тона, всегда подпоясанные; у женщин длинные юбки в пол или же сарафаны на старинный манер, неснимаемый даже дома платок на голове. Семейные устои в кержацких семьях были очень крепкими, домостроевскими, где главою являлся мужчина, а помогала ему хозяйка, авторитет обоих был непререкаемым.
Поведенческий этикет также был под стать: если кержак позволял себе сказать скверное слово, спеть похабную частушку, он позорил не только себя, но и всю родню. Совершенно неприличным у народа считалось не поздороваться даже с незнакомым человеком, после чего нужно приостановиться и побеседовать. Кержаки не пили чай, тем более кофе, только горячую воду, не ели картофель. Категорически запрещалось пьянство и курение. Как мы видим, классический пример патриархально-родового уклада, чудом сохранившегося со времен Московского царства.
Однако несмотря на всю патриархальность, было нечто в кержаках, чему позавидовал бы даже современный человек: целостность сознания. Целостным мы называем то сознание, которое очень хорошо знает, в чем состоит цель человеческой жизни. И что состоит она не в приобретении материальных благ или отношений, не в личностных амбиция и собственном "хочу", а кое в чем более серьезном: в поиске духовно-религиозной Истины. И коль ты ее обнаружил, Истину, то беги к ней. Не можешь бежать - иди. Не, можешь идти - хоть ползи к ней. Да хоть лежи, но только в ее направлении.
А поэтому их вера была не сгимаемой, а преданность - фантастической. Однако была у кержаков и своя особенность, а именно соединение традиционных православных верований со старославянскими, дохристианскими. Народ верил в Святую Троицу, но сохранял веру в различных духов: домовых, водяных, леших и прочих, коих старались не обижать и даже использовать, совершая множество древних славянских обрядов и ритуалов. Так, каждое утро у них начиналось с молитвы, которую читали после умывания, и только затем принимали пищу; перед началом всякого дела тоже произносили молитву, осеняли себя двуперстием; на сон вновь возносили молитвы. Одним из строгих религиозных правил кержаков является обязательное перекрещивание любой еды и питья, особенно из чужих рук.
Возможно, именно многовековой замкнутый и закрытый образ жизни создал из кержаков отличных врачевателей или знахарей. Кержаки знали множество лечебных растений и умели приготовить лекарства от всех хворей, и не только от физических. Они заучивали наизусть огромное количество молитв, заговоров, наговоров и древних тайных текстов обрядов, которые передавались строго в устной традиции от поколения в поколение в одном роду. Вот, к примеру: кержаки после работы проводили специальные обряды, которые возвращали человеку потраченные за день силы; совершали особые ритуалы и подношения огню, лесам и воде, которые в их понимании были святыми. Кержаки верили, что огонь очищает тело, обновляет душу; купание в любых родниках считали вторым рождением; воду, которую приносили домой, набирали в речках только по течению; ну а если нужно было приготовить лекарство, то против течения, при этом произносили заговор; никогда не пили воду из ковша, обязательно наливали ее в кружку и т.д. и т.п.
Стоит ли удивляться, что и род нашей Елизаветы славился своими знахарями и врачевателями, собственно говоря, этим они преимущественно и занимались почти три века. Покинув в 1905-ом году свое прежнее, закрытое место обитания, и расселившись среди приверженцев официальной Церкви, семья нашей Лизы, как и десятки других староверческих семей, не растеряла полностью свою самобытность, сохранив частично и многие знания, и древние умения.
Однако время не стоит на месте, и последующие революционные события 1917-го года, гражданская война, а затем раскулачивание, коллективизация и борьба с религией смешали все, всех и вся в одном огромном плавильном котле. В таких обстоятельствах даже удержать прежний уклад жизни было невозможно, не говоря уже о вере и древних обрядах. Однако слишком очевидно было их отличие от остальных, слишком глубоко вера вошла в их «плоть и кровь», чтобы они утратили свою специфику полностью, тем более за жизнь только одного поколения.
То же самое произошло и с нашей Елизаветой. На момент революции 1917 года она была еще слишком молода, чтобы правильно оценить происходящее. Можно понять, почему дующий на юную Лизу со всех сторон «ветер свободы» сбил ее с тех основ, на которых испокон веков зиждилась жизнь ее дедов и отцов. После домостроевской строгости и патриархальной правильности семейного уклада девушке захотелось свободы и простора. И уже свобода человека, а не староверческий обряд, был принят ею за воплощенную Истину, о необходимости следования которой все время говорили ее отцы и деды, и служению которой они подчинили всю свою жизнь.
И Лиза, вопреки вековому запрету и воле отца, отстаивая свой новый идеал, выскочила замуж не за единоверца, и даже не за приверженца «никоновской веры», а за… коммуниста, молодого активиста местного «Комитета бедноты». Очевидно познакомившись с ним на одном из агитационных собраний, она сбежала из дома и поселилась в соседней деревушке, в доме у своего нового избранника.
Этот поступок полностью разорвал все связи с родней, порушил основы ее веры, однако он же и спас ей жизнь: в период раскулачивания и, особенно, «борьбы с мракобесием», всю ее семью стройными рядами отправили, кого на Соловки в Соловецкий лагерь особого назначения, где размещали не только священнослужителей Православной церкви, но и старообрядцев; а кого в Сибирь. Нужно ли говорить о том, что из них не выжил никто. На селе же осталась доживать только ее престарелая мать, которую не смогли этапировать ни в Сибирь, ни на Соловки только по причине ее немощи.
Чтобы понимать, в каком положении оказалась наша Лиза, нужно понимать, что борьба с религией на селе проходила гораздо более жесткими методами, чем в городе, к моменту революции 1917-го года бывшем уже наполовину светским. И в этой борьбе старообрядцам, которых считали «мракобесами» и самыми ярыми противниками советской власти, досталось много больше, чем последователями официальной Церкви. Собственно говоря, нижегородские кержаки-староверы пережили нечто типа геноцида своего этноса, и к концу 20-го века по переписи населения кержаками себя назвали только… 18 человек.
Вот и наша Лиза была вынуждена всячески скрывать свое кержаческое, старообрядческое происхождение. Связь со «староотеческой» верой и со своей родней наша Лиза полностью утратила, утратила она и свою веру в Бога, но утратила ее только на время. Ибо то же самое послереволюционное время, которое вселило в нее дух свободы и породило надежды на силы человека, их же и уничтожило. Военный коммунизм с его продразверсткой, насильственная коллективизация, бесконечная череда неурожаев на селе и массовый голод сняли пелену иллюзий с ее глаз и убрали ореол святости с ценности свободы как таковой. Ну а личные трагедии только ускоряли процесс возвращения к вере не в человека, его силы и его свободу, а в Бога: из семерых рожденных ею детей в живых осталось только трое, одна девочка и два мальчика. Вот и пришлось нашей Елизавете вспоминать отцовские слова о том, что все в этом мире есть воля и собственность Бога: «Бог дал, Бог взял».
Переживая вместе со всей советской деревней беды межвоенных лет, наша Лиза все больше и больше вспоминала то, что когда-то сама отвергла, а именно дедовское представление о том, что если у человека и есть свобода, только идти с Богом или же против Него. И что если человеку и даны силы и способности, то только для служения Богу, а не своим хотелкам. Но вспоминала все это тихо, про себя…
Даже с годами, когда острая фаза борьбы с «мракобесием» на селе была пройдена, Елизавета все еще не решалась более открыто обращаться к вере. Тем более, что ни старообрядцев, ни их заимок, ни их храмов на сотни километров вокруг сыскать было уже невозможно. Она сохраняла веру внутри себя самой. Как она, жена активиста умудрялась это делать – неизвестно. Но еще менее понятно, каким образом она при этом умудрилась практиковать знахарство.
Надо вам сказать, что по роду ей передалось немало знахарских секретов, да и очевидно, что у Елизаветы был родовой дар – она могла лечить и помогать советом. Что она и делала, сначала понемногу, а потом все больше и больше. И вот уже люди со всей округи ехали к ней со своими проблемами и хворями. Местные активисты ее не трогали – слишком велика была ее слава и слишком много было подтверждений реальной помощи.
При этом ничего особенного Лиза не делала – она не делала даже лекарственные настойки. Просто возьмет из реки воду, да прочитает над нею заговор, и человек получает помощь. Другое дело, что наговоры и заговоры были многовековые, старославянские, давно утраченные и позабытые, но тысячи раз опробованные старообрядцами в их замкнутом и отгороженном мире. Да, люди из органов к ней не раз приходили – да вот только ничего найти не смогли – ни одной пиявки и ни одного растения, а только стакан простой воды. Ну какую претензию предъявишь к стакану чистой воды, разве что ту, что тут водой людей поят… А еще Лиза никогда ни с кого не брала плату, только если кто сам предложил, да и то только еду – как это и было принято в старообрядческой знахарской традиции.
Вот так Елизавета и до второй мировой дожила, а потом и ее пережила. Правда, в 1942 году Бог точно так же, как и четверых детей раньше, взял и ее мужа, скончавшегося от ран в военном госпитале. Но смерть мужа и раннее вдовство с тремя детьми на руках дух Лизы не сломили, потому что вера в то, что «Бог дал, Бог взял» к этому моменту была у Елизаветы уже крепкая.
В то время Лизе особо помогли многовековые навыки выживания ее рода в глухих нижегородских лесах, отрезанных от всего мира. По воспоминаниям младшего сына, питаться в военное время было совсем нечем, деревенские мерли, как мухи. Но семью Елизаветы очень выручали походы в лес и те знания, что получила Елизавета от дедов про «съедобный лес». Не лучше было и послевоенное время: хлеба досыта советское глубинное село не едало, молока не напивалось. Вот и пригодились вековые старообрядческие навыки для всей деревни, которую она и откармливала сеном-соломой, лесными травами, грибами и ягодами, да лечила.
Наш отец вспоминал один эпизод из своего детства, как кто-то из старших привез из города гроздь винограда – диво дивное, в деревне отродясь невиданное. Виноград разделили на всю деревню, Елизавета же сама понесла самому нищему в деревне вдовцу, потерявшему в годы войны всех своих. Сыну ее досталась только одна виноградинка – так он ее за щекой весь день проносил, в надежде растянуть удовольствие, а потом споткнулся и заглотнул виноградинку. Так рыдал ребенок весь остаток дня...
И тем не менее, детей Елизавета вырастила, выкормила и отправила, одну - в Горьковский педагогический институт иностранных языков учиться на преподавателя немецкого языка, второго - в летное училище, ну а третьего, младшего - сначала в мореходное училище, а затем в строительный институт. Маленькая, худенькая, некрасивая, но и не уродина, а скорее обычная, молчаливая, несколько замкнутая, набожная, помогающая всем и вся, не раз лечившая деревню от всяких эпидемий и кормившая ее во времена голода, характером наша Лиза была сильная. Такой ее вся округа и знала, и уважала. Но, возможно, была она слишком сильная, быстро вспомнившая домостроевский уклад старообрядческой жизни, от которого в свое время сама и сбежала. И, увы, с ее детьми это сыграло злую шутку – ибо время было уже другое, не домостроевское.
Следуя традициям рода, своих детей она воспитывала в крайней строгости и в полном послушании, так, как это и было принято в семейных кланах старообрядцев. Для старообрядцев мать и отец - это что-то типа заместителей Бога на земле, и жизнь свою они не мыслили вне семейных связей. Но эпоха была совершенно другая, и принять это могли только те, у кого, что называется, в крови была военная дисциплина и строгость. Но из детей Елизаветы только средний сын оказался таковым. Окончил летное училище и стал теоретиком отечественного вертолетного дела, впоследствии доктором наук, профессором Московской Военно-воздушной инженерной академии им. Н.Е. Жуковского, генералом - ему строгость матери была только на пользу, чего совершенно нельзя сказать о двух других ее детях, старшей девочке и младшем сыне.
Вот только один эпизод: во время учебы в Горьком дочь – настоящая русская красавица, высокая, статная, с длиннющими толстыми косами - познакомилась с молодым немцем, приехавшим по обмену туда на стажировку, влюбилась, собралась замуж и в ГДР, чему мать, понятное дело, категорически воспротивилась: где это видано, чтобы из своей страны уезжать, да еще с иноверцем-немцем. Дочь послушалась, ибо авторитет матери был для нее непререкаемым, но это сломало ее женскую судьбу. С младшим история была несколько получше, но, по сути, мать свободу выбора ему также не предоставила, ни в определении места жительства, ни в выборе невесты, ни в выборе работы.
Да, еще три века назад такой домостроевский уклад был условием выживания старообрядческого конфессионального этноса, а также условием сохранения «староотеческой» веры, но в 20-ом веке он был способен разве что отвратить людей от веры раз и навсегда. Стоит ли удивляться, что никто из ее детей так и не стал по-настоящему религиозен.
Возможно, собственные перегибы Елизавета сама постепенно начала осознавать, потому что всею душою рвалась… найти себе наставника, батюшку, который бы вел ее по жизни так, как ее отцы и деды вели своих домочадцев, зачастую будучи для них и отцами, и исповедниками, и пастырями, и судьями. Того, кто подсказал, в чем же она ошибается и в чем ошибались ее прадеды со своей «старой» верой и со своим домостроем. И если свобода человека не может быть конечной Истиной, то может ли родительский авторитет быть таковой? И она пошла за советом в Русскую православную церковь. А куда ей еще было идти? Но вот тут у нее вышла загвоздка, вернее, не у нее только лично, а у всего русского православия.
С приходом к власти Н.С. Хрущева, недолгое потепление в отношениях советского государства и церкви, наметившееся в военные годы, резко сошло на нет, породив печально знаменитую хрущевскую антирелигиозную компанию 1957-1965-х годов. Сегодня можно спорить о ее причинах и рассуждать, чем именно она была спровоцирована – личными ли амбициями Хрущева, самой ли логикой отношений социалистического государства с церковью – но факты остаются фактами: в результате этой кампании число православных приходов сократилось с 13 008 до 7 338, т.е. практически вдвое; прекратили свою деятельность 32 православных монастыря, а число монашествующих уменьшилось до… 1200 человек!
В полной мере антирелигиозная кампания развернулась после XX съезда КПСС, когда власть Хрущёва укрепилась, и ее началом можно считать выход секретного постановления ЦК КПСС «О записке Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам «О недостатках научно-атеистической пропаганды»» от 4 октября 1958-го года, обязывающее партийные, комсомольские и общественные организации развернуть широкое пропагандистское наступление на «религиозные пережитки».
Пик хрущевской антирелигиозной кампании пришёлся на 1958-1964-е годы, как раз тогда, когда наша Лиза решила обратиться к Русской православной церкви. Сегодня мало кто знает, что этот период был для советских верующих нисколько не легче того, первого, послереволюционного «крестового похода» советской власти на церковь, а во многом даже более тяжелым.
Если в военное и первое послевоенное время начали массово открываться церкви и заселяться монастыри, к верующим, доказавшим свою преданность родине с оружием в руках на фронтах Великой отечественной, стали относиться более терпимо и благожелательно, то с 1957 года закрылось вдвое больше храмов и монастырей, чем открылось. Начались такие же гонения на верующих, как это было в первые послереволюционные годы, ну разве что бескровные… Более того, была проведена административная реформа, касающаяся управления государством церковью, в результате которой Русская православная церковь была поставлена в еще более сложное положение, чем это имело место в 1920-х годах.
В послевоенные годы наша Елизавета имела возможность наблюдать, как начали открываться приходы в соседних деревнях, куда можно было уже открыто, не прячась, сходить. Но буквально через 10 лет она наблюдала их же закрытие, что напомнило ей первые годы установления советской власти. Но начавшаяся на сей раз антирелигиозная кампания отличалась особенно небывалом размахом. Борьба с религией велась силами не только правоохранительной системы, но и партийных и советских органов власти, профсоюзов, комсомола, общественных организаций. Эта тотальность гонений должна была создать для верующих атмосферу отвержения, культурной изоляции, в которой они чувствовали бы себя гражданами второго сорта, изгоями общества, недостойными войти в «светлое будущее».
Еще одной особенностью начатой антирелигиозной кампании был акцент не столько на селе, сколько на городе, куда как раз наша Лиза и переехала на постоянное жительство к своим сыновьям, не захотевшим оставлять мать в деревне. Один из них уже начал успешную карьеру преподавателем в Академии им. Н.Е. Жуковского в Москве, и вся семья поселилась вместе с ним, в небольшой квартире на Ленинском проспекте. И вот в городе-то в то время нашей Лизе оказалось ох как непросто найти себе духовника…
Город вообще был ей глубоко чужд и непонятен. Зато созданная государством для верующих атмосфера культурной изоляции и социального отторжения была Лизе хорошо знакома еще с детства – ее предки не один век так жили. Так что массовая городская антирелигиозная истерия ее не испугала нисколько. Она даже ходила по городу Москве во вдовьем старообрядческом одеянии: черные юбка и блуза, черный пояс и платок, четки-лестовка в руках. Ее, пожилую женщину, никто не трогал.
Однако у нее оставалась очень серьезная проблема: а где найти такого батюшку, который не побоится принять ее, бывшую старообрядку и действующую знахарку, да еще в период начавшихся религиозных гонений. И она его нашла. Им стал отец Александр Мень.
А найдя его, Елизавета нашла и ответы на все свои вопросы на пути поиска Истины. Собственного говоря, она нашла Истину, и этой Истиной, к которой она стремилась всю свою жизнь, для нее стала вера и преданность.
…
Теперь о нем…
Да, это тот самый отец Александр Мень, о котором столько всего написано, столько копий сломано и столько разных слов сказано. Если вы не знаете, то Александр Мень - протоиерей Русской православной церкви, богослов, проповедник и пастырь; автор трудов по истории христианства и Церкви, переведенных на многие языки, стоял у истоков советского религиозного самиздата. Его главный труд - «История религии» в семи томах, состоящая из серии «В поисках пути, истины и жизни» и книги «Сын человеческий», также отцу Александру принадлежат работы «Таинство, слово, образ», «Откуда явилось всё это?», «Как читать Библию?», «Библиологический словарь» и многочисленные статьи, главным образом, проповеднического содержания.
Но еще он - огромное, самобытное явление и в отечественной церковной истории, и в российском богословии прошлого века. Он был и до сих пор остается неоднозначной и спорной фигурой в российском Православии. Спокойный разговор о нем в церковной среде и в среде верующих Русской православной церкви невозможен и сегодня. До сих пор само упоминание имени отца Александра мозолит глаза некоторым особо пылким ревнителям чистоты веры, приблизительно так же, как в 17 веке патриарх Никон мозолил глаза старообрядцам, а старообрядцы мозолили глаза представителям официальной Церкви. Путь «белых ворон» - он всегда таков.
Но, очевидно, что Истина где-то посередине. Действительно, отец Александр Мень был общественным и богословским явлением, и, как в любом явлении такого рода, в нём существовали разные грани. Интересен тот факт, что Александр Мень по рождению также не имел отношения к Русской православной церкви, как и Елизавета: он происходил из интеллигентской иудейской среды, она из крестьянской старообрядческой. И в этом смысле он, как и она, придя в официальное Православие и сохранив при этом свою специфику, были своего рода феноменами. Но разве от этого их духовно-религиозный поиск переставал быть поиском Истины?! И разве этот поиск переставал быть искренним и честным?!
Духовно-религиозный поиск Александра Меня был неотделим от веры, собственно говоря, именно вера - полная, всепоглощающая, искренняя - и была для него той Истиной, к которой он стремился сам и найти которую он призывал других.
Однако и те, из коих они происходили, и те, с кем они общались, не считали их своими. Ибо вряд ли те конфессионально-этнические среды, из которых они вышли – интеллигентская иудейская и крестьянская старообрядческая – когда-либо признают истинность их пути. Но точно так же вряд ли когда-либо официальная Православная церковь сочтет проповеди отца Александра каноническими, и вряд ли она одобрит знахарскую практику Елизаветы. И в этом, безусловно, будет своя правда, ибо и он, и она – «свои среди чужих и чужие среди своих». Однако искомая ими Истина от этого не перестанет быть Истиной, а искренний поиск ее – искренним поиском.
Александр Мень родился в культурной и образованной семье инженера-текстильщика Вольфа Герш-Лейбовича (Владимира Георгиевича) Меня, происходившего из религиозной еврейской семьи, до 1917-го года живущей под Киевом. Мать, Елена Семёновна Цуперфейн, предки которой, очевидно, происходили из польских евреев, появилась на свет еще до революции, в Берне, где её родители учились в Бернском Университете, но ее детство прошло уже в России, в Харькове. Здесь, в гимназии, она увлеклась религиозной философией и христианством и, возможно, толчком к этому послужил факт соприкосновения их семьи с личностью Иоанна Кронштадтского – бабушка Елены была исцелена им от водянки.
Родители Александра познакомились в Москве, где оба учились в вузах, и поженились в 1934 году, а в 1935 году у них родился сын, который в возрасте шести месяцев был тайно крещён вместе со своей мамой в Загорске (современный Сергиев Посад) священником Катакомбной церкви. Отец не препятствовал христианскому воспитанию мальчика, тем более, что когда Александру было 6 лет, он был арестован, а затем до конца войны вынужденно жил на Урале. Воспитанием Александра занимались мать и тётя, обе интеллигентки, имевшие педагогическое образование, и занимались со всей интеллигентской серьезностью: развивали интеллект, знакомили с мировой и русской философией, историей христианства. В этом плане любопытно развитие личности маленького Александра: в четыре года он научился читать, в шесть лет написал книгу с разъяснениями Евангелия, в десять - увлекся Ф.М. Достоевским, в двенадцать – уже И. Кантом, в пятнадцать – В.С. Соловьёвым.
Мифы это или нет – неизвестно, но очевидно, что мы имеем дело с особой социальной средой – российской интеллигенцией, и с особенностями ее картины мира. Особенно духовного и религиозного поиска будущего отца Александра и были во многом обусловлены спецификой интеллигентского мировосприятия. Точно так же, как жизненный поиск Елизаветы был обусловлен той старообрядческой средой, из которого она вышла.
Мы много уже сказали о том, что русское старообрядчество, из которого вышла наша Елизавета – это совершенно особый социальный и мировоззренческий феномен. Но точно таким же феноменом, возможно, даже еще более специфическим, являлась и российская интеллигенция. Сформировавшись в российской действительности как социальный слой к концу 19-го века, интеллигенция долгое время «искала себя». И если вначале российский интеллигент, преимущественно, интересовался критикой государственного строя и метанием бомб в градоначальников, то с начала 20-го века он неожиданно заинтересовался и Богом. Борьба с религией советской власти этот интерес не загасила, а, напротив, даже подогрела.
После Великой отечественной войны количество образованных людей, интересующихся в СССР вопросами веры и истории христианства, резко возросло, чему немало способствовали пережитая война, открытие церквей и наметившееся изменение государственной политики по отношению к церкви. И это количество не уменьшалось даже в условиях начатого Хрущевым нового «крестового похода» против религии. Но вот тут-то и выяснилось, что Церкви крайне трудно говорить с образованной интеллигенцией.
Собственно говоря, уже со времен Петра I и Екатерины II, сделавших все, чтобы выхолощить отечественное богословие, Церковь говорила с интеллигенцией на разных языках. Эта разница в культурных и мировоззренческих парадигмах стала еще большее заметной за советский период. Вспомните, как относились к религии и церкви в советское время: это, мол, для малограмотных старушек, а не для образованного человека.
Стоит ли удивляться тому, что многие выходцы из интеллигентской среды, только что придя в храм, весьма специфично восприняли религиозные положения, как мировоззренческие, философские, так и богословские. Таков был и отец Александр Мень. Тем более, что ему самому предстояло начать общаться с этой огромной интеллигентской массой, а еще и окормлять ее!
Вот характерный для интеллигенции вопрос того времени: «А нет ли у вас знакомого интеллигентного священника, образованного, с которым можно было бы поговорить?» Отца Александра называли «апостолом для интеллигенции», и это было правдой: он привёл в Православие тысячи российских интеллигентов. Уникальное сочетание в нем укорененности в христианской традиции и одновременно широкой эрудиции, открытости к светской культуре, науке, к другим конфессиям, нехристианским религиям и энергия, направленная на понимание каждого, и выдвинуло Александра Меня в число ведущих христианских проповедников.
Он понимал интеллигенцию, ибо сам вышел из ее среды, а она понимала его. Да, вместе со способностью понимания, он приобрел и все те мировоззренческие, философские, религиозные и богословские «вирусы», что были так свойственны российской интеллигенции. Но для того времени было крайне важным появление в Церкви такого человека, который мог бы указать направление духовного и религиозного поиска для образованного интеллигента, разучившегося понимать не то чтобы церковный язык, но даже язык веры! Одним словом: он понимал ее, а она понимала его. И это было много!
Казалось бы, отец Александр уже уродился с целостным сознанием. С тем сознанием, которое четко знает, что цель человеческой жизни состоит не в приобретении материальных благ или отношений, не в реализации амбиций или собственного "хочу", а в поиске Истины. Духовно-религиозной прежде всего. Казалось, Александр Мень искал ее уже с раннего детсва, и к тому моменту, как он вышел к широкой аудитории и начал свою проповедь, он уже на все 100 процентов был в ней укоренен. Ему действительно было что сказать человеку и было чем поделиться с широкой аудиторией об истинном поиске.
Для отца Александра эта Истина выражалась только в вере в Бога. И под поиском Истины он понимал только поиск глубокой, тотальной, искренней веры, взращивание ее в себе. К этому же поиску он и призывал своих прихожан: к медленному, постепенному, но неуклонному взращиванию в себе веры в Бога. И его живое слово о вере, преданности и сдаче притягивали к нему огромное количество людей. Его искренняя убежденность в том, что поиск Истины заключается только в поиске веры убеждала образованного человека гораздо больше, чем все догматы, теории и ритуалы.
И к нему шли, его слушали, его читали. Но в своем жизненном поиске Истины шли к нему не только интеллигенты, шли и простые люди, и даже такие малообразованные, как наша Елизавета. И ему было что сказать и им. Ибо вопрос о вере как о смысле человеческой жизни и конечной Истине находится вне собственности какого-либо социального слоя.
К середине 20-го века Церковь разучилась говорить не только с образованной культурной средой, точно так же она разучилась говорить и со средой, имеющей специфику происхождения – в данном случае старообрядческую специфику, возраст верований которой точно такой же, как и у официальной Церкви. И вот для таких людей, как Елизавета, отец Александр Мень также стал указателем на пути духовно-религиозного поиска.
В этом смысле Елизавета и Александр двигались по одному пути поиска Истины, просто с разных его концов, не будучи удовлетворенными тем, что им предоставляли их исторические среды: ей - крестьянская старообрядческая, ему - интеллигентская иудейская. И в некой точке своего пути они встретились. Этой точкой стал приход церкви Покрова Пресвятой Богородицы в поселке Акулово, что под Пушкино в Московской области, куда в 1958-м году на служение был направлен отец Александр, только что рукоположенный в диакона.
Елизавета оказалась в Акулово по той простой причине, что с помощью своих сыновей стала снимать загородный дом для постоянного проживания – город оказался для нее невыносим. Снимать дом и иногда захаживать в близлежащую Акуловскую церковь. Захаживать - ибо большего она, будучи из старообрядцев и знахарей, позволить себе не могла, да и не смогла бы при всем своем желании. А смогла только через два года, в 1960-м году, когда Александр Мень был рукоположен в священники и некоторое время еще находился в этом приходе. Он понял ее, а она услышала то, что говорит он - две «белые вороны» всегда поймут друг друга.
Но была у отца Александра Меня еще одна специфика, позволившая нашей Елизавете приблизиться к Церкви и даже войти в нее – он принимал всех знахарей, лекарей и увлекающихся сверхъестественным, не делая отличия между ними и остальными прихожанами. Протоирей искренне не понимал, почему отрицается колдовство и другие магические ритуалы, хотя многие обряды, проводимые самой Церковью, с его точки зрения, являются точно таким же сверхъестественными.
Этот факт всегда ставился и, очевидно, будет ставиться ему в упрек. Однако именно такая веротерпимость помогла Елизавете переступить порог Церкви и начать свой духовный поиск уже в ее лоне, опираясь на ее поддержку и водительство, чего так и не смогли сделать три века поколений ее предков. И это тоже факт. Как и факт то, что его открытость, откровенность и смелость помогла не только Елизавете одной, а многим, многим другим, подобным ей.
А дальше началась история преданности - преданности Елизаветы своему батюшке и преданности батюшки своей верной прихожанке, длиною в 32 года! Ибо с его помощью она наконец-то нашла то, что искала. Нашла то, что сочла Истинной - веру и преданность.
История ее веры и ее преданности поразительна, причем куда как более поразительна, чем все нюансы и огрехи убеждений: куда бы судьба и церковная власть ни направляла бы отца Александра, в какой бы приход и какое бы отдаленное место он ни переезжал, Елизавета ехала за ним. И… поселялась рядом, снимая жилье!
Так она исколесила много мест в Подмосковье. Вначале, в 1958-м году, она снимала дом в Акулово, рядом с приходом, где отец Александр служил, а когда в 1960-м году его перевели вторым священником в Петровское-Алабино, что в Наро-Фоминском районе Подмосковья, то уехала туда и стала снимать жилье уже там. Здесь она провела несколько лет, бок о бок со своим батюшкой, который через год был назначен настоятелем этого храма. Затем, через четыре года было село Тарасовка, что по Ярославской железной дороге, куда его после очередного доноса перевели в местный храм Покрова Богородицы вторым священником. И вновь она переезжает за ним и вновь снимает жилье.
Наконец, когда отца Александра в 1970-м году перевели в Сретенский храм в Новую Деревню, под Пушкино, где он и прослужил до конца своей жизни, то Елизавета начала снимать рядом жилье. А затем она и вовсе уговорила своих сыновей купить ей собственный дом в Мамонтовке (ныне район Пушкино Московской области), буквально в пяти километрах от храма, где служил священником, а потом и настоятелем ее батюшка. И уже из Мамонтовки оттуда она каждый день (!) ходила на службу к отцу Александру – а она ходила только пешком, как это и было принято у ее предков.
Вместе с ним, со своим духовником, Елизавета разделила не только тяготы переездов, переводов и служения в разрушающихся сельских храмах, но и доносы, и обыски, и наговоры. Активного участия в жизни создаваемых им религиозно-приходских общин она в силу возраста не принимала, но в ее жизни были и письма в его защиту, и сбор средств на издание путем самотиражирования его статей и книг, а также на ремонт и восстановление храмов, которые отец Александр поднимал.
Вряд ли у него была более верная прихожанка: переведут его по очередному доносу или навету в другое место, начнет он службу, глядь… а в храме стоит маленькая сморщенная старушка во всем черном, с древней лестовкой-четками в руках и преданно на него смотрит.
32 года преданности! К нему она ходила на службы каждый день; у него она исповедовалась; у него она причащалась; у него же крестила своих внуков. Вот так оказались крещёными и мы: в возрасте 5-ти лет, в доме бабушки в Мамонтовке. Мы до сих пор помним красивого батюшку с большим крестом на груди, с огромной копной полуседых курчавых волос, зачесанных назад, с низким зычным голосом, который что-то говорит нашей бабушке сидючи на диване. О чем они говорили, конечно же мы тогда не понимали, как и не особо понимали что, собственно говоря, произошло. Много позже, когда мы начали свой собственный духовно-религиозный поиск и пришли в Церковь, мы узнали, что именно Александр Мень и был нашим крестным отцом, и именно к нему бабушка водила нас на службу, и у него же мы в первый раз были на исповеди и причащались.
Так было до 1985-го года, когда у Елизаветы случился инсульт и она оказалась парализована и на последние пять лет своей жизни прикована к кровати. Прийти к нему в храм она уже не могла – и тогда он стал приезжать к ней сам. Приезжал на исповедь и причастие, сначала в ее дом, а затем и в Москву, куда ее забрал старший сын, что было достаточно далеко. Позже, когда Елизавету перевезли в ее родное село Гагино в Горьковскую область, осталась только переписка между ними…
Но, похоже, что расстояние для их общения не было препятствием и умерли они в один год… В 1990-ом году: она – естественной смертью, он – трагической, насильственной. Отца Александра зарубили топором в 1990 году; Елизавета же мирно скончалась во сне.
…
Теперь о них вместе…
Незадолго до смерти отец Александр написал, как бы предвидя свою кончину: «Теперь, подобно сеятелю из притчи, я получил уникальную возможность разбрасывать семена. Да, большая часть их упадёт на каменистую почву, всходов не будет. (…) Знаете, такое ощущение, что вскоре всё кончится, по крайней мере, для меня …». Отец Александр о своих предчувствиях ей также писал, но он точно знал – ее почва не каменистая, и на ней всходы точно будут!
Не это ли лучшее доказательство того, что путь был истинный, и этот путь был у этих двоих одним!!
Всю свою жизнь эта старушка и ее батюшка искали смысл человеческой жизни, т.е. Истину. Они ничего не искали - ни материальных благ, ни почестей, ни отношений - только ее. Ибо были твердо убеждены в том, что смысл человеческой жизни состоит только в поиске духовно-религиозной Истины. Они искали порознь, а затем вместе; он по одну сторону алтаря, она по другую; он в рясе, она в мирском. Искали ее в старообрядчестве, католичестве, православии. Искали в богословских книгах и молитвенниках, искали в молитвах и в служении. Искали, по сути, на одном пути.
И они ее безусловно нашли, нашли ее в вере и преданности. Ибо для этих двоих только ВЕРА и ПРЕДАННОСТЬ и являлись Истиной. А что может быть истиннее веры и преданности?! Ибо даже сам Господь - это воплощение веры и преданности.
Можно много и нудно рассуждать о каноничности и важности доктринальных форм, да и вообще о формах поиска Истины. Можно много чего предъявить Елизавете, а еще больше - отцу Александру, прежде всего, за догматическую некорректность и слишком широкие и абстрактные обобщения. Но разве можно предъявить претензии к искренности их поиска и к их устремленности к Истине?! Разве можно предъявить претензии к вере и преданности?! И разве вера и преданность не истинны?! Да, Елизавета была достойным примером преданного; отец же Александр был достойным примером сеятеля. И их почва и их семена точно дали всходы!
По крайней мере, для нас, в далекие 90-е годы, когда еще совсем юной мы жадно глотали книги Александра Меня, одну за другой: «Сын человеческий», «Радостная весть», «Свет во тьме светит», и чувствовали, как раскрывается огромный, яркий мир религиозной веры… веры в Бога.
Ну а что касается формы этой веры – кто ищет, тот всегда найдет!
Их - старушки и батюшки - тем, кто будет после них, был только один:
Истина только одна, и путь к ней только один!
Не можешь к ней бежать - так иди!
Не можешь идти - хоть ползи, на худой конец лежи в ее направлении!
А все остальное не имеет значения!