Холод. Не тот звонкий холод высокогорья, что бодрит и очищает, а сырой, пропитанный гнилостным дыханием самой земли. Воздух тяжел, словно саван, наброшенный на забытое богами место. Внизу долина, изувеченная памятью о великой битве. Сто лет – миг для камней, вечность для неприкаянных душ. Сосны и кедры скрючились в немом ужасе, их ветви-когти цеплялись за серое, безучастное небо. Ни птичьего щебета, ни стрекота цикад – лишь звенящая тишина, которую подчеркивал шелест одежд, трепещущей на встречном ветру. Злоба вызрела здесь за сотню лет, пропитала воздух и камни, а земля отказывалась залечивать шрам: черная и бесплодная, она сохранила в себе осколки доспехов, обломки копий и кости, выбеленные солнцем и горем.
Саньжэнь Лань Цзышу парил высоко над землей. Стоя на своем мече, он направляясь на восток, в Царство Янь. Лундань легким сиреневым сиянием рассекал мрачную пелену энергии Ша, что клубилась ниже.
Здесь, как гласили летописи, нашел свой бесславный конец командующий Лун Сюань, прозванный Хэй Лун – Черный Дракон. Генерал-честолюбец, возомнивший себя владыкой судеб, чье вероломство и гордыня привели его армию в эту каменную ловушку, где войска Царства Янь и заслуженная кара настигли его. Так говорили хроники. Так учили детей. Лань Цзышу не был уверен, что история, рассказанная победителями, – чиста и правдива. Слишком часто он сталкивался с тем, как неуклюже официальные свитки переписывают стыд в доблесть, а трусость – в мудрый маневр.
И в этой застоявшейся тишине, темной, непререкаемой злобе, заклинатель отчетливо почувствовал возмущение. Резкий, болезненный всплеск, будто в стоячее болото швырнули тяжелый камень. Струи злобы взметнулись фонтаном, нарушив гнетущий, кладбищенский покой. По спине пробежал холодок, не имевший отношения к высоте. Этот зов был ему знаком. Кто-то потревожил мертвых.
Не раздумывая, Лань Цзышу наклонился вперед, и Лундань, послушный его воле, ринулся вниз, навстречу внезапно всколыхнувшейся тьме.
Сапоги, прошедшие тысячи ли, коснулись земли беззвучно, как падающие лепестки. Лань Цзышу сошел с клинка, и меч, погасив сияние, сам скользнул в ножны. Воздух здесь был густым и сладковато-гнилостным, пропитанным миазмами смерти. Заклинатель замер, вслушиваясь. Тишина была иной – не могильной, а взволнованной, подобной воде в колодце, откуда только что подняли ведро.
Перед ним зияла свежая рана. Курган, столетие хранивший мрачный покой, был варварски вскрыт. Земля отброшена в стороны, явив свету груду побелевших костей, почерневших от времени обломков железа и истлевших тканей. Здесь, судя по концентрации скорби в воздухе, пали самые стойкие, последняя гвардия того, чье имя стало синонимом предательства. Теперь же их вечный сон нарушили.
Лань Цзышу медленно обошел раскоп, его взгляд скользнул по округе. Кто-то начертал на почве грубые знаки – изогнутые линии, напоминающие сомкнутые веки, и перечеркнутые окружности. Примитивные обереги, детские каракули против духов. Он с презрением коснулся носком сапога одного из символов, смазав линию. Этим знакам не под силу удержать ярость, что скопилась здесь. Все равно что бумажный щит против закаленной стали.
– Мародеры, – прошептал Лань Цзышу с отвращением. Слово повисло в мертвом воздухе. Он ненавидел их не только за глумление над памятью, но и за то зло, которое они непреднамеренно выпускали на волю. Они, как малые дети, вносили хаос в мертвенный покой, не ведая, что потом кому-то другому придется собирать его по кусочкам, рискуя собой. Эти люди, эти охотники за блестящим хламом, рыскали по могилам, как падальщики, не ведая и не желая ведать о силе, что пропитала каждую пылинку этой земли. Они счищали злобу, как грязь с монеты, не понимая, что тьма – не налет, а сама суть этих артефактов.
Лань Цзышу шел по следам, оставленным невеждами: по отпечаткам сапог, вмятинам от лопат, по свежим ямам, где были вывернуты на свет Божий останки павших. Вскоре он начал встречать и первых «жертв» надругательства над этим проклятым местом – истлевшие скелеты в порванных кольчугах, изрубленные в клочья. Кто-то из мародеров, видимо, обладал достаточной силой или удачей, чтобы отбиться от оживших мертвяков. От одного такого воина остался лишь череп, расколотый пополам, да несколько ребер, на которых темнели свежие подпалины – следы заклинания огнем.
Примитивная магия и грубая сила.
Тропа, отмеченная надругательством, вела через ущелье, к подножию скалистого выступа. Оттуда доносились приглушенные звуки, а воздух возмущенно дрожал. Лань Цзышу почувствовал, как Лундань за спиной издал едва слышный, тревожный звон. Он прикоснулся к ножнам, успокаивая дух меча, и решительно двинулся вперед, готовый увидеть то, что натворила жадность, выпущенная на волю в этом проклятом месте.
Они резали друг друга.
Не сражение, а припадок всеобщего безумия. Мужики в грубых, пропитанных потом и грязью одеждах, с лицами, искаженными смесью ненависти и страха, рубились наотмашь топорами, ножами, обломками мечей. Их движения были лишены всякой логики, лишь слепая ярость, подпитываемая густой энергией Ша, что бурлила здесь удушливым штормом. Воздух кипел от хриплых воплей, лязга железа и тяжелого, хлюпающего звука стали, входящей в плоть. Кровь брызгала на землю и серые камни.
Лань Цзышу не стал медлить. Вытаскивать Лундань, меч очищения и гармонии, для схватки с людьми, пусть и обезумевшими, было кощунством. Вместо этого его пальцы скользнули в поясной мешочек и извлекли стопку тонких, испещренных иероглифами бумажных полосок – талисманов оглушения.
Он не шел, а скользил, как тень между вспышками ярости. Шаг. Хромой бородач с рябым лицом, занесший окровавленный топор над головой товарища, замер и рухнул на землю, едва ладонь заклинателя с талисманом коснулась его спины. Второй, с диким ревом бросавшийся на Лань Цзышу, пролетел сквозь пустоту – заклинатель уже был позади и оставил на его затылке магический знак. Он двигался между бойцами, как ветер меж стеблей тростника, его прикосновения были легкими и точными, за каждым следовал глухой стук безвольного тела о землю. Он был миром, спустившимся во тьму, и тьма отступала перед его решимостью.
Вскоре в живых остался лишь один. Крупный, плечистый мужчина с багровым от ярости лицом, уже располосованным от подбородка до виска. Он стоял, тяжело дыша, среди тел спутников, а кровь заливала его шею и рубаху. В его руках был меч дао: длинный, массивный клинок с темной, матовой сталью, будто вобравшей в себя всю тьму ущелья. От него исходила осязаемая волна ненависти, горя и обиды.
Со звериным рыком мародер ринулся в атаку. Он занес темный дао для мощного удара, но Лань Цзышу не стал уворачиваться. Он сложил печать, и «Ладонь Отводящего Ветра» метнулась вперед. Он не бил по телу – он ударил по запястью, державшему меч. Удар был стремительным и точным, направленным на то, чтобы нарушить хватку, но не сломать кость.
Дао вылетел из ослабевших пальцев мародера. Лань Цзышу не стал останавливаться. Его ладонь, все еще сложенная для удара, описала короткую дугу и ребром опустилась на затылок обезумевшего человека. Тот закатил глаза и беззвучно осел на землю.
Лань Цзышу перевел дух. Его взгляд упал на темный меч, отлетевший на несколько шагов в сторону. На рукояти, обмотанной истлевшей кожей, темнела россыпь пятен, будто следы хозяина, сжимавшего верный меч до последнего вздоха. От него по-прежнему исходила волна – не просто скверны, а чего-то более личного, более острого. Обида. Ярость, вывернутая наизнанку, обнажающая незаживающую рану.
Тишина длилась всего мгновение. Лань Цзышу сделал шаг к лежащему клинку, как вдруг тот дрогнул. Не просто заколебался, а вздрогнул, словно живое существо. С низким, зловещим гулом, идущим из самой глубины стали, темный дао поднялся в воздух. Он не парил, как Лундань, – он висел, тяжелый и неумолимый, как Судьба. Острие его медленно развернулось, нацелившись в сердце заклинателя.
Лань Цзышу отшатнулся, и в этот миг темный клинок ринулся в атаку. Это не было движением оружия в руке воина. Это был полет хищной птицы, удар разгневанного духа. Воздух завыл, рассекаемый яростью. Лундань с тихим шелестом сам выскользнул из ножен и влетел в руку. Светлое сиреневое сияние озарило мрак, когда заклинатель поднял клинок для защиты.
Последовал удар, оглушительный и яростный. Лундань, меч-целитель, созданный для рассеивания тьмы, а не для грубого противостояния, отчаянно отчаянно зазвенел. Лань Цзышу почувствовал, как запястье онемело от чудовищной силы, передавшейся по клинку. Это была не просто физическая тяжесть – это была тяжесть столетней обиды, давящая на его душу. Он отступил, парируя еще один удар, затем третий. Лундань выписывал изящные дуги, отводя прямые рубящие удары, но с каждым столкновением его сияние меркло, поглощаемое алчной тьмой проклятого дао.
Так продолжаться не могло. Его меч не выдержит. Сила противника была бескрайней, как море.
Лань Цзышу сделал вид, что поскользнулся на окровавленном камне, и его защита на мгновение дрогнула. Темный клинок ринулся с новой яростью. Заклинатель крутанулся на пятке, позволив свирепому лезвию пройти в сантиметре от груди. В тот же миг Лундань описал короткую, хлесткую дугу. Дао скользнул по плоскости Лунданя, высекая искры.
С оглушительным лязгом дао отлетел в сторону, как выпущенный из пращи камень, и с страшной силой вонзился в ствол старой сосны, росшей на краю лагеря. Мощное дерево, пережившее и бури, и битвы, содрогнулось. Из раны, где клинок вошел в древесину, мгновенно поползла чернота, словно пролитые чернила. Кора почернела, хвоя на ветвях стала рыжей и опала. Дерево умерло.
Лань Цзышу, тяжело дыша, смотрел на это, сердце его бешено колотилось. Теперь он понимал. Оставить это здесь было невозможно. Собрав весь свет души, он подошел к дереву и, превозмогая отвращение, обхватил рукоять темного дао. Кожа тут же онемела от леденящего холода.
И мир рухнул.
Грохот. Рев. Крики. Лязг тысяч мечей. Пыль застилает солнце.
Он стоит на холме. Высокий и могучий, в доспехах сплошь багровых и липких. Черный дракон на знамени трепещет на ветру. «Стоять!» – кричит он, и его голос – это гром.
Потом... тишина.
Шепот за спиной.
Флаги, показавшиеся из-за хребта, принадлежат не тем, кого он молил о помощи. Белые полотнища с черной птицей – яньцы.
Рана по сердцу, не от копья, а от осознания. Предательство.
Нет ярости. Нет.
Сначала – недоумение. Он все делает ради Трона Дракона. Он поклялся защищать границу. В его руках регион Луньчуань процветает, а Империя богатеет. Горожане и крестьяне называют его не иначе, как «Отец Лун», вассалы пишут «защитник и благодетель» в одной строке с его именем. И в тяжелый миг, когда Черный Дракон воззвал, все разом ослепли и оглохли.
Потом – всепоглощающая, разрывающая сердце скорбь. Он видит лица своих солдат, молодых и старых, и знает, что привел их на смерть. Ради земли, что их кормила. Ради императора, который их предал. Ради клятвы верности, которую растоптали.
Обида.
Горькая, как полынь, обида за несправедливость. «Простите...» – шепчет он, но ветер уносит слова. Десять стрел вонзаются в грудь. Он падает на колени, все еще сжимая рукоять меча. Хэйлун Цзюэси. Последний вздох – не яростный, а полный бесконечного, неизбывного горя...
Сознание вернулось медленно, будто поднятое со дна бездонного, ледяного колодца. Лань Цзышу лежал на спине, вглядываясь в блеклое, серое небо. В ушах стоял оглушительный звон, но не от удара, а от эха тех страшных звуков, что навсегда врезались в его память.
Он приподнялся на локте, и волна тошноты накатила на него. Глубочайшая печаль, острая, как лезвие, все еще сидела в нем занозой. Он видел. Видел лицо того, кого называли предателем. И видел в его глазах не гордыню, а боль растоптанной преданности, отцовскую скорбь по павшим солдатам и горькую, бездонную обиду. Правда, столетиями скрываемая под слоем лжи, открылась ему в один миг, и тяжесть ее была невыносима.
– Твоя война окончена, Лун Сюань, – прошептал он, обращаясь к холодному воздуху. – Твоя верность не была забыта. Хотя бы один человек теперь знает правду.
Скорбь генерала, его незаслуженная участь, казалось, нашли утешение, рассеялись в этом знании. Однако то, что осталось, было куда страшнее. Накопленная за сто лет злоба, пропитавшая каждый цунь стали, никуда не делась. Она пульсировала в темном клинке, холодной, бездушной силой, лишенной теперь даже призрака своей трагической причины.
Лань Цзышу поднялся, тело ломило, будто после долгой болезни. Подойдя к почерневшей сосне, он снова посмотрел на меч. Хэйлун Цзюэси. Последний вздох черного дракона. Теперь это имя обрело для него страшный, буквальный смысл.
Заклинатель сложил ладони и закрыл глаза. Он не был монахом, но слова молитвы, заученные в храме за года учебы, сами пришли на ум. Тихий, ровный напев поплыл над оскверненной землей, сливаясь с шелестом ветра в мертвых ветвях. Он молился не богам, а самой земле, духам этого места, прося даровать покой духу неправедно оболганного воина. А свою память он приносил в жертву, став живым свидетелем его истинной судьбы.
Когда последний звук молитвы растаял в воздухе, Лань Цзышу с решимостью принялся за работу. Из своего мешочка цянькунь он извлек свиток тонкой, желтой бумаги и палочку из киновари. Его пальцы, помнящие леденящий холод рукояти, выводили на бумаге сложные символы – Печати Ограждения, Иероглифы Успокоения. Он не пытался уничтожить злобу – это было ему не под силу. Он лишь возводил вокруг нее прочный, продуманный саркофаг.
Один за другим талисманы оборачивались вокруг рукояти и гарды темного дао, пока он не стал похож на странную ритуальную куклу, испещренную алыми письменами. Энергия Ша, исходящая от клинка, ослабла, приглушенная, но не исчезла, словно дикий зверь, усыпленный, но не укрощенный.
Затем он снял с плеч свой дорожный плащ из грубой ткани и тщательно, слой за слоем, обернул им запечатанный клинок, скрывая от мира его ужасающую суть. Он взглянул на оглушенных мародеров. Они начинали шевелиться и стонать. Их судьба больше не волновала его. Пусть Небо рассудит их.
Перекинув темный сверток через плечо, рядом с ножнами Лунданя, он почувствовал его неестественную тяжесть. Это была не тяжесть металла, а тяжесть долга, ответственности за чужую трагедию.
Не оглядываясь, Лань Цзышу шагнул за пределы Ущелья Мертвых, оставляя позади кости, ложь и тишину, что наконец-то обрела подобие покоя. Впереди его ждала дорога и надежда, что где-то в этом мире найдется способ очистить сталь от яда, накопленного веками.
Следующие несколько дней пути слились в одно мутное, тягостное полотно. Степь сменилась лесистыми предгорьями, воздух стал чище, но Лань Цзышу не чувствовал облегчения. Запечатанный плащом клинок за спиной был не просто ношей. Он был незаживающей раной на душе, источником медленного, неумолимого яда.
Тяжесть меча стала иной. Она проникала внутрь, оседая в костях, сковывая движения. Походка Лань Цзышу утратила воздушность, став более осторожной, почти крадущейся. Он все чаще оборачивался, вглядываясь в даль, и каждый шорох в кустах, каждый крик пролетающей птицы заставлял его пальцы непроизвольно сжиматься.
Ночью его настигал не покой, а видения. Он снова стоял на том холме, но не свидетель, а сам Лун Сюань. Он чувствовал тяжесть доспехов на плечах, металлический привкус крови и пыли на губах, и всепоглощающую, удушающую боль от предательства. Он видел, как падали знакомые лица – юный знаменосец, седовласый ветеран, дерзкий шутник, танцор, молодой отец, – и их немые укоры были обращены к нему. Он просыпался с криком, зажатым в горле, его одежда была мокрой от холодного пота, а в ушах стоял оглушительный звон.
Он медленно, день за днем, превращался в сосуд, в который переливалась чужая трагедия, чужая боль, чужая, окаменевшая от времени ярость. Тень Черного Дракона простиралась над ним, угрожая поглотить его собственное «я».
В такие моменты его рука сама тянулась к Лундань. Он не вынимал меч из ножен, а лишь прикасался к гладкой, теплой рукояти. И тогда, сквозь гнетущую пелену чужих эмоций, до него доносился тонкий, как аромат цветка, шепот. В нем не было слов – лишь чувство. Чувство безмятежного горного ручья, тишины зала для медитаций, стойкости векового кедра. Это был голос его самого, того, кем он был до Ущелья. Где темный клинок рвал память когтями, светлый меч касался ее крыльями бабочки и прохладой летнего дождя. Лундань, его верный Лундань, напоминал ему о гармонии, о которой темный клинок, казалось, давно забыл.
И он шел дальше, раздираемый изнутри. В его душе шла безмолвная война между светлой печалью своего сердца и черной, как смоль, обидой, что пришла извне. И он боялся, что с каждым шагом эта чужая обида становится все сильнее.
Седьмой день пути вознес его на каменистый холм, подобный спине гигантского спящего зверя. И мир раскрылся перед ним.
Ветра здесь были иными – свежими и вольными, несущими запахи полыни, нагретых солнцем камней и далеких дождей. Поле, усыпанное желтыми и лиловыми цветами, катилось волнами к подножию, упираясь в великий перекресток. Две дороги, словно две судьбы, рассекали землю. Одна, укатанная колесами тысяч телег, широкой и ленивой лентой устремлялась на восток, в дымку марева, за которой таилось Царство Янь. Путь к забвению. Туда, где можно было сбыть тяжкий груз, как диковинный хлам, и раствориться в толпе, отринув прошлое.
Другая тропа, узкая и каменистая, взбиралась вверх, на северо-запад. Она вилась по крутым склонам, уходя к далеким, величественным силуэтам гор, чьи вершины, подобно зазубренным лезвиям, резали небосвод. Это была дорога к Чифэн, обители заклинателей. Путь трудный, полный испытаний и неведомых опасностей.
Лань Цзышу замер на гребне, позволяя ветру трепать волосы и развевать полы одежд. Он сбросил с плеч ношу, и сверток с темным мечом с глухим стуком упал на землю. Холодная тяжесть на мгновение отступила, сменившись странной, щемящей легкостью. Он закрыл глаза, подставив лицо солнцу, и вдохнул полной грудью. Воздух был напоен свободой. Казалось, стоит сделать шаг на восток – и ветер унесет все тревоги, оставив лишь память о странном приключении.
Едва он представил это, из глубины памяти всплыл иной образ: не ярость, не слепая злоба, а боль. Та самая, что он увидел в видении, – бесконечная, всепоглощающая скорбь в глазах призрака. Боль человека, отдавшего все и преданного всеми. Боль, которую столетие скрывали под слоем лжи.
Шаг на восток был бы так же прост, как выдох. И так же бесповоротен.
Он не мог просто уйти. Не мог позволить, чтобы великая преданность так и осталась в истории клеймом вероломства, а чья-то черная измена – благородной карой. Это был долг человека перед человеком, долг живого перед мертвым.
Он наклонился, поднял сверток и вновь перекинул его через плечо. Тяжесть вернулась, но теперь она была знакомой, почти своей. Пальцы коснулись рукояти Лунданя, и теплый, успокаивающий поток разлился по жилам, укрепляя решимость. Он сделал шаг. Не на восток, к легкому забвению, а на северо-запад, к суровым красным горам Чифэн. Его походка вновь обрела прежнюю упругую легкость. И вот он уже спускался с холма, его тень, длинная и устремленная вперед, ложилась на пыльную тропу. С каждым шагом силуэт становился меньше, растворяясь в ослепительном сиянии полуденного солнца и безбрежной лазури небес, пока не превратился в крошечную, но целеустремленную точку на фоне величавого простора, затерявшуюся на пороге великого пути.
Примечания:
Ли (кит. 市里, Lǐ) – китайская единица длины, в древности 300 или 360 шагов (步, бу), стандартизированное метрическое значение – 500 метров.
Цунь (кит. упр. 寸, пиньинь cùn) – наименьшая единица в традиционной китайской системе измерения расстояний: 100 цуней = 10 чи 尺 = 1 чжан 丈 (zhàng). 1/30 метра ≈ 3,33 см.
Саньжэнь – дословно: «вольнолюбивый (ничем не связанный) человек». Часто добавляется к имени бродячего заклинателя; можете считать это чем-то вроде прозвища.
Цянькунь – дословно: небо и земля. Мешочек Цянькунь чем-то сродни бездонному мешку: в нем помещается множество магических предметов, хотя сам он крошечный.
Чифэн – Красные горы
Лань Цзышу́ (蓝子书)
- Лань (蓝) – Синий / Лазурный. Цвет неба, духовности, гармонии и чистоты.
- Цзы (子) – Мудрец / Философ / Ученик. Указывает на его происхождение из храма, на ученость и стремление к постижению истины. Это классический иероглиф для великих учителей (как Конфуций – Кун-цзы).
- Шу (书) – Книга / Писание. Символизирует знания, мудрость, полученную из свитков в храме, и его собственную жизненную историю, которая только пишется.
Полный смысл: «Синий Мудрец из Книг» или «Лазурный Философ».
Лунда́нь 龙胆 (Lóngdǎn) – горечавка
Генерал Лун Сюань (龙轩) Имя, полное мощи, благородства и рокового величия.
- Лун (龙) – Дракон. Вершина мощи, благородства, силы и защиты в китайской культуре.
- Сюань (轩) – Высокий / Возвышающийся / Небесные врата. Этот иероглиф часто ассоциируется с благородными мужами, величественными колесницами и чем-то возвышенным, недосягаемым.
Его прозвище: Хэй Лун (黑龙) – Черный Дракон. Черный цвет (黑) в данном контексте – это не зло, а цвет севера, воды, тайны, непреклонной воли и неотвратимой силы.
Хэйлу́н Цзюэси́ – Последний вздох черного дракона
Китайское имя: 黑龙绝息 (Hēilóng Juéxī)
- 黑龙 (Hēilóng) – черный дракон. Это отсылка на прозвище генерала, перенесенное на клинок.
- 绝 (Jué) – Разорвать, прервать, иссякнуть, прекратить. Этот иероглиф передает фатальность и конечность. Он означает не просто «последний», а «окончательный», «тот, что положил конец». Это разорванная клятва, прерванная жизнь, иссякшая надежда.
- 息 (Xī) – Дыхание; вздох; дух; отдых. Это не только «вздох», но и сама жизнь, дух (как в слове 气息– жизненная энергия). Это также означает «покой», «прекращение».
Это имя – не просто описание, а трагическая констатация факта:
- 黑龙– Великий и грозный защитник.
- 绝息– Чье дыхание (жизнь, миссия, дух) было насильственно и вероломно прервано. В этом имени заключена вся боль невыполненного долга и незавершенности. Он не «испустил дух», а с ним «оборвали его дух».
Скрытый смысл: Иероглиф 息 (Xī) также может означать «потомство». Что придает имени еще один горький оттенок: со смертью Черного Дракона прервалась не только его жизнь, но и его наследие, его «духовные потомки» – его армия и дело, которому он служил.
黑龙绝息 (Hēilóng Juéxī) – это меч-трагедия, где могущество Дракона навеки застыло в момент своего насильственного пресечения. Его имя – это эпитафия.
Регион Луньчуань (伦川)
- Дословный перевод: 伦 (lún) – Отношения, Принципы, Человечность; 川 (chuān) – Река, Поток, Равнина.
- Поэтический образ: «Река Долга» или «Поток Человечности». Иероглиф 伦 (lún) подчеркивает конфуцианские добродетели, что идеально контрастирует с последующим предательством. Это название создает ощущение процветающего и праведного края, чья судьба трагически обрывается.
Царство Янь (燕)
- Исторический контекст: Янь (燕) – реально существовавшее древнекитайское царство. Его название ассоциируется с ласточкой (тот же иероглиф).
- Поэтический образ: «Ласточка». В китайской культуре ласточка – вестник весны и удачи, но также может символизировать скорость, манеренность и, в контексте войны, – внезапные и стремительные атаки.
важаемый читатель!
Во время конкурса убедительно просим вас придерживаться следующих простых правил:
► отзыв должен быть развернутым, чтобы было понятно, что рассказ вами прочитан;
► отметьте хотя бы вкратце сильные и слабые стороны рассказа;
► выделите отдельные моменты, на которые вы обратили внимание;
► в конце комментария читатель выставляет оценку от 1 до 10 (только целое число) с обоснованием этой оценки.
Комментарии должны быть содержательными, без оскорблений.
Убедительная просьба, при комментировании на канале дзен, указывать свой ник на Синем сайте.
При несоблюдении этих условий ваш отзыв, к сожалению, не будет учтён.
При выставлении оценки пользуйтесь следующей шкалой:
0 — 2: работа слабая, не соответствует теме, идея не заявлена или не раскрыта, герои картонные, сюжета нет;
3 — 4: работа, требующая серьезной правки, достаточно ошибок, имеет значительные недочеты в раскрытии темы, идеи, героев, в построении рассказа;
5 — 6: работа средняя, есть ошибки, есть, что править, но виден потенциал;
7 — 8: хорошая интересная работа, тема и идея достаточно раскрыты, в сюжете нет значительных перекосов, ошибки и недочеты легко устранимы;
9 — 10: отличная работа по всем критериям, могут быть незначительные ошибки, недочеты
Для облегчения голосования и выставления справедливой оценки предлагаем вам придерживаться следующего алгоритма:
► Соответствие теме и жанру: 0-1
► Язык, грамотность: 0-1
► Язык, образность, атмосфера: 0-2
► Персонажи и их изменение: 0-2
► Структура, сюжет: 0-2
► Идея: 0-2
Итоговая оценка определяется суммированием этих показателей.