Психотронные хроники. Рассказ второй: «Сто двадцать ударов в минуту»
Доктор Селенов сидел на еженедельном совещании Отдела Нетипичных Артефактов и пытался не смотреть на экран с графиками эффективности. После инцидента с ключом «Клопфер» его перевели сюда — в каменный мешок без окон, где изучали предметы с необъяснимыми, но «безопасными» аномалиями: фотоаппарат, делавший снимки прошлого места, часы, отстававшие ровно на время сна владельца. Ерунда. Пыль. Его теорию засекретили, но и финансирование урезали до нуля. Он был в опале.
Его новым напарником стал доктор Игорь Вольский, прагматик и карьерист, считавший «психотронную ересь» Селенова выдумкой для оправдания провалов. Вольский работал над своим проектом: «Анализ информационного шлейфа предметов массового производства для улучшения потребительского опыта». Проще говоря, он искал способ вшивать в товары психотронные «якоря», вызывающие лояльность к бренду. Селенов молча презирал эту работу.
Их текущим артефактом был метроном. Не обычный, а громоздкий, дубовый, с латунным маятником, произведенный в Лейпциге в 1905 году. Его привезли из ликвидированного Института Экспериментальной Музыки. Данные были странными: когда метроном работал в пустой комнате, датчики фиксировали микроколебания поля, аналогичные тем, что были при работе «Клопфера», но на порядок слабее. Вольский зевнул: «Фон. Механические вибрации.»
Селенов не спал третью ночь. Он изучал архивные записи. Институт занимался не только музыкой. Там были работы по воздействию ритма на психику, на коллективное поведение. В 1916 году метроном использовали в опытах по синхронизации действий солдат. Потом — в исследованиях по повышению производительности труда на заводах в 30-х. Артефакт не просто отбивал такт. Он навязывал ритм. И не только физический.
«Игорь, я прошу, не включай его на частоте 120 ударов в минуту», — сказал Селенов, натыкаясь на конкретную пометку в пожелтевшем журнале: «Протокол №7. Частота 120 bpm. Объекты демонстрируют беспричинную синхронность действий и мыслей. Полевой резонанс достигает порога устойчивости.»
Вольский усмехнулся. «Аркадий, ты становишься параноиком. Это частота популярной танцевальной музыки. Человечество обожает этот ритм. Давай проверим твою «пороговую устойчивость».
Он проигнорировал запрет. В 16:00, когда большая часть сотрудников ещё была на местах, Вольский установил метроном на 120 bpm и оставил его работать в звукоизолированной, но не экранированной камере. Селенов, чувствуя ледяную тяжесть в желудке, сел за мониторы «Психеи», которую тайком подключил к датчикам.
Первые минуты — ничего. Монотонное тик-так, проникающее даже сквозь стены.
А затем «Психея» показала не всплеск, а ровную линию. Психотронный фон не скакал, а выровнялся, стал неестественно плоским и однородным на всём этаже. Как тихая гладь пруда. Вольский торжествовал: «Видишь? Успокаивающий эффект. Перспективы для офисов колоссальные!»
Но Селенов видел другое. Однородность была искусственной. Это не отсутствие сигнала. Это подавление разнообразия. Метафорический метроном заставлял хаотичные мозговые волны сотен сотрудников биться в одном, навязанном ритме. Он стирал индивидуальные мыслительные паттерны, создавая временный, примитивный коллективный разум стада.
И тогда пришло осознание. Метроном был не самостоятельным эгрегором. Он был инструментом. Более тонким, чем ключ. Ключ звал конкретную сущность. Метроном же не передавал. Он настраивал. Он был камертоном, подстраивающим человеческие психотронные излучения под одну, удобную для приёма частоту.
«Он не создаёт эгрегор, — прошептал Селенов, глядя на ровную линию на экране. — Он готовит антенны.»
Гипотеза оформилась с пугающей ясностью. Эгрегор Линий Связи, рождённый телеграфом, был лишь первым, примитивным прототипом. Более поздние технологии создали более совершенных «потребителей»: радиовещание породило эгрегора массовой пропаганды и моды, телевидение — эгрегора пассивного восприятия и страха. Каждый из них работал в своём диапазоне.
Но метроном, эта древняя, докибернетическая машина, указывал на фундаментальный принцип. Ритм — это первичный код. Не слова, не образы, а чистая, пульсирующая частота. И частота 120 bpm — не случайна. Это частота шага бегущего человека, учащённого сердцебиения, танцевального транса. Частота, на которой биологический организм наиболее податлив, наиболее управляем.
Вольский вышел из камеры, довольный. «Завтра оформлю заявку на патент. Это золотая жила, Аркадий. Мы заставим весь офисный планктон трудиться под одну душевную музыку.»
Селенов не ответил. Он смотрел, как маятник мерно качается за стеклом. Он думал не об офисах. Он думал о танцполах, заполненных тысячами людей, движущихся в унисон под бит 120 bpm. О спортивных стадионах, скандирующих в одном ритме. О бесконечных лентах социальных сетей, где скроллинг пальца создаёт тот же гипнотический ритм потребления информации.
Метроном был прототипом. Современный мир создал его совершенные, вездесущие аналоги. И они не просто «питались» вниманием. Они формировали ритм, под который подстраивалось человеческое сознание, становясь идеальным приёмником для чего-то большего. Что, если все эти мелкие эгрегоры — лишь фильтры, преобразователи, подготавливающие единый, глобальный психотронный сигнал для передачи? И куда?
На следующее утро Селенов написал заявление об уходе по собственному желанию. Он забирал с собой только один предмет — сломанный ключ «Клопфер», списанный как хлам.
Вольский, получив бумаги, пожал ему руку без сожаления. «Жаль, что не смог тебя переубедить. Наука должна приносить практическую пользу, а не гоняться за призраками.»
«Ты прав, Игорь, — тихо сказал Селенов, глядя куда-то за его плечо, в пространство, пронизанное незримыми ритмами. — Только я боюсь не призраков. Я боюсь инженеров, которые их спроектировали. И их чертежей, которые мы выполняем, даже не зная об этом. Удачи с твоим метрономом. Постарайся не стать его маятником.»
Он вышел из каменного мешка на улицу, в город, гудевший миллионами ритмов: стуком колёс, мерцанием экранов, бегом толпы. И в этом какофонии он теперь слышал не хаос, а сложную, многослойную партитуру. Человечество больше не стучало в азбуке Морзе. Оно стало единым, пульсирующим передатчиком. Оставалось лишь понять, какое сообщение было закодировано в этом гигантском, всепланетном сердцебиении, и кто является адресатом.
Его работа в Академии закончилась. Его настоящая работа только начиналась. Ему нужно было найти не просто эгрегор. Ему нужно было найти дирижёра.