Михаил Афанасьевич Булгаков
В один из декабрьских вечеров 1938 года, писатель Михаил Булгаков, на дружеском ужине, который они вместе с супругой устроили для своих друзей, поднял тост: «Давайте друзья выпьем за мученика Михаила, который через год покинет этот мир!». Собравшиеся, без тени сомнения хлопнули по рюмочке. Шутка удалась! В тот вечер, Булгаков был весел, много шутил, читал главу из своего нового романа… 10 марта 1940 года он умер…
До чего мучительна головная боль! Сил нет! Как жаждущий в пустыне тянется к воде, так сволочная боль залезает во все отделы организма и пьёт, хлебает за обе щёки всякую возможность двигаться, разговаривать, думать… А думать – это главное, ради чего мы оставили вольные степи и поселились в современную цивилизацию…
Сиди вот теперь на стуле, смотри на носок левой туфли и жди, когда ей, тщательно причёсанной голове, надоест издеваться над своим содержимым и пульсировать в висках…
Можно, конечно, встать (это что – то героическое), подойти к дверному косяку и со всей силы хрястнуться лбом по его острому краю. И спросить:
«Ну как?»
«А никак!» - ответит голова и начнёт болеть ещё и в том месте, где уже растёт огромная шишка. Синюшно – багровая!
А ты причёсан, одет в лучший костюм (без выбора), на шее галстук – бабочка, а во лбу – шишка!
А где – то уже собираются люди – литераторы, которые тебя не ждут (тем более!), им на столы подают пышные пироги, расстегаи маслянистыми треугольниками, ставят запотевшие бутылки с «Московской особой», вот появляются вазы с пылающей икрой, салаты…мм… аж запах ударил в нос – с камчатским крабом…
Болит голова. Надо перестать держать её на весу, лучше положить её на мягкий подлокотник дивана, ну и тело там рядом, где – то свернётся калачом.
«Теперь помучаюсь и пройду», - сообщает голова.
Я ей верю. Других надежд у меня нет.
У нас с ней так повелось – в ней умещается моё мнение и чьё-то ещё, мне абсолютно незнакомого, но как показал опыт: доверяться ему можно.
Я закрыл глаза. И сразу, будто она только и ждала своего часа, из памяти выплыла седая лохматая старуха, которой я лечил ногу.
Было это в год великих потрясений, в Смоленской губернии, в августе, я резал ей нарыв на синюшной ноге. Старуха от боли рычала, успела проклясть меня, и потом, присвистнув и успокоившись, по – доброму забрать проклятие назад. А когда я делал ей повязку, она скосила на меня слезящийся глаз и говорит:
- Помог ты мне, не сгниёт нога, похожу ещё…А мне, дохтор, это ой как надо… Я тебе в услугу, подарок хочу сделать. Жизня у тебя нелёгкая, грехов вижу наробишь, как блуд собачий… Подарочек мой смотришь и сгодится.
Болезненный бред, только что прооперированной, я пропустил, а на главное возразил.
- Денег я не возьму, - несколько отстранённо, но с достоинством, ответил я. - У меня жалование.
- А у меня денег то и нету, - она захохотала. Странно захохотала.
Если бы я только что вошёл в свою операционную, я этот хохот принял за астматический припадок и молнией бы бросился за кислородной подушкой.
Здесь же я взял со стола стетоскопом:
- Не нравится мне ваше дыхание, дайте – ка я вас послушаю…
- Послушаешь, послушаешь, - будто бы успокаивала меня старуха. – Ты хоть и бесноватый (категорически не согласен, я – неврастеник), но слушать умеешь. И голова…
Она поднялась со стола, на котором я её оперировал, села, собрала пальцы правой руки в щепотку, поднесла их к губам и начала шептать… Неразборчиво…Хотя… Нет, ничего не удалось разобрать…
Щепотка сделала три круга и повисла в воздухе… опять шептала старуха… бени – мени… не пойму ни слова… полетели опять круги, но в обратную сторону… шаньги – бычки (вроде бы) … затем щепотка опустилась в ладонь левой руки и спряталась там…
Старуха поднесла кулак с содержимым опять к губам и принялась ему что – то душевно рассказывать. Ну ни черта я не понял, хотя на слух никогда не жаловался, и даже неплохо пою.
Закончив все, видимо необходимые процедуры, старуха глянула на меня довольными глазами.
- С тобой теперь.
- Кто? – удивленно и требовательно одновременно, спросил я.
- Подарок мой, - старуха слезла с операционного стола и чуть припадая на резаную ногу, пошла к выходу.
У самых дверей она повернулась ко мне, положила на меня крест и ушла.
Как пользоваться подарком, какой он по весу, подойдёт ли носить его осенью… Я остался в полном неведении. Но ненадолго. В коридорчике, в ожидании приёма, сидело ещё пять человек. Через тридцать минут я уже не помнил ни о подарке, ни о старухе!
Боль в голове начинает уходить… Как загулявший гость, вроде бы уже одел пальто и накинул шарф, но без «на посошок» и шагу не сделает…
Я осторожно вытянул затекающие ноги. А что там дальше с сюжетом было?
Мы с женой переехали в Вязьму. Я получил новое назначение.
Так вот, одним ноябрьским утром, вызвали меня к больному. Приехал его представитель – молодцеватый приказчик с рыжей кудряшками головой и поставил дело так, что ехать было просто необходимо. Я поинтересовался – куда? Он назвал место. Глубокая тоска тут же погубила меня. Край света, а возможно и дальше. Полжизни туда добираться… Мне уже рассказывали…
«Сорок семь минут», - вдруг подумал я. И удивился. Откуда мне может быть известно, сколько ехать до края света, если я даже представление не имею, где сие место может находиться?
Ерунда! Ещё не проснувшееся сознание ляпнуло бог знает что, а я серьёзный человек придаю этому значение. Возможно, это цифра с небес упала, а слово «минут» я сам наврал.
Садясь в сани, я достал часы и время засёк. Чем чёрт не шутит, на всякий случай!
Через сорок семь минут я сидел у кровати больного и выслушивал его жалобы относительно здоровья…
На обратной дороге, я ждал от головы необходимых объяснений. Ну хотя бы пустяшные намёки, которые прояснили мне, чудом возникшую проницательность.
Голова с удовольствием шла мне на встречу. Она охотно напевала арии из «Аиды», смотрела на заснеженный лес, вспомнила вчерашний ужин… И в конечном итоге пришла к выводу, что это была просто глупая случайность. Сов-па-де-ние!
В последующие месяцы никаких озарений меня больше не посещало. Возможно, один только раз, когда я принял решение вернуться в Киев. Мозг мой, словно губка, сжался, червячком по нему пронеслось: «ох, зря, ох зря», и всё! Отпустило. Секунда, а может и быстрее - кто будет обращать внимание …
А потом пришёл разрушительный хаос… Нас с женой бросало по разным местам. Мы пытались бежать от войны – она настигала нас, она шла по нашим следам, как полицейская собака… Все стороны войны считали меня своим солдатом, а моё мнение было для них болезнью, которая легко лечилась одним выстрелом.
Как не выкручивался я, какие бы не совершал поступки – всё оказалось напрасным – я был мобилизован в белую армию. Возможно, самую белую из всех известных до неё…
Меня направили на Кавказ, я опять был врачом. Днём я проводил операции в госпитале, вечерами, бывало, ходил по гостям или, вместе с женой, мы сидели в кафе, которых было прилично, и проводили медицинские эксперименты над собой, с помощью кавказских блюд. Иногда это было страшно весело. Но во мне всё больше и больше росло чувство пугающей пустоты.
«Нам надо опять писать!» - вдруг однажды сообщила мне голова. Я вполне мог считать эту мысль своей собственной, если бы не фокус – «нам»! Желание заняться литературным трудом (опять!), у меня присутствовало всегда, даже притягательная фраза: «Чехов тоже врач», - меня подбадривала и приводила в хорошее настроение. Но желание это было в единственном роде и единственном числе! Значит …
Путём простого арифметического действия, я сложил две фразы «сорок семь минут» и последнюю… К утру были готовы два рассказа…
Перед тем, как нести их в любую газету, требовалось их на ком – нибудь опробовать.
В палате прооперированных больных они сразу показали свою лечебную силу – никто не пришёл в себя, а усатый крепыш перестал стонать и, вдобавок, хорошо сходил в туалет.
Воодушевленный успехом, я прямиком направился к своим коллегам врачам. Они выслушали моё чтение, проявили ко мне глубочайший гуманизм, и со словами:
- У нас такое напечатают, - отпустили меня на полчаса, до ближайшей редакции…
Меня стали публиковать… Редакторам нравился мой свежий взгляд на местную жизнь, а я ловил себя на мысли, что нашёл давно потерянную вещь, очень важную для меня и чудовищно дорогую… Я зажил полной жизнью…
В то же время, армия моя раз за разом терпела поражения и всё дальше и дальше откатывалась на юг. Бравурные прежде настроения сменялись унылой ипохондрией. Армия начала распадаться, она превращалась в тонкие ручейки, которые, пересекая поля и холмы, огибая горы, стремились к морскому побережью, в железные порты. Они стали последней надеждой, билетом к новой вере в жизнь, возможностью выжить…
Тиф, костлявой рукой, залез мне в карман и присвоил себе мой билет… Жена моя, пока я метался в горячечном бреду, не отходила от меня. Она лечила меня и спасла…
Пока я приходил в себя после болезни, в городок, красной конницей, влетела новая жизнь. К моему большому удивлению, новой жизни тоже требовались авторы. Почему не я! С моим литературным опытом и ожиданием малообразованного читателя – в моих размышлениях мы идеально подходили друг другу. Я смело пошёл вперёд!
В один из вечеров, я примчался в редакцию с новыми написанными фельетонами. Там находился режиссёр, только что открывшегося театра. На шее шарф, ниже рубаха в клетку, в руках по бутылке вина, в глазах благодушие… Он зашёл дать в газету афишу на следующий месяц… Терпеть не могу панибратства - через два часа мы с ним дружески обнялись…
А ночью я уже писал первую в своей жизни пьесу…. Мысли мои неслись галопом, перо скрипело… где – то в углу, завернувшись в одеяло, горестно вздыхала жена…
Пьеса была поставлена, я взялся за другую, за третью… И тут в воздухе щёлкнуло – белогвардеец! И опять запахло оружейным маслом, а в пьесах моих увидели какие – то намёки, я уже представлял себя у кирпичной стены…
И окончательно решил покинуть Родину…
Я больше не знал её. Всё равно что тебя, весёлого карапуза, подводят к незнакомой тётке и говорят: «Обними свою мамочку». Ты пугаешься, глядя на неё, начинаешь рыдать и даёшь себе зарок: не верить больше ничему из того, что ещё скажут, стоящие вокруг тебя дяди и тёти. А они радостно улыбаются и в толк не могут взять: почему, вчера ещё толковый малыш, сегодня проявляет все признаки слабоумия. «Это твоя мама!» - убеждают они. А ты им: «Нее… какая же это мама? И нос другой и ростом выше… не улыбается вовсе… и перстень вон, кто – то у мамочки с пальчика стырил…». «Нет, это твоя мама!» - твердо говорят они и достают из портфелей маузеры…
«Ничего не выйдет», - сообщила мне голова, вынося приговор моим размышлениям о побеге. Я не стал прислушиваться к её мнению, отнеся такое сообщение скорее к собственной неуверенности. «Керосин», - добавила голова. «Бред», - заключил я.
Через Тифлис я направился в Батум. Жену отправил в Москву, где она должна была ждать моих дальнейших инструкций из Парижу.
В Батуме я познакомился с контрабандистами. Они уверили, что есть несколько надёжных вариантов, но…Денег у меня не было, но я пообещал им что – нибудь придумать. Они кивнули кепками и ушли, а я устроился на рынок развозить керосин.
И ничего не придумал! Я пропитался керосином до такой степени, что уже сам мог быть фитилём в лампе, я голодал, ночевать приходилось на пляже, я находил себя в отчаянном положении и вот тут, голова кинула мне спасательный круг.
«На Садовой нынче погром», - передала она таинственным шифром.
Он сразу стал понятен. К чёрту Парижы, Лондоны и где там ещё можно бывать! Я знаю только одну, пригодную для жизни Садовую! Я еду в Москву! На крайний случай – иду пешком! Три недели голода определили мой выбор окончательно.
Москва бурлила! Я, засучив рукава у своего гардероба, бросился в кипящий водоворот! Комнату мы сняли на Садовой!
Я писал о всём, о чём могли напечатать, я появлялся везде, где могли заметить меня и получить нужные знакомства. Я протягивал руки даже очень отвратительным людям в надежде, что это может пригодится… Я создавал условия для главного – по ночам я писал роман. Все мои надежды были в нём! И я желал видеть его напечатанным!
Вторая, как я теперь понимал, подаренная мне старухой, половина головы, активно помогала первой. А может там сложилась другая пропорция?
Она намекала: «хорошо, что нет денег», - ко мне тут же подходили занять на неопределённый срок; предупреждала: «не спеши, не твой номер», — это про автобус или выпуск газеты, в которой не будет моих сочинений; аппетитно облизывалась: «дешёвая вкуснотища», - я заходил в ближайшую столовую и она оказывалась приличным местом; прикладывала руку к написанию фельетона: «бородатая река», - мерзость, а не метафора, но через два дня я знакомлюсь с редактором Ангарским. Получилось полезнейшее знакомство! Можно и не говорить – он был бородач.
Если бы у меня было время, побыть человеком глубоко вдумчивым, копошащимся в мелких деталях, я, удобно расположившись в кресле, непременно бы начал искать природу явлений, со мной происходящих. Для такого случая, я даже начал бы курить трубку. С крепким табаком. Я бы пыхал дымом и рассуждал: что за червя подсадила мне в голову старуха? На какой отдел моего мозга он давит в нужную секунду, что проницательность моя становится чрезвычайно ясной. А может быть это сама старуха нахально даёт мне свои полезные предупреждения? Более того, я уверен, что вмешиваться она может, как с этого света, так и с того. Для неё это пустяк! И червяком управляет! Он плавно переплывает мои извилины, останавливается в нужном месте, она прижимает ему хвост и я, занимаясь написанием фельетона, посреди недописанного слова, вдруг думаю: «Терпеть не могу клопов!» - после чего я две недели борюсь с нашествием этой сволочи! И чем дальше я жил такой жизнью, тем крепче во мне была уверенность, что не до конца ещё раскрылись бутоны подарка…
Стояла полночь… Луна светила в окно, я лежал на диване и мучительно страдал. Роман мой остановился. Я знал, что должно было происходить дальше, но чья-то невидимая воля отобрала у меня возможность превращать свои мысли в слова. Между ними выросла пустыня. Размеров приличных. И мои герои теперь безмолвно разводили руками, собирали из пальцев непонятные фигуры, энергично тыкали ими мне в лицо, но я совершенно не понимал их пантомимических намёков.
Я поднялся и сел. И в этом движении, боковым зрением я увидел зеркало. И в нём что – то происходило. Как хотите назовите, скажу так – я человек наблюдательный и с воображением. И как врач объясню: при получении нервного сигнала, мышцы у волосяного корня стремительно сокращаются и волос натуральным образом встаёт. Что со мной и произошло.
В зеркале совершенно отчётливо ползли змеевидные гады, толстые эластичные трубы перекатывались друг через друга, собирались в клубки и вдруг растворялись и движении их происходило из не откуда и в никуда. Смотреть было страшно, но до невероятности любопытно.
Как жаль, что нету у меня при себе нагана! Мне с ним было бы спокойней идти сейчас к зеркалу, чтобы убедить себя, что разум при мне, а происходящее в зеркале просто оптический эффект, который уже давно объяснён каким-нибудь великим человеком.
Так оно и сталось. Ничего зеркало, кроме того, что ему было положено, не отображало. Вот стоя я без нагана, вот мой рабочий стол, вот бледный лунный свет и сетчатая тень от оконной занавески…
Я пошёл назад к дивану. Сделав три шага (не хочу прослыть трусом), я резко развернулся и… Всё тоже самое. Никаких мистических земноводных в зеркале не было. Окончательно успокоившись, я вернулся на диван, с желанием продолжить страдания.
Только сел на диван – змеи опять начали свой ползучий поход. Но сюжет поменялся: они по – прежнему выползали неизвестно откуда, но цель, к которой они следовали, теперь для меня стала очевидна. Где – то там впереди, уже угадывались очертания покосившихся башен Кремля, купол Храма Спасителя… Сухарева башня… Рука ужаса сдавила мне сердце! Ведь сейчас, там на Садовой, сижу на диване я! А роман не окончен, за комнату уплачено вперёд, от жены я недавно ушёл и живу с новой… Всё полетит втар – тарары, если это ядовитая орда доберётся до моего адреса.
Не выйдет! Я решительно встал, включил лампу и присел к рабочему столу. «Надо спасаться!», - призвала голова. – «Спасай! SOS! ».
Первым делом, требовалось обнаружить гнездо этого гадюшника. А что я о них помнил? Умеют плавать, ног не имеют, вылупляются из яиц… Вот! – яйца! Обычные себе такие, в пятнышко, и вот с ними что – то произошло и вместо положенных природой гадов, из них полезли невероятных размеров чудища, со зверским желанием прописаться в Москве… Хорошо! А что произошло – то?! Предположим так: над лесом в Смоленской губернии (а рядом с лесом, видимо, дом той старухи) летал аэроплан. Под крыльями у него подвешены огромные баллоны, в баллонах газ, особый. Его специально намешали, чтобы поднять урожайность грибов, увеличив их в размерах… ну пусть, в десять раз. А народ бы потом ходил в лес по грибы с пилами и поднимал народное хозяйство… Но что – то напутали с составом и в газе теперь было мало одного и много другого (потом придумаю чего) … Обрызгали весь лес, а в результате из всех щелей повылуплялись циклопических размеров земноводные, а грибы вовсе пропали… Не годится!
Для хорошего набега на Москву одного лесочка маловато. Тут нужны промышленные масштабы… Тогда так: живёт себе талантливый учёный - голова яйцом – и занимается нужным для трудящихся делом. Он из обычных кур делает кур, размером со страуса. А делает он их, колдуя с куриными яйцами… Нет, газом хлопотно ему… Магниты над ними кружат и внутри белок с желтком зреют…, и сам учёный уже вырос до шести этажей (вот фрукт!) … Разбились к чертям магниты! Будет вольт: у этого учёного луч, тот самый из Киева – фиолетовый… Хотя цвет можно изменить… Потом он открывает фабрику… яйца едут машинами… Застучала работа!
А сейчас я лежу на диване… В Доме литработника уже, наверное, приговорили все салаты, а икра неприличным слоем разлетелась по бутербродам. Балык криво сделал ручкой. И водки осталось на прощальный поклон… А я лежу здесь, с почти угасшей болью в голове, вспоминаю чертовщину, случившуюся со мной, и чувствую себя абсолютно никому не нужным. Даже больше – бесполезным человеком! Вот если я сейчас умру – это замечу только я. Хотя вру. Я точно знаю ещё пять человек, которым бы моя смерть доставила страдания. И им будет невероятно горестно от того, что я почил в бозе. И так безвременно. Они меня любят и это мне надобно ценить! Надо вставать и жить!
Я поднялся и сел на диване. Покрутил головой в разные стороны. Она больше не болела. Даже проявляла какую – то бодрящую ясность, от которой по спине шёл холодок. Я закурил и начал составлять план собственного воскресения.
Первым пунктом – включить свет. Вторым – пройти к столу. Третьим - продолжать работать. Подёнщину никто не отменял, и деньги нужны очень – два незаконченных фельетона лежали на столе слева. У меня даже сомнений не было, что через половину часа они будут готовы. Завтра я их отдам в печать и получу остатки гонорара.
Справа в синей тетради повесть. Тут дела отвратительны. Половину надо переписать. Никуда не годится эта половина! И денег за неё ждать не скоро.
Я встал и направился к включателю. Шесть обычных шагов. На четвёртом я повернул голову, чтобы увидеть и обойти стул и мой взгляд случайным движением скользнул по зеркалу…
Тени лежали причудливой картиной. Чёрно – белой. Угадывалась колоннада, уходящая за горизонт, треугольная крыша висела над ней, но она не ясная, в тумане, словно били по ней тяжёлым молотом и в проломленных пустотах, торчали отображения комнатной мебели… Вот тёмное пятно в правом углу… Может быть большой сад… Или морская чаша… Картина выглядела застывшей, в ней не было жизни… Я сделал шаг назад и произошли изменения: исчезла крыша, колонн стало меньше, а там, куда они убегали, появился балкон, нависающий над морем… садом? И рядом с ним два кипариса, они угадывались своими очертаниями… и мне даже показалось, что они качнулись от дуновения ветра. Я сделал ещё полшага назад… И кто – то стремительный пробежал за колоннами, пересёк балкон и рухнул вниз…
«Запоминай, каждую деталь помни!», — подумал я, и почему – то с акцентом. – «Это Дворец Ирода Антипы», - акцент никуда не исчез. Я попытался определить, кто я теперь – немец или англичанин и не определил. Испанец? Могла ли старуха владеть всеми этими языками? Кто знает их, этих старух! И как мне запомнить то, в чём не хватало главного – чёткости очертаний. Я начал напряжённо всматриваться, взялся пальцами за внешние уголки глаз и растянул их в разные стороны. Я видел - так делают близорукие люди. Никаких новых подробностей я не увидел. Но как – то самой собой тёмное пятно превратилось в цветущий сад, в крыше больше не торчала мебель, она волшебным образом очутилась на двенадцати колоннах, вдоль которых шёл проход с каменными перилами. И полукруглый балкон, по краю которого росли кипарисы…
Я сделал шаг в сторону. И вся территория смылась, как смывают разлитые на пол краски, а потом краски снова разлили, и они превратилась в холмистую местность, и между холмами тянулась тонкая лента дороги. Местность была холодной и пустой и мне захотелось, чтобы по этой дороге появились люди. И я их увидел. Они появились из – за холма, шли гурьбой, но один из них выделялся. Он шёл во главе, человек среднего роста, на нём пыльный хитон в пол, длинные нестриженные волосы и борода, под мышкой крепко зажата толстая массивная книга. За плечами нет никакой сумки, в которой обычно носят свои вещи. Его сумку несёт другой, вот тот невысокий, прихрамывающий на левую ногу… Кого же они сопровождают? Зачем им идти за путешественником или торговцем? Хотя вряд ли он торговец, уж слишком бедно он выглядит. На странствующего проповедника он, пожалуй, похож. Но мне бы не хотелось, чтобы он был проповедником – я им не верю. Для меня он будет врач. Великий исцелитель. А люди, идущие за ним следом, вылечены им и пораженные его искусством, побеждать смертельные хвори, составляют ему компанию в его пути. Им ещё хочется увидеть чудес, которые с такой лёгкостью делает их поводырь. А идут они к тем колоннам и балкону, расположенным во дворце правителя города… Они идут в город, он вылечит там много народа, и они его за это… убьют? Почему убьют? Хм... убьют... И убьёт его тот, который камнем упал с балкона?
Зеркало больше не отображало того, чего по природе своей оно и не могло показать. Я включил свет, взял из стола тетрадь и на свободной странице записал – «Роман о дьяволе и лекаре». И опять холодок прошёл по моей спине, и голова молчала, и вдруг я понял, чем закончиться мой роман… Одним словом… Я дописал его: «Прощён» - и два раза подчеркнул…
В 1938 году Михаил Булгаков закончил работать над четвёртой редакцией романа, который в этой редакции стал называться «Князь тьмы». Прежние названия «Чёрный маг», «Копыто инженера», и «Великий канцлер» его больше не устраивали. Делая поправки в романе, он начинает новую редакцию – пятую. Именно в работе над ней появляется название «Мастер и Маргарита». Но она остаётся незаконченной. Некоторые главы из неё переходят в четвёртую редакцию. Редакций и правки ещё много, Булгаков пытается понять, хватит ему сил и здоровья для такой работы. Видимо, ответ он получил достаточно быстро. До конца своих дней он работал именно над четвёртой редакцией, отложив в сторону всю остальную работу.
«Бойтесь зеркал! Верьте только своему отображению». М.А. Булгаков