— Мам, мне надо с тобой поговорить.
Эта фраза прозвучала так официально, что у Ольги сразу всё сжалось внутри.
Не «ма-а, чё у нас на ужин», не «где мой худи», а вот это взросло-деловое: «надо поговорить».
Он стоял в дверях кухни, высокий, худой, всё ещё в своих растянутых спортивных штанах, но уже как-то отдельно от неё.
Как гость, который ещё не знает, куда поставить сумку.
Ольга в это время чистила картошку.
Картошка, как всегда, была немного с чёрными глазками — акционная, дешёвая. Она ловко вырезала эти глазки, бросала куски в миску с водой и думала о том, как уложиться в пенсию плюс свою маленькую зарплату.
— Говори, — сказала она, стараясь, чтобы голос был ровным. — Только давай без инфаркта, ладно?
Он криво улыбнулся, сел за стол, взял в руки кружку — ту самую, с треснутой ручкой, которой всегда пользовался. Пальцами провёл по трещине.
— Я… в общем, я переезжаю, — выдохнул он.
Нож в её руках замер на полпути.
Картошка скользнула, едва не вылетев в раковину.
— Куда это, интересно? — спросила она, хотя уже знала ответ.
Иногда мы заранее знаем, просто притворяемся, что удивлены.
— К отцу, — сказал он. — Ну… к Сереже. У него комната свободная будет. Мне так до универа ближе. И вообще… там попроще.
Он сказал «к отцу» и тут же поправился на «к Сереже», как будто это могло сгладить удар.
Ольга услышала оба варианта.
Она положила нож на доску. Аккуратно, как хирурги кладу́т инструменты рядом с раной.
— Попроще, — повторила она. — Это как?
— Ну… — он комкал край скатерти, избегая её взгляда. — Там метро рядом. И он сказал, что не против. И… Я же всё равно половину времени у него или в универе. А тебе будет легче.
«Тебе будет легче» — это было особенно трогательно.
Легче кому?
Ей, которая последние девятнадцать лет крутилась вокруг этого человека, как планета вокруг солнца?
— Легче, значит, — сказала она. Голос звучал странно спокойно, даже для неё самой. — Угу.
Она повернулась к раковине, включила воду.
Сердце стучало где-то в горле, мешая дышать.
Когда он родился, Серёжа-старший был рядом. Вроде как рядом.
На выписке — с цветами и глупой улыбкой.
На крестинах — слегка подвыпивший, трогал сына пальцем по щеке и говорил: «Мой мужик!»
А потом начал исчезать: сначала поздние смены, «пацаны зовут», футбольные трансляции в баре, запах чужих духов на его рубашках.
Ольга долго делала вид, что не замечает.
Потом перестала.
Скандалы, разговоры, «я всё исправлю», очередные исчезновения.
Когда сыну было пять, Серёжа-старший окончательно собрал вещи.
— Так будет лучше для всех, — сказал он.
Кажется, мужчины на этом курсе обучаются одной и той же фразе.
Лучше для всех — это когда она остаётся одна с ребёнком, ипотекой и его долгами по кредитке.
Но тогда Ольга была моложе, злее и верила, что «справится».
Справилась. Как-то.
Она работала бухгалтером в маленькой фирме, хваталась за подработки, ночами сводила отчёты и гладила сыну школьную форму.
Серёжа-младший рос между её сменами, мамиными истериками на тему «сделай уроки» и редкими воскресными визитами отца с конфетами и пластиковыми машинами.
Ольга никогда не пыталась настроить сына против отца.
Даже когда тот задерживал алименты, даже когда забывал про дни рождения.
— Это твой папа, — говорила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Он тебя любит, просто… у него своя жизнь.
Свою жизнь она несла, как пакет из супермаркета, который вот-вот порвётся.
Теперь этот пакет, казалось, рвался прямо у неё в руках.
— Мам, ты не так пойми, — говорил сын за её спиной, пока вода шумела в раковине. — Я же не… не бросаю тебя. Я просто…
— Просто переезжаешь, — помогла она. — Не ко мне.
Он вздохнул:
— Там ближе. И спокойнее. Ты же сама говорила, что тебе шум мешает, когда я ночью с ребятами созваниваюсь. А у него…
— У него можно, да, — закончила она за него. — У него можно всё.
Она выключила воду, повернулась.
Сын смотрел на неё, как на учительницу, от которой ждёт оценки. Не любви, не понимания — именно оценки.
— Мам, мне уже девятнадцать, — напомнил он осторожно. — Я не могу всё время…
…жить с тобой, — не договорил, но она услышала.
В этот момент ей захотелось сказать всё, что копилось годами:
про бессонные ночи, про страшные температуры, когда она одна возила его в ночной травмпункт; про недоеденное жаркое, которое он выливал в раковину; про то, как таскала его рюкзак до школы, потому что «у него спина болит»; про то, как экономила на себе, лишь бы ему купить нормальные кроссовки, чтобы не стыдно было перед однокурсниками.
Хотелось выложить всё это, как счета на стол: «Смотри, вот чек за твоё детство. И ты теперь уходишь к тому, кто платил по минимуму?»
Но вместо этого она почему-то спросила:
— Ты давно решил?
Он опустил глаза.
— Пару месяцев назад, — признался. — Мы с отцом разговаривали. Он говорит, что грех оставлять комнату пустой, если мне тесно.
Пара месяцев.
Значит, он ходил домой, ел её супы, ругался из-за того, что «опять нет нормального интернета», и при этом уже знал, что уйдёт.
Ольга почувствовала, как внутри поднялась обида, горькая, как недоваренный кофе.
Но сверху была какая-то странная корка усталости, которая не давала этой обиде вылиться наружу.
— Тесно, значит, — сказала она. — Ну да. У нас однушка.
— Мам… — он сделал шаг к ней. — Тут дело не только в тесно. Тут… ты сама часто говоришь, что устала. Кричишь. Мы всё время ругаемся.
Он запнулся, собрался и добавил:
— Я дома чувствую себя… как будто кому-то всё время должен.
Она сжала губы.
Фраза попала слишком точно.
Она сама всю жизнь чувствовала себя всем должной.
— А у него? — спросила она.
— У него я… просто… — он поискал слова. — Просто сын. Ты понимаешь?
Она хотела сказать: «Нет, не понимаю. Как он умудряется быть с тобой просто отцом, если половину твоей жизни его рядом не было?»
Но не сказала.
Старый кухонный настенный календарь показывал март.
На картинке — тупо улыбчивая кошка в кружке с надписью «Хватит терпеть, пора мурлыкать!»
Ольга раньше думала, что это смешно. Сейчас — нет.
— Ты когда собираешься? — спросила она.
— На выходных, наверное, — ответил он. — У отца рабочий график такой, мы под него подстроимся.
— Мы, — повторила она про себя. — Уже «мы».
Вслух сказала:
— Хорошо. На выходных так на выходных.
Он моргнул, явно ожидая другой реакции: слёз, крика, шантажа.
Но ничего этого не было.
Потому что где-то очень глубоко Ольга понимала: удерживать — бесполезно.
Если человек уже вышел из вашей жизни одной ногой, вторая рано или поздно подойдёт.
Вопрос только в том, будете ли вы вцепляться в штанину или отойдёте в сторону.
Вечером она пошла к маме — отнести лекарства и заодно спрятаться от собственных мыслей.
Мама, как всегда, встретила её с порога:
— Ты почему без шапки? Холодно же!
— Мам, уже плюс пять, — устало сказала Ольга. — И я не ребёнок.
— Ребёнок, ребёнок, — отмахнулась та. — Всё вы — дети. Вот Серёженька твой где?
Ольга помолчала секунду.
— Дома. Пока дома.
Пока.
Это «пока» было, как нитка, на которой держится пуговица, — ещё чуть-чуть, и оторвётся.
Мама долго жаловалась на врача, на соседку, на цены в магазине.
Ольга слушала вполуха, кивая в нужных местах.
— Главное, — резюмировала мама, — что у тебя Серёженька есть. Не одна будешь.
Ольга вздрогнула от этой фразы, как от холодной воды.
Почувствовала, как у неё в груди что-то сжалось в тугой узел, но отвечать не стала.
Как сказать матери, что её опора вот-вот перестанет быть рядом?
Как объяснить, что она сама изо всех сил держалась за сына не только как за ребёнка, но и как за стенку, на которую опирается, чтобы не свалиться?
В субботу Серёжа начал собирать вещи.
Ольга сидела на диване и смотрела, как он складывает в сумки свои худи, футболки, кроссовки, стопки тетрадей.
Что-то в этом было странно знакомым: так же когда-то собирал чемодан его отец.
Только тогда в сумку летели мужские рубашки и станок для бритья, а сейчас — кеды и наушники.
— Это забирай, — сказала она, показывая на старый плед. — Там, в той квартире, холодно от окна. Помню ещё.
— Мам, оставь, — он улыбнулся. — Тебе пригодится.
— У меня есть одеяло, — пожала она плечами. — А ты мне не сосед, чтобы я тебя жалела. Ты мне сын.
Он поднял голову.
На секунду в его глазах мелькнуло что-то детское — то самое, от пятилетнего мальчика, который боялся темноты.
— Мам, ты… не обижайся, ладно? — сказал он. — Я всё равно буду приезжать. Каждые выходные, честно.
— Ага, — усмехнулась она. — А потом сессия, работа, девушка, и ты вспомнишь про старую мать к праздникам.
— Ну мам… — он поморщился. — Зачем ты так?
Она развела руками:
— А как мне, скажи? Радоваться, что ты уходишь? Плакать, чтоб остался? Я… не знаю, как правильно.
Он подошёл, сел рядом на диван.
— Правильно — как тебе легче, — сказал он.
Ольга вдруг поняла, что не знает, что ей легче.
Держать его, чтобы в квартире было живое дыхание, или отпустить, чтобы не чувствовать себя вечной контролирующей матерью, которая мешает ему жить?
Она вспомнила все те разговоры, когда уговаривала его позвонить отцу, встретиться, не терять связь.
Сколько раз слышала в ответ: «Мне некогда», «Он сам не хочет», «Отстань, мама».
И вот теперь он сам к отцу идёт.
Не потому, что она уговаривает, а потому, что ему так удобнее, ближе, спокойнее.
— Знаешь, — сказала она вдруг, — я больше всего боюсь не того, что останусь одна.
— А чего? — удивился он.
— Что ты однажды решишь, будто я тебе всю жизнь мешала. Своими «одень шапку», «когда придёшь», «что за компания».
Он задумался.
— Мам, — сказал после паузы, — ты не мешала. Ты просто… всегда была.
Помолчал и добавил честно:
— Иногда слишком.
Она усмехнулась:
— Вот. Это я и слышу.
Но злости почему-то не было.
Только какая-то ровная, тянущаяся печаль — как серое небо без дождя.
Когда за ним пришёл отец, Ольга увидела, как сильно они похожи.
Один — постаревший, с чуть облысевшей макушкой, другой — молодой, с такой же линией подбородка.
— Привет, Оля, — сказал Сергей, неуверенно. — Если что… ну ты знаешь…
— Знаю, — кивнула она. — Береги его.
Она не стала устраивать сцен, не стала говорить: «Ты забрал у меня сына, как когда-то ушёл сам».
Эти фразы ничего не меняют.
Они только не дают закрыться двери.
Сын вышел с сумкой, натягивая на ходу кроссовки.
— Я позвоню, — обещал он. — И в воскресенье заеду.
— Доедешь — напиши, — сказала она. — А там… как получится.
Они вышли.
Дверь закрылась мягко. Даже не хлопнула.
Ольга стояла в коридоре, прислушиваясь к тишине.
Снова тишина.
Но уже другая, не утренняя, а какая-то окончательная.
Она прошла по комнатам.
В его комнате остался запах — смесь дезодоранта, кофе и чего-то подросткового, неуловимого.
Кровать была аккуратно заправлена. На столе сиротливо стояла настольная лампа и пара книг.
Она села на его кровать и провела рукой по покрывалу.
«Вот, — подумала она, — ещё один человек сделал выбор не в мою сторону».
Сначала муж.
Теперь сын.
Это была горькая, но честная мысль.
Без оправданий, без «но».
Она могла бы искать тысячу причин: маленькая квартира, её вечная усталость, крики, недосказанности.
Могла бы обвинять отца, судьбу, государство.
Но в глубине понимала: дети не обязаны выбирать родителей в качестве постоянных соседей.
И её задача — не держать, а отпустить, насколько бы чудовищно это ни звучало для женщины, которая пачками ела дешёвую лапшу, лишь бы заплатить за садик и секцию.
Она легла на его подушку и впервые за долгое время позволила себе просто поплакать.
Не тихо в ванной, не украдкой в маршрутке, а всерьёз — с соплями, всхлипами, с этим дурацким хлюпаньем, от которого потом болят глаза.
Плакала она не только о сыне.
О себе тоже — о той девчонке, которая когда-то верила, что если очень стараться и всем всё отдавать, то тебя обязательно выберут.
Выбрали.
Но не её.
К вечеру телефон завибрировал.
«Доехал. Всё норм. Не грусти там. Я люблю тебя, мам», — было написано.
Она посмотрела на эти слова и усмехнулась сквозь остатки слёз.
Написала в ответ:
«Я тоже тебя люблю. Живи».
Поставила телефон на стол, пошла на кухню.
На плите остывала кастрюля супа, рассчитанного на двоих.
Она взяла половник, налила себе одну тарелку.
Остальное оставила — пусть будет. Может, завтра отдаст маме, может, заморозит, а может, выльет.
Жизнь не обязана быть рациональной даже в мелочах.
Она села за стол.
Кухня казалась слишком большой для одного человека, но это было честное ощущение.
Не лучше и не хуже, просто новое.
Ольга ела суп и думала, что, возможно, когда-нибудь она научится видеть в этом дне не только предательство, но и закономерный шаг взрослого человека, которого она всё-таки смогла вырастить самостоятельным.
Но сегодня было рано для таких мудростей.
Сегодня ей нужно было просто признать: да, сын выбрал не её.
И это больно.
И никакая правильная фраза про «дети не вещи» эту боль не отменяет.
Она доела, помыла тарелку, вытерла стол.
Вышла на балкон, посмотрела на тёмные окна соседних домов.
Где-то там, в другом конце города, горел свет в комнате, где теперь жил её сын.
Где-то ещё — свет в квартире её бывшего.
А в её квартире горел маленький жёлтый свет над плитой.
Слишком слабый, чтобы разогнать темноту, но достаточный, чтобы не споткнуться.
Это и была её новая правда:
она осталась одна — не героически, не красиво, а так, как оно бывает в жизни.
Горько.
Безысходно.
Но честно.