Говорят, время лечит. Врут. Время не лечит, оно перемалывает. Перемалывает избы в коттеджи, колодцы в скважины, а души… а души в профили в соцсетях. Шёл я как-то по своему селу, а оно уже и не село вовсе, а пригород. Слышу, из-за забора нового, под цвет «хаки», голос:
— Семён, ты где?
— В огороде, — отвечает мужик, голос знакомый, Петрович.
— Так купил бы помидоров в «Ашане», зачем землю ковырять?
Молчит Петрович. А я стою у забора, смотрю сквозь щель. Сидит он на корточках у грядки, землю в горсти держит, пересыпает. Молчит. Понимаю его. Как объяснить жене городской, выросшей в панельной девятиэтажке, что это не земля, а память? Что в этой горсти прах его деда, пот его отца и его собственная тоска по правде?
Деревня теперь, как музей под открытым небом. Приезжают горожане на выходные, надышаться «настоящим». Ставят беседки с мангалами там, где раньше стояли риги. Слушают тишину в наушниках. Фотографируют закат для инстаграма, фильтр «сепия». Покупают «домашние» яйца у бабульки, которая уже двадцать лет кормит кур комбикормом, потому что своя пашня под дачи отошла.
А город… Город теперь везде. Он в кармане у каждого, в этом стеклянном ящичке, что светится в темноте. Приезжает ко мне племянник из Москвы, мозги умные, глаза усталые. Говорит:
— Дядя Максим, у вас тут экосистема. Аутентично.
Смотрю на него и вижу того самого «чудика» Шукшина, только наоборот. Тот из деревни в город рвался, правду искать. Этот из города в деревню приехал — покой искать. Оба не на своём месте. Оба тоскуют.
Но вот что я заметил, годами подмечал. Как только у горожанина здесь, на земле, что-то всерьез получается, рассада прижилась, баню сложил, дождь поймал в бочку, меняется взгляд. Из наблюдателя становится участником. Перестаёт говорить «у вас» начинает говорить «у нас». В нём просыпается та самая родовая память, которую городская суета усыпила.
А деревня… она хитрая. Она не сопротивляется, она вбирает. Вбирает асфальт, вай-фай, кредиты на трактора. Но гвоздит тебя по осени запахом печного дыма. Поит ледяной водой из родника, о котором забыли все, кроме стариков. И ты понимаешь, что сдаешь не ты ее, а она тебя. Испытывает на прочность.
Был у нас мужик, успешный предприниматель из города. Построил тут целую усадьбу. Все по каталогу: швейцарские коровы, итальянская плитка. А однажды позвал меня, говорит:
— Максим Владимирович, я спать не могу.
— Что так?
— Тишина, — говорит, — слишком громкая.
Вот оно, поди, главное. Город оглушил его шумом, а деревня оглушила тишиной. Он не готов был услышать самого себя.
У Шукшина в «Калине красной» Егор Прокудин, бандит, возвращается к земле, чтобы умереть на ней чисто. Сегодняшние «герои» возвращаются, чтобы жить. Но жить-то по-настоящему они разучились. Им подавай лайфстайл, а не жизнь. Удобства, а не счастье.
Но деревня терпелива. Она ждет. Она знает, что городская цивилизация это бурьян. Яркий, быстрый, агрессивный. А корни-то глубокие. Они здесь. И рано или поздно каждый, даже самый отъявленный горожанин, споткнется о свой корень. Об эту самую родную, твердую, неприкрашенную правду.
И тогда, глядишь, в тишине, которая «слишком громкая», он расслышит наконец не вой своего телефона, а биение собственного сердца. И поймет, что разделение на город и деревню — не на карте и не в быту. Оно внутри. И чтобы его преодолеть, нужно не переехать, а вернуться. К себе. К тому простому и вечному, что кричит в нас тишиной полей и шепчет страницей Шукшина в потрёпанном томе на полке.
А завтра утром Петрович опять выйдет в огород. Будет ковырять землю, которую его жена не понимает. Но однажды она выйдет к нему, помолчит, спросит: «А что это ты сажаешь?» И он, не поднимая головы, скажет: «Душу, Маша. Душу сажаю». И это будет начало. Настоящее начало.
Потому что правда — она не в прошлом и не в будущем. Она в этой земле. В горсти чернозема. В терпком запахе полыни. В молчании двух людей, которые наконец-то перестали спорить и просто слушают, как растет трава.