Дождь стучал по крыше нашего загородного дома, как назойливый гость, который не понимает, что ему пора уходить. Мы купили этот дом год назад как «тихую гавань», место, где можно спрятаться от городской суеты и наконец-то начать слышать друг друга. Ирония заключалась в том, что единственное, что мы слышали последние полгода, – это гул холодильника и тиканье напольных часов в прихожей.
Я сидела на кухне, заворачивала в пищевую пленку салат, который не был никому нужен. «Оливье». Новогоднее блюдо в разгар июля. А почему бы и нет? Может, хоть вкус детского праздника вернет хоть каплю тепла в этот выхолощенный, пахнущий сосной и тоской дом.
В дверном проеме возник мой муж, Игорь. Он держал в руках свой планшет, его новый лучший друг, советчик и, похоже, единственный смысл существования.
– Завтра уезжаю в командировку. В Питер. На неделю.
Я не подняла головы, продолжая упаковывать вареную морковку и горошек в прозрачный кокон.
– Удачной поездки, – сказала я ровным, бесцветным голосом. Голосом радио-диктора, объявляющего о том, что завтра ожидается облачность без осадков.
Он помолчал. Ожидал чего? Истерики? Упреков? Я уже исчерпала свой лимит на эмоции месяц назад, когда обнаружила в его телефоне переписку с той… с Анастасией. Его новой коллегой. Молодой, амбициозной, с сияющими глазами на корпоративной фотографии. Он не стал отрицать. «Это ничего не значит, Оль. Просто забавная переписка. Ты же все усложняешь».
Я не усложняла. Я просто перестала упрощать. Перестала делать вид, что не замечаю, как он задерживается на работе, как его взгляд стал скользящим, усталым, когда он смотрит на меня. Как мы за год в «тихой гавани» не сказали друг другу ни одного лишнего слова.
– Тебе… все равно? – спросил он наконец. В его голосе прозвучала какая-то обидчивая нота. Его бесило мое спокойствие. Ему нужна была драма, чтобы почувствовать себя живым, виноватым, чтобы потом с чистой совестью продолжать ту самую «ничего не значащую переписку».
Я отложила контейнер с салатом и подняла на него глаза.
– А что я должна чувствовать, Игорь? Ревность? Тревогу? Мне их взять в долг у тебя? У тебя, кажется, осталось с лихвой.
Он сжал губы. Знакомый жест. Раздражение.
– Мы же договорились забыть. Двигаться дальше.
– Мы никуда не двигаемся. Мы застряли. Ты – в своем чувстве вины, которое ты заедаешь рабочими проектами и флиртом с молодыми коллегами. А я… – я обвела рукой нашу идеальную, вылизанную до блеска кухню, – я застряла в этой консервной банке под названием «семейное счастье». И знаешь, что самое ужасное? Мне здесь уже не душно. Мне просто скучно.
Он отступил на шаг, будто я его ударила. Возможно, для него слово «скучно» было страшнее, чем «ненавижу».
– Скучно? – переспросил он. – Восемнадцать лет совместной жизни, дочь-подросток, ипотека, общие воспоминания – и тебе скучно?
– Именно так, – кивнула я. – Скучно до зубной боли. Наши разговоры свелись к обсуждению счетов и расписания Леры. Наш секс… Боже, я даже не помню, когда он был. Ты приходишь, ты уходишь. Мы существуем в параллельных вселенных под одной крышей. Это и есть та самая «тихая гавань»? Мне кажется, это больше похоже на морг.
В этот момент на кухню влетела наша дочь, Лера. Пятнадцать лет, наушники, раздражение на лице.
– Вы опять? – бросила она, открывая холодильник. – Можно я уеду к бабушке? А то тут как в аквариуме с двумя грустными рыбами, которые только и делают, что пускают пузыри недовольства.
Игорь резко повернулся к ней.
– Лера, не сейчас! Иди в свою комнату!
– А что, у вас там запланирован важный спор? О том, кто кого не услышал? Или опять про ту дуру Анастасию? – она хлопнула дверцей холодильника.
Воздух выстрелил. Игорь побледнел.
– Откуда ты…?
– Пап, я не слепая и не глухая, – Лера скрестила руки на груди. Ее взгляд метал молнии. – Вы думаете, если не орете друг на друга, то я ничего не замечаю? Мама ходит как тень, ты как робот. Мне уже страшно приглашать кого-то в гости, чтобы они не подумали, что у нас дома снимают фильм ужасов про зомби.
Я смотрела на нее, на свою взрослеющую дочь, которая оказалась единственным здравомыслящим человеком в этом доме. И мне стало стыдно. Стыдно за нашу ложь, за наше молчаливое согласие с тем, что все идет к черту.
– Лера, пожалуйста, – тихо сказала я. – Это не твоя вина.
– Я знаю, что не моя! – голос ее дрогнул. – Но это же невыносимо! Раньше вы хотя бы ругались, смеялись… А теперь… тишина. Эта дурацкая, гробовая тишина! Лучше бы вы развелись, честно!
Она выбежала из кухни. Мы слышали, как громко, с вызовом, захлопнулась дверь ее комнаты.
Игорь стоял, опустив голову. Планшет в его руках казался теперь не символом занятости, а жалким щитом.
– Она права, – прошептал он. – Мы превратились в зомби.
– Не «мы», Игорь. Это ты превратил нас в зомби. Ты своим бегством. Сначала на работу. Потом – в переписку. А я… я позволила этому случиться. Потому что тоже устала. Устала бороться за твое внимание, которого с каждым годом становилось все меньше.
Он подошел к столу, сел на стул напротив меня. Он выглядел разбитым. Постаревшим.
– И что нам теперь делать? – спросил он. И в этом вопросе не было ни сарказма, ни защиты. Только отчаяние.
Я посмотрела на его руки. Те самые руки, которые когда-то держали меня так крепко, что казалось, они никогда не разожмутся. Теперь они беспомощно лежали на столешнице.
– Я не знаю, – честно ответила я. – Но начинать нужно с чего-то одного. Или… заканчивать.
– Ты хочешь развода? – его голос был глухим.
– Я не знаю, чего я хочу. Я знаю, чего я не хочу. Я не хочу вот этой тишины. Я не хочу быть скучной женщиной на идеальной кухне, которая заворачивает ненужный салат, потому что не знает, что еще делать. Я не хочу, чтобы моя дочь сбегала из дома, потому что атмосфера в нем невыносима.
Он долго молчал. Дождь за окном стих, превратившись в назойливую капель.
– Я отменю командировку, – сказал он наконец.
– Нет. Поезжай.
– Но…
– Поезжай, Игорь. И пока ты там, в Питере, подумай. Подумай, чего хочешь ты. Вернешься – поговорим. По-настоящему. Без масок. Без этих вечных упреков и оправданий. Решим, что делать с нашей тихой гаванью. То ли в ней нужно сделать капитальный ремонт, то ли… то ли списать ее с баланса.
Я встала, подошла к окну. На небе проступала бледная полоска света. Дождь кончился.
– А пока… пока я, наверное, съезжу с Лерой к маме. На недельку. Нам обеим нужно… проветриться.
Он не стал меня останавливать. Просто сидел и смотрел на мою спину. Я чувствовала его взгляд. Впервые за долгое время – осознанный, тяжелый.
Идеальная картина нашего счастья дала трещину. Не громкую, не скандальную, а тихую, почти неслышную. Но сквозь нее теперь был виден свет. Жестокий, обнажающий, но настоящий. И в этом было какое-то странное, горькое утешение. Консервная банка была вскрыта. Теперь предстояло решить, что делать с ее содержимым. Выбросить. Или попробовать на вкус, каким бы горьким оно ни оказалось.