Это было похоже на сцену из его же собственного фильма — только без монтажа, без музыки и без возможности выключить. 9 декабря 2025 года, расширенное заседание Совета по правам человека, видеосвязь. Камеры показывают привычную картинку: Путин в центре, за столом члены СПЧ, на экранах — подключённые из регионов. Всё идёт по протоколу, доклады, цифры, умеренная критика в рамках дозволенного.
И вдруг слово просит Александр Николаевич Сокуров. Он даже не собирался выступать — просто сидел, слушал и в какой-то момент понял, что если сейчас промолчит, то потом уже никогда не сможет себе этого простить.
Он начал спокойно, почти по-учительски. Говорил про образование. Не абстрактно, а так, как говорят люди, которые каждый день видят, как рушатся судьбы. Рассказал, что в России сейчас учиться в нормальном вузе на бюджете — это почти лотерея для тех, у кого нет папы-генерала или мамы-депутата. Что стоимость года в приличном университете уже перевалила за полмиллиона рублей, а в Москве и Питере доходит до миллиона двухсот.
Что рассказал Сокуров?
Что обычная семья из региона должна отдавать на обучение одного ребёнка всю зарплату обоих родителей — и ещё занимать. А потом тихо добавил: да, я понимаю, почему детям участников СВО дают льготы и квоты вне конкурса.
Это политически правильно. Это человеческое. Но когда из-за этих квот обычным детям просто не остаётся мест, мы ломаем систему. Мы говорим о равенстве возможностей, а на деле создаём новую касту неприкасаемых — только теперь это каста тех, чьи отцы воюют. И те, чьи отцы просто работают на заводе или в школе, остаются за бортом.
Путин нахмурился. Видно было, что задело.
Он ответил резко, почти с обидой: «Эти дети потеряли отцов. Государство обязано им помочь. Они не глупее других». И привёл цифру — плюс шестнадцать тысяч бюджетных мест в этом году. Сокуров не стал спорить по цифрам. Он просто сказал: «Владимир Владимирович, приезжайте в любой региональный вуз и спросите абитуриентов, сколько из них реально могут доехать до Москвы на вступительные, потом снять жильё, потом жить здесь четыре года. Цифры на бумаге не кормят и не дают крышу над головой». И в этот момент в эфире повисла тишина такая, что, кажется, было слышно, как у кого-то в зале телефон вибрирует.
Потом он перешёл к тарифам ЖКХ. И тут уже говорил не как режиссёр, а как обычный петербуржец, который сам получает платёжки. Сказал, что с января в Петербурге тарифы вырастут на четырнадцать процентов, в некоторых регионах — на двадцать пять. Что пенсионеры уже считают копейки и прикидывают, чем платить — за лекарства или за свет.
А потом выдал фразу, от которой у миллионов людей по всей стране перехватило горло: «Мои друзья — интеллигентные, образованные люди — уже всерьёз говорят: может, проще пойти в приют для бездомных? Там хотя бы кормят три раза в день и не выключают свет за неуплату». Это была не метафора. Это была реальная цитата из реального разговора.
И Путин, что удивительно, не стал отмахиваться. Он сказал: «Вы абсолютно правы. Рост должен быть обоснованным. Я прямо сейчас дам поручение ФАС и региональным комиссиям всё проверить». Впервые за долгое время президент публично признал, что проблема существует, и пообещал вмешаться. Не «разберёмся», не «посмотрим», а конкретно — проверить и не допустить хаоса.
Но это были только цветочки. Ягодки начались, когда Сокуров заговорил про иноагентов. Он сказал это слово — «иноагенты» — с такой интонацией, будто выплюнул горькое лекарство. Назвал статус «унижающим человеческое достоинство», «ужасающим клеймом», которое вешают на человека навсегда. «Судимость погашается, — говорил он, — человек отсидел, вышел, начал новую жизнь. А иноагент — это навсегда.
Даже если ты прекратил всё, закрыл фонды, уехал в деревню и сажаешь картошку — ты всё равно иноагент до гробовой доски. Это хуже, чем судимость. Это как тавро на лбу».
И добавил: «Под это определение попадают учителя, врачи, музыканты, люди, которые просто помогают больным детям. Это не лоббисты иностранных держав, как в американском законе 1938 года. Это наши граждане».
Путин ответил спокойно, по заготовке: мол, закон скопирован с американского FARA, у нас мягче, нет уголовки, только маркировка. Сокуров не дал увести разговор в сторону: «Там это про лоббистов, которые получают деньги от иностранных правительств и влияют на политику. А у нас — про учительницу, которая получает грант от немецкого фонда на кружок экологии для детей. Это разные вещи».
А потом он дошёл до искусства. И тут уже говорил как человек, который всю жизнь отдал кино и теперь смотрит, как его убивают на его глазах. Сказал: попробуйте сегодня снять «Балладу о солдате».
Просто попробуйте. Фильм про войну, про любовь, про человеческую судьбу. Вас не пустят. Скажут: мало героики, мало патриотизма, слишком много слёз. Вспомнил, как в советское время хотя бы объясняли, почему запрещают. Приходили чиновники, садились напротив и говорили: «Александр Николаевич, вот эту сцену вырежьте, вот эту нельзя».
Жёстко, но честно. А сейчас — просто молча не дают денег, не выдают прокатное удостоверение, закрывают фестивали, убирают книги из магазинов, снимают спектакли.
Без объяснений. Без суда. Без права на защиту. «Все запреты государства в искусстве проваливаются через двадцать-тридцать лет, — сказал он. — История всё расставляет по местам. Но пока эти двадцать лет проходят, мы теряем целое поколение художников».
И вот тут Путин сделал то, чего никто не ожидал. Он не стал спорить, не стал защищать систему. Он просто сказал: «Давайте созвонимся, Александр Николаевич. Поговорим отдельно».
Это был жест одновременно и признания, и попытки увести разговор с глаз общественности. Потому что публично отвечать уже было нечего.
А теперь давайте честно
Сокурову семьдесят четыре года. У него нет ни политических амбиций, ни бизнеса, ни желания нравиться власти. Он уже всё сказал в своих фильмах — про власть, про одиночество, про Россию, про смрть. Осталось сказать вживую. И он говорит. Не ради хайпа, не ради того, чтобы его похвалили в Фейсбуке (которого в России давно нет). А потому что понимает: если он сейчас промолчит, то потом уже никто не скажет.
Это уже второй раз. В 2021-м он говорил про Кавказ, про федерализм, про то, что страна превращается в империю, которая пожирает сама себя.
Тогда это было шоком. Сейчас — это уже почти подвиг. Потому что за четыре года пространство для правды сузилось до размера игольного ушка. И Сокуров в это ушко пролез — со всем своим огромным моральным авторитетом, со всей своей болью за страну.
Он не революционер. Он не зовёт на баррикады. Он просто говорит то, что видит. И делает это так спокойно, так аргументированно и так по-человечески, что невозможно обвинить его в «работе на Запад» или «русофобии». Потому что это человек, который всю жизнь снимал про русскую душу — и теперь смотрит, как эту душу медленно душат.
И самое страшное — он знает, что ничего не изменится. Тарифы, может, чуть притормозят в отдельных регионах. По иноагентам — ничего. По цензуре — тем более. Его, скорее всего, больше не позовут на такие заседания.
Или будут включать только по записи и с десятисекундной задержкой. Его фонд поддержки молодого кино окончательно прикроют. Но он всё равно сказал.
Потому что пока есть хотя бы один человек, который может выйти в эфир и сказать президенту в лицо: «Вы ошибаетесь. Мы теряем страну», — значит, страна ещё не совсем потеряна.
И миллионы людей, которые смотрели эту трансляцию (или потом нашли запись, потому что её очень быстро начали чистить), на одну минуту почувствовали себя не одинокими. Почувствовали, что их боль, их страх, их отчаяние кто-то всё-таки озвучил. Громко. Чётко. Без истерики.