Конец декабря выдался мертвым, без единой снежинки. Небо над застывшей гладью Учинского водохранилища было свинцово-серым, плоским, как крышка склепа. Сергей Михайлович сидел на раскладном табурете, и его собственное дыхание казалось единственным признаком жизни в этом выхолощенном мире. Он приехал сюда не за рыбой. Он приехал за тишиной. Тишиной, которая должна была заглушить московский гул — визг шин, перебранку в метро, назойливый шепот кредиторов и леденящий молчаливый упрек в глазах жены, которую он больше не понимал.
Лед под ним был не белым, а каким-то грязно-мутным, будто затянутым старческой пленкой. В просверленную лунку он даже не опустил удочку. Он просто смотрел в черную глазницу воды, туда, где под трехметровой толщей льда царила иная, более честная пустота. Мысли текли вязко и бесцельно.
Именно поэтому он не сразу осознал появление лисы.
Она вышла из чахлого подлеска на противоположном берегу не крадучись, а с невозмутимой, почти царственной медлительностью. Ее мех был не рыжим, а цвета ржавчины и пепла, будто она отряхнулась от углей сгоревшего леса. Она шла по льду прямо к нему, не петляя, ее темные, узкие пятки отстукивали по насту сухую, отчетливую дробь. Сергей замер, ощутив внезапный, иррациональный укол страха. Зверь подошел на расстояние десяти шагов и сел, обвив пушистым хвостом тонкие лапы. Их разделяла только его рыбацкая коробка и бутылка с остывшим чаем.
Лис посмотрел на него. И Сергей понял, что это не взгляд животного. В глазах не было ни злобы, ни любопытства, ни голода. Там была сложная, невыносимо древняя мысль. И усталость.
Пасть зверя приоткрылась, из нее вырвался пар, но не ровный, а складывающийся в звуки. Голос был низким, сиплым, словно прошелестевшим по осенней листве. В нем не было ничего сверхъестественного — только непоправимая чуждость.
— Сергей Михайлович, — произнес лис. — Холодно. А ты даже не рыбачишь. Зачем приехал?
Сергей почувствовал, как лед в его жилах становится еще толще. Он не закричал. Кричать было некому. Он только выдавил из себя:
—Ты… ты говоришь.
— Я делаю много чего, — отозвался лис, и уголок его пасти дрогнул, словно в попытке улыбки. — Но сегодня я слушаю. Ты ведь приехал, чтобы выговориться? Люди всегда ищут безмолвных свидетелей. Река, лес, ночное небо. Я — удобнее. Я могу ответить.
Безумие накатывало теплой, тошнотворной волной. Сергей схватился за логику, как утопающий за соломинку: галлюцинация. Отравление угарным газом из палатки (но палатки не было). Психический срыв.
—Я сплю, — прошептал он.
— Нет, — возразил лис. — Сон — это мило. Сон имеет границы. Здесь их нет. Здесь только лед, да я, да то, что ты принес с собой. И это… — лис чуть повесил голову, втягивая воздух, — это пахнет страхом. И гнилыми долгами. И холодной постелью. И словом «надо», которое ты ненавидишь.
Каждое слово било точно в незащищенное место. Сергей сжал кулаки.
—Отстань. Я не верю в сказки.
— И я не сказка, — парировал лис. — Сказки учат. Я — просто факт. Как этот лед. Ты же чувствуешь? Он тоже не должен был быть таким прочным в эту оттепель. Но он есть. И я есть. Давай, Сергей Михайлович. Начни с малого. Скажи, чего ты боишься больше всего? Не бандитов, не нищеты. Настоящего.
И, сам не понимая почему, загнанный в угол этой тихой беседой, Сергей начал говорить. Сначала сдержанно, потом слова понеслись лавиной. О том, что он как будто застрял в лифте между этажами своей жизни. Что каждое утро — это спектакль, где он забыл роль. Что жена стала ему посторонним человеком, и эта чуждость страшнее любой ссоры. Что он смотрит на мир сквозь толстое, грязное стекло и ничего не чувствует, кроме тягучей усталости и желания, чтобы все просто… прекратилось.
Лис слушал, не перебивая, лишь изредка медленно моргая. Когда Сергей выдохся, в наступившей тишине зазвучал лед — тихий, жутковатый стон, будто где-то глубоко под ними пошевелился гигант.
— Интересно, — произнес наконец лис. — Вы боитесь не боли, не конца. Вы боитесь пустоты. Боитесь обнаружить, что внутри — никого нет. Что ты — лишь набор реакций, социальный конструкт, обреченный на сорок лет бухгалтерского труда и умеренную пенсию. Это и правда страшно.
— И что же? — с вызовом спросил Сергей, чувствуя, как гнев пробивает ледяную скорлупу. — Ты явился, чтобы констатировать это? Сыграть роль моей терапевтической совести?
— Нет, — лис поднялся и сделал шаг ближе. Его запах донесся до Сергея — прелые листья, холодная земля, медная кровь. — Я явился, чтобы предложить сделку.
— Какую сделку?
— Ты говоришь о пустоте. Я дам тебе наполненность. Ты говоришь о чувстве, что живешь не свою жизнь. Я дам тебе подлинность. Тот холод, что ты чувствуешь в душе, станет твоей стихией. Ты больше никогда не будешь носить эту неудобную кожу, играть эти глупые роли.
— Что мне нужно сделать? — голос Сергея стал чужим, приглушенным.
Лис подошел вплотную. Его морда оказалась в сантиметрах от лица Сергея. В глубине умных глаз заплясали желтые искорки.
—Просто шагнуть. Шагнуть в свою настоящую природу. Сбросить то, что гнетет. Я покажу дорогу.
Он повернулся и пошел прочь от берега, к самому центру водохранилища, к тому месту, где, как знал Сергей, было самое глубокое русло. Его ржавый хвост манивше колыхался в такт шагам.
Сергей встал. Табурет с тихим стуком упал на лед. Он не думал. Мысли прекратились. Внутри была только всепоглощающая, почти сладостная жажда избавления от самого себя. Он пошел следом. Шаг. Другой. Лед поскрипывал, но был тверд.
Лис шел впереди, не оборачиваясь. Они удалялись от берега, от машин на дороге, от всей прежней жизни. Она теперь казалась игрушечной, бутафорской.
— Здесь, — сказал лис, остановившись. Под ними лед был еще темнее, почти черным. — Твое место. Здесь самое глубоко. Здесь можно утонуть навсегда. Или… вынырнуть иным.
Лис обернулся. И Сергей увидел, как меняется его облик. Контуры зверя поплыли, будто сквозь жару. Мех сливался с серым светом, глаза горели, как два уголька. В них уже не было усталой мудрости — только голодный, бездонный восторг.
— Просто дай всему уйти, Сергей. Перестань держаться.
И Сергей понял. Понял страшную, простую истину. Это не был дух леса, не дух-помощник. Это было нечто, что жило на дне человеческого отчаяния. Не зверь, принявший человеческую речь, а сама Пустота, принявшая форму зверя. Она не давала наполненность. Она предлагала стать ею самой. Перестать бороться с холодом внутри и стать холодом. Утонуть не в воде, а в собственном небытии, обретя наконец покой в полном самоуничтожении.
И это было так соблазнительно.
Он сделал последний шаг, встав на край черной лунки, которую не сверлил он. Заглянул вниз. Там, в абсолютной черноте, что-то шевельнулось. Не рыба. Нечто большее. Оно ждало.
Лис замер, превратившись в статую из теней и ржавого меха.
Сергей закрыл глаза. Он чувствовал, как края его «я», его воспоминаний, его боли, его долгов и обязательств начинают осыпаться, как подтаявший снег. Еще мгновение — и он шагнет. И обретет покой небытия.
Но в самый последний миг, из той самой пустоты, которую он так боялся, вырвался вдруг острый, режущий, живой обломок чувства. Не любви, нет. Не надежды. Жалости. Жалости к самому себе. К этому глупому, потерянному, сорокалетнему мужчине на льду, которого так легко заманила в ловушку его же собственная тоска. Это было ничтожное, человеческое, жалкое чувство. Но оно было его. Его единственным настоящим владением в этот миг.
Он открыл глаза.
— Нет, — тихо сказал он. Голос был хриплым, но твердым. — Это не моя природа. Моя природа — выбирать. Даже если выбор — между двумя видами пустоты. Я выбираю ту, в которой можно… пожалеть себя.
Он отступил. Шаг назад. Еще шаг.
Лица у лисы не было, но все его существо исказилось яростью, столь чудовищной, что воздух вокруг затрепетал. Тихий, ласковый голос сменился скрежетом тысячей голосов, шепчущих с дна темных колодцев:
—ГЛУПЕЦ! ТЫ УЖЕ МОЙ! ТЫ ПРИНЕС МНЕ СЕБЯ В ДАР! ТЫ ВСЕГДА БУДЕШЬ ЗНАТЬ, ЧТО Я ЗДЕСЬ! ЧТО Я ЖДУ! ЛЕД ТАЕТ, СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ! И ОН СТАНОВИТСЯ ТОНЬШЕ С КАЖДЫМ ДНЕМ!
Лис не бросился на него. Он просто начал таять. Растворяться в сером воздухе, как клочья тумана. Последними исчезли глаза — две точки ненавистного, холодного пламени.
Сергей стоял один посреди льда. Вокруг была тишина. Но теперь это была другая тишина — не подавляющая, а звенящая, хрупкая, как тонкий лед после его слов. Он дышал. Дышал глубоко, и пар из его рта был горячим, живым.
Он повернулся и пошел к берегу. К своей машине. К долгам. К молчанию в спальне. К «надо». Шаг за шагом. Он не чувствовал облегчения. Он чувствовал только адскую, леденящую усталость и крошечную, остро отточенную щепку чего-то, что могло быть волей.
Добравшись до своего «Логана», он обернулся. Водохранилище лежало серое и пустынное. Никакого лиса. Только ветер гулял по льду, напевая свою бессмысленную песню.
Сергей сел за руль, завел двигатель. Перед тем как тронуться, он посмотрел в зеркало заднего вида. На своем лице он увидел обычные черты — усталость, морщины, следы не самого здорового образа жизни. Но в глубине собственных глаз, там, где еще час назад видел только лед, теперь мерцал отблеск того самого черного, зовущего провала. Он никуда не делся. Он просто отступил. И ждал.
Он поехал по направлению к Москве. К жизни, которую ненавидел. Но теперь он вез с собой невыносимое знание: пустота — не абстракция. У нее есть голос. И вкус прелых листьев, и медный привкус крови на языке. И она знает твое имя. И она терпелива. Ведь лед всегда снова сковывает воду. И рано или поздно — снова трещит.