Свекровь стояла в дверях с ключами в руке, и я поняла — всё кончено.
Не просто день. Не просто отношения. Всё.
— Входи, не стесняйся, — она улыбалась той фальшивой улыбкой, от которой меня всегда передёргивало. — Теперь это моя квартира. Документы оформлены.
Я стояла на лестничной площадке и не могла сдвинуться с места. В руках пакет с продуктами для бабушки. Для моей бабушки Раисы Ильиничны, которая растила меня с пяти лет, когда родители погибли.
Для бабушки, которая неделю назад перестала дышать в больничной палате, сжимая мою руку.
— Какие документы? — я заставила себя говорить. — О чём вы?
Лидия Константиновна — моя свекровь — достала из сумочки папку. Развернула передо мной.
— Дарственная. Твоя бабушка подарила мне квартиру три месяца назад. Вот подпись, вот печать нотариуса. Всё по закону, Оленька.
Буквы плыли перед глазами. Я схватила документ дрожащими руками.
Дата — июль. Три месяца назад бабушка ещё ходила, ещё могла сидеть на кухне за чаем. Но уже путалась. Называла меня то Верочкой — именем моей мамы, то Светкой — подругой молодости.
Внизу подпись. Неровная, кривая, но узнаваемая.
А рядом — свидетель: Степан Юрьевич Громов.
Мой муж.
— Стёпа знает? — я подняла глаза на свекровь. — Он был там?
— Конечно, знает, — она забрала документ обратно. — Сынок помог организовать. Нотариуса на дом вызвали, потому что Раиса Ильинична уже плохо себя чувствовала. Сам понимаешь — не могла она к нотариусу ехать.
Понимаешь. Она говорила «понимаешь», как будто это нормально.
Как будто нормально, что моя свекровь забрала квартиру, в которой я выросла.
— Бабушка хотела, чтобы квартира досталась мне, — я сжала пакет с продуктами так сильно, что хлеб внутри сдавился. — Она всегда говорила. Всегда.
— Говорила-говорила, — свекровь махнула рукой. — А потом передумала. Я ей объяснила, что мне негде жить. Что снимаю комнату за огромные деньги. Что у меня, пожилой женщины, нет своего угла. Раиса Ильинична меня поняла. Она была доброй.
Добрая. Моя бабушка была добрая.
Поэтому свекровь и смогла её обмануть.
— Вы использовали её состояние, — я почувствовала, как внутри растёт ком ярости. — Бабушка в июле уже не понимала, где она. Думала, что живёт в деревне, хотя не была там тридцать лет. Вы этим воспользовались.
— Ничем я не воспользовалась! — лицо Лидии Константиновны стало жёстким. — Нотариус проверила, всё законно. Раиса Ильинична была в здравом уме. А ты, невестка, просто обиделась, что осталась ни с чем.
Ни с чем.
У меня правда ничего не осталось. Родителей нет. Бабушки нет. Квартира, в которой стоял мамин старый комод, бабушкино кресло-качалка, фотографии на стенах — всё забрала свекровь.
Я развернулась и пошла вниз по лестнице. Шла быстро, чтобы она не видела, как у меня дрожат губы.
На улице достала телефон. Набрала номер Стёпы.
Он ответил не сразу.
— Оль, я на работе, — голос усталый, равнодушный.
— Степан, твоя мать сказала, что квартира бабушки теперь её, — я старалась говорить спокойно, но голос срывался. — Ты об этом знал?
Тишина. Долгая, мучительная тишина.
— Знал, — наконец ответил он. — Мама попросила помочь с документами. Ну, нотариуса вызвать, свидетелем побыть. Твоя бабушка сама решила.
Сама решила.
— Стёпа, ей было семьдесят восемь лет! Она умирала! Она не понимала, что подписывает!
— Нотариус проверила, значит, понимала, — он говорил так, будто обсуждал погоду. — Оля, я правда на работе. Поговорим вечером.
— Постой...
Гудки.
Я стояла посреди двора и смотрела на телефон. Мой муж. Человек, с которым я прожила четыре года. Человек, которому я верила.
Он помог матери украсть мою квартиру.
Домой я вернулась поздно. Специально бродила по городу, пока не стемнело. Когда открыла дверь, первое, что увидела — Лидию Константиновну на нашем диване.
Она пила чай из моей любимой кружки.
— А, невестка явилась, — свекровь поставила кружку на стол. — Остыла уже? Или всё ещё психуешь?
Стёпа сидел в кресле, уткнувшись в ноутбук. Даже не поднял головы.
— Лидия Константиновна, — я прошла в комнату, скинула куртку. — Вы забрали мою квартиру. Квартиру, где я выросла. Где прожила всю жизнь.
— Свою квартиру, — поправила она. — Раиса Ильинична подарила её мне. По доброй воле.
— Какая добрая воля? — я развернулась к ней. — Бабушка была больна! Она путала людей, не помнила даты! Нотариус не имела права оформлять дарственную!
— Имела, раз оформила, — свекровь скрестила руки на груди. — Всё проверили. Врач был, осмотр провели. Твоя бабушка отвечала на вопросы, всё понимала. А потом сама попросила оформить дарственную на меня.
— Это ложь! — я почувствовала, как подступают слёзы, но сдержалась. — Бабушка никогда не попросила бы такого!
— Попросила, — Лидия Константиновна наклонилась вперёд, глаза её сузились. — Я ей рассказала, как мне тяжело. Как я снимаю жильё за последние деньги. Как мечтаю о своём угле. Раиса Ильинична пожалела меня. Вот и подарила квартиру. Она была добрая женщина, в отличие от некоторых.
В отличие от некоторых. Это про меня.
Я повернулась к Стёпе. Он всё так же смотрел в ноутбук.
— Степан, — позвала я. — Посмотри на меня.
Он поднял голову. Глаза пустые, усталые.
— Оля, хватит, — он говорил так, будто я капризничаю. — Квартира у мамы. Законно оформлена. Ты ничего не изменишь. Смирись уже.
Смирись.
Он хотел, чтобы я смирилась с тем, что у меня украли единственное наследство.
— Я не смирюсь, — сказала я тихо, но твёрдо. — Пойду в суд. Докажу, что бабушка была недееспособна. Что вы воспользовались её состоянием.
Лидия Константиновна расхохоталась. Громко, противно.
— В суд! Степан, слышишь? Твоя жена в суд собралась! — она повернулась ко мне, и смех исчез с лица. — Иди, невестка. Только учти: я найду адвокатов. Хороших, дорогих. Засужу тебя так, что мало не покажется. А Стёпа? — она положила руку на плечо сына. — Стёпа будет на моей стороне. Правда, сынок?
Стёпа кивнул. Даже не посмотрел на меня.
И тогда я всё поняла.
Это не спонтанное решение. Они планировали. Ждали, пока бабушка совсем ослабнет. Вызвали нотариуса. Оформили дарственную. А я ничего не заметила, потому что была занята уходом за бабушкой.
Они использовали мою любовь против меня.
— Тогда я ухожу, — сказала я.
— Куда уходишь? — свекровь усмехнулась. — У тебя ничего нет. Даже квартиры бабушкиной.
— У меня есть честь, — я взяла сумку. — Чего не скажешь о вас.
Я вышла из квартиры, закрыла дверь и прислонилась к стене. Дышать было трудно.
Но через минуту я выпрямилась. Достала телефон и написала подруге Ане, которая работала юристом:
«Аня, мне нужна помощь. Срочно».
На следующее утро я сидела в офисе адвоката. Женщина лет сорока внимательно изучала документы.
— Дело сложное, но не безнадёжное, — сказала она наконец. — Если докажем недееспособность на момент подписания дарственной, сделка будет аннулирована. Нужны медицинские справки, свидетельские показания. Это займёт время и деньги.
— Сколько? — спросила я.
Она назвала сумму. Огромную для меня сумму.
— Найду, — сказала я. — Начинайте.
Следующие пять месяцев были адом. Я сняла комнату в общежитии. Устроилась на вторую работу — по вечерам убирала в офисе. Спала по четыре часа.
Днём собирала доказательства. Медицинские выписки. Справки из больницы о состоянии бабушки. Показания соседей, которые помнили, как бабушка путалась, не узнавала людей.
Зинаида Петровна, соседка снизу, плакала, давая показания:
— Раиса в июле думала, что война идёт. Просила закрывать окна от бомбёжки. Как она могла дарственную подписывать?
Стёпа звонил первые две недели. Просил вернуться. Говорил, что я упрямая дура, трачу деньги впустую. Потом перестал.
Лидия Константиновна въехала в бабушкину квартиру. Соседка Зинаида Петровна звонила мне с возмущением:
— Оленька, она там всё выбросила! Бабушкину мебель, фотографии. Своё понатаскала. Ходит, командует.
Я сжимала зубы и продолжала работать.
Суд назначили на февраль.
Я пришла за час до заседания. Сидела в коридоре, перебирая документы дрожащими руками.
Лидия Константиновна появилась за десять минут. В дорогой шубе, довольная.
Стёпа шёл рядом. Не посмотрел в мою сторону.
— Зря стараешься, — бросила свекровь. — Всё равно проиграешь.
Я не ответила.
Заседание длилось четыре часа. Адвокат представил медицинские документы: справки о деменции, заключения психиатров. Соседи рассказывали, как бабушка теряла память, путала прошлое с настоящим.
Врач из больницы подтвердил:
— В июле пациентка находилась в состоянии спутанного сознания. Не могла принимать серьёзные решения.
Лидия Константиновна кричала, что это клевета. Стёпа молчал.
Судья ушла на совещание.
Тридцать минут я сидела в коридоре, сжав руки. Сердце билось так сильно, что казалось, его слышно всем.
Потом нас позвали.
Судья зачитала решение. Медленно, по бумаге.
Дарственная признана недействительной. Сделка совершена с лицом, находящимся в состоянии, когда оно не могло понимать значение своих действий. Квартира возвращается в наследственную массу. Наследник — Ольга Викторовна Громова.
Лидия Константиновна закричала. Стёпа схватил её за руку, но она вырвалась:
— Это несправедливо! Я буду обжаловать!
— Обжалуйте, — спокойно ответила судья. — Решение вступает в силу.
Я вышла из зала на ватных ногах. Аня обняла меня:
— Ты победила.
Я не плакала. Просто стояла и дышала.
Квартира вернулась ко мне.
Через две недели Лидия Константиновна съезжала. Я стояла в дверях и смотрела, как она выносит коробки.
Стёпа помогал ей. Избегал моего взгляда.
Когда они закончили, я остановила его:
— Знаешь, что самое страшное? Не то, что ты помог украсть квартиру. А то, что ты выбрал мать, а не меня. Выбрал обман, а не честность.
Он молчал.
— Документы на развод подпишу, когда принесёшь, — добавила я.
Он кивнул и ушёл.
Дверь закрылась.
Я осталась одна в квартире, где выросла. Села на пол в гостиной, прислонившись к стене.
На стене висела фотография: я, мама, бабушка. Мне пять лет, я смеюсь.
Я достала телефон и позвонила Ане:
— Ань, я выиграла.
— Знаю, — в её голосе улыбка. — Ты молодец.
И только тогда я заплакала.
От усталости. От облегчения. От боли потери бабушки и от радости победы.
Я плакала, сидя на полу в квартире, за которую боролась пять месяцев.
В квартире, которая пахла бабушкиными пирогами и маминым детством.
В квартире, которая теперь снова была моей.
На следующий день я начала убирать. Выбросила то, что натащила свекровь. Нашла на антресолях старые вещи — бабушкины платки, мамины книги, семейные фотографии.
Соседка Зинаида Петровна принесла пирожки:
— Оленька, я так рада! Справедливость восторжествовала.
Я обняла её. Старенькую, добрую женщину, которая помнила меня с детства.
— Спасибо, что помогли.
— Да что там, — она махнула рукой. — Правда дороже. Не могла я молчать.
Вечером я сидела на кухне за бабушкиным столом. Пила чай из старой чашки с розочками.
В окно светила луна. В квартире было тихо и спокойно.
Я выиграла не просто суд. Я отстояла память о бабушке. Защитила своё право. Поняла, кто чего стоит.
Стёпа написал через неделю: «Можем поговорить?»
Я ответила коротко: «Нет».
Разговаривать было не о чем. Развод оформили через месяц. Быстро, без дележа — делить было нечего.
Лидия Константиновна пыталась встретиться. Писала, что хочет «всё объяснить».
Я заблокировала её номер.
Объяснять было нечего. Она показала, кто она есть. И я поверила.
Прошёл год.
Я сделала ремонт в квартире. Покрасила стены в светлый цвет, поменяла полы. Бабушкино кресло-качалку отреставрировала — теперь оно стоит у окна.
Иногда сижу в нём вечерами, смотрю на город и думаю о бабушке.
Она бы гордилась мной. Я знаю.
Иногда встречаю Зинаиду Петровну в подъезде. Она всегда улыбается:
— Как дела, Оленька?
— Хорошо, — отвечаю я. — Всё хорошо.
И это правда.
Жизнь наладилась. Я нашла новую работу. Познакомилась с хорошим человеком — Андреем, архитектором. Он приходит в гости, мы пьём чай на кухне, разговариваем о планах.
Не тороплюсь. После всего, что было, я научилась не торопиться.
Научилась ценить честность. Видеть людей. Защищать своё.
Квартира моя. Жизнь моя. Будущее моё.
И никто больше не заберёт это у меня.