Аркадий Петрович Столыпин был свидетелем того, как происходила революция, хотя и был мальчиком, далее следует рассказ о том, что А.П. Столыпин помнил о революции,а так же о своей семье и об отце П.А. Столыпине.
«Да, родился я 2 августа 1903 года в нашем имении Калнаберже в тогдашней Ковенской губернии под Ковно, значит это было перед самой первой революцией пятого года но у меня впечатление, что это было 200 лет тому назад, настолько тогдашняя обстановка была патриархальной и отличается от той, которая сложилась потом и которую мы видим сегодня. Там, в Литве, в нашем Ковенском имении, это был наш дом, наш очаг. Там протекли лучшие годы моего отца, там он начал всю свою деятельность. Там зарождались первые его мысли о земельной реформе, о земельном устройстве. Почти всё моё детство вплоть до страшных дней августа 1914 года, когда началась Первая мировая война, прошло в этом имении.
Братьев у меня не было. Мать очень пеклась об нас, потому что отца мы видали сравнительно мало. У меня было пять сестёр, из которых трое ещё теперь живых. Все они были старше меня. Я был шестым ребёнком, самым младшим. Поэтому меня больше, пожалуй, баловали, чем других. Особенно после взрыва на Аптекарском острове, о котором я скажу позже, когда я был ранен, и поэтому ко мне относились с особым таким вниманием и с особым таким интересом, стараясь всячески побаловать. Так что даже сестрам иногда было обидно. Хотя мать, в общем, была взыскательная и строгая.
Домашняя наша обстановка в Литве была очень старинная, хотя дом был скромный, помещичий дом. Там была мебель и библиотека, которую мой дед, генерал Столыпин, участник многих войн, перевез из Средникова, из старого подмосковного имения, которое тоже вспоминал Лермонтов в некоторых своих стихах. Оттуда была перевезена и обстановка, мебель, которую Лермонтов видал в своем детстве, большая библиотека, много разных бумаг. Так что была такая бережливость, все это было сосредоточено в стенах нашего литовского имения.
И там впервые со мной вели разговоры о наших предках, которых я, как в сказках делил на добрых и злых предков. О злых предках говорили полушепотом. Это были в первую очередь братья Зубовы. Мой прадед Николай Зубов и его брат князь Платон Зубов, любимец Екатерины, которые оба участвовали в заговоре и в убийстве императора Павла I. К злым относились мои дядюшки Талызины, тоже со стороны матери. Один из них командовал Преображенским полком и у него был этот обед вечером заговорщиков раньше, чем они двинулись на Михайловский замок. Другой адмирал командовал Кронштадтом и когда Пётр Третий подплыл со своей яхтой, со своей свитой, он ответил с высоты Кронштадтских стен, что у нас больше нет императора. Так что об них говорили шепотом. А к добрым предкам относились в первую очередь генералиссимус Суворов, на дочери которого как раз этот злой прадед Николай Зубов был женат. К добрым предкам относился тоже генерал Горчаков, защитник Севастополя, о котором много хранилось воспоминаний в доме. И, наконец, несчастный поэт Лермонтов, так рано погибший на дуэли. Горчаков министр иностранных дел и мой дед были двоюродные братья, это две линии. И вот жили в общем и фигурировали в больших делах почти в те же времена. Девичья фамилия моей матери была Нейтгардт. Ее дед генерал Нейтгардт тоже командовал на Кавказе и участвовал в подавлении восстания декабристов. Со стороны отца некоторые родственники, дядюшки были друзья Пестеля, Рылеевы и так далее, поэтому тут тоже какие-то два течения таких... Декабристы считались скорее злыми, потому что больше рассказывала моя мать. Она рассказывала, как ее дед их подавлял и что нужно слушаться. И вообще вся обстановка того времени складывалась... из престижа, власти и уважения к ней. О том, что некоторые другие предки были близки к декабристам, я, конечно, узнал значительно позже.
Вот, может, несколько слов о социальной обстановке того времени. Особенно поразила меня и до сих пор мне дорога близость, которая у нас у всех была к литовскому крестьянству, наши рабочие литовцы считались чуть ли не членами семьи. Для них давался ежегодный праздник с плясками, на котором все мы присутствовали, в котором мы участвовали. Первые мои друзья были сын кузнеца и сын садовника, которые совершенно как близкие товарищи на равной ноге играли со мной и вспоминали меня уже еще значительно позже, тоже после революции. Совсем особняком были две деревни русских староверов, которые жили своей такой особой, замкнутой жизнью. Там было много стариков, которые помнили старину. Самый замечательный из них был такой старый христианин Исаия, которому было около 100 лет, и который необычайно, красочно описывал то, что он видел в своей молодости, в своей христианской жизни, в своей солдатской службе. Больше всего он любил императора Николая Первого. Это был настоящий царь. Рост высокий, голос яркий. Как скажет что-нибудь, так видно, что это царь. Прежде я был совсем молод. Был Александр I, но это был хитрый государь. Того мы меньше любили. А теперь, к сожалению, это не царь, а царь он говорил с грустью (о Николае II). Мой отец любил говорить с ним, чтобы чувствовать каково было отношение у крестьянства к власти и что говорили те староверы, потому что у них был особый такой патриархальный семейный уклад и они необычайно были прямые в своих высказываниях.
Ну, самые первые воспоминания об отце... Когда я совсем маленьким еще ползал он меня ласкал. У него была правая рука полупарализованная еще от ревматизма в ранней молодости. Потом, во время беспорядок в Саратовской губернии, когда был съезд земских врачей, где было большинство евреев, защищал их, и камнем попало ему в руку. Так что меня поражала, это его полупарализованная рука, который он меня ласкал, первые слова, которые он мне говорил тогда. Еще когда я был совсем маленьким он любил говорить вот мой наследник и это меня поражало, потому что наследник в моем воображении это был сын государя и что вдруг он меня тоже так где-то назвал, меня это поразило, особенно я чувствовал себя гордым от такого названия. Вот в нашей жизни, чтобы закончить этот раздел, особое место занимало местечковое еврейство, которое принимало необычайно близкое участие в нашей жизни. Все это были лавочники, которые знали малейшие подробности о том, как мы живем. На праздники приглашался особый еврейский оркестр, который играл, который всегда приходил. И какое-то теплое отношение тоже этого местного еврейства было с нами, к нам. Уже позже, после революции в 21-м году, темным вечером, я приехал назад на нашу железнодорожную станциюи какой-то молодой еврей на своей подводе меня повез, не узнал. Видел, что везет какого-то молодого, 16-17-летнего юношуи показал нам, проезжая, были такие груды камней, потому что в лесу дорога была песчаная и проезд был очень трудный. И он в грусти показал и сказал, что все это памятник Столыпина. Это несделанная дорога с этими грудами камней, которые были приготовлены в то время.
В1906 году был взрыв на Аптекарском острове. Я как будто бы что-то такое смутно помню, но, вероятно, больше по рассказам. Помню, как я потом лежал раненый, с раной в голове, с переломанной правой ногой. Сестра моя Наталья, старше меня, лежала с обеими переломанными ногами. Так что это был шок такой. И после этого меня, как я уже говорил, более бережливо, как более такого не особенно сильного ребенка и воспитывали. И это был такой первый рубеж в жизни, если можно сказать. Мне было около трех лет, да. Это я помню плохо, помню более ясно все, что было потом.
Жизнь в Зимнем дворце, от 7 до 9 года. Нас обоих именно израненных поселили в особенно хороших апартаментах. Сестра лежала в комнате Екатерины, где была кровать с большим пышным балдахином. А рядом огромная комната, которая значительно позже была кабинетом великого князя Николая Николаевича, и которая во время смерти Екатерины служила кабинетом императору Павлу, где он принимал всех этих приближенных и царедворцев, когда рядом в соседней комнатой умирала его мать. Между обеими комнатами была ванная, уборная, в которой у Екатерины Великой сделался удар, которую постоянно нам показывали. И вот очень мало выпускали нас наружу из-за состояния моего здоровья, из-за революционного времени, поэтому много бродили по залам Зимнего дворца с няней, которые стали каким-то особым, таким волшебным миром. Разговаривал с кем мог, особенно красочной фигурой был старый камерлакей Илья с такими белыми бакенбардами. Он тоже, как и Исаия, крестьянину нас в деревне, рассказывал об императорах, но по-другому. Показывал апартаменты последних императоров. Он помнил Александра Второго, Александра Третьего, показывал их вещи, всякие мелочи из их быта. Так что я постоянно приставал к нему, так же, как и мои сестры, для того, чтобы узнать разные рассказы о том, какова была жизнь в Зимнем дворце, когда еще государи в нем жили. При необычайной гуманности Александра Второго, при необычайной внимательности его даже к самым таким молодым камерлакеям, всякому люду такому, когда он поздно по ночам работал, он отпускал спать, чтобы люди, которые прислуживали ему не уставали бы слишком много, вот очень много подробностей о вежливости его и о благородстве его характера. Об нем, пожалуй, он рассказывал больше всего. Именно об Александре Втором были вот эти рассказы. Так что, скажем, об Александре Третьем он не так говорил. Не так, да, мало сравнительно. Почти все сводилось к Александру Второму и к жизни в те времена. И вот припоминается, что весной 1917 года, уже после февральской революции, мы на набережной встретили Илью. И он шепотом рассказывал, что было потом. Говорил, что при мне вынесли из тронной залы трон царей, где еще сидела Великая Екатерина. Но одновременно на нем был красный бант. И мы с матерью его упрекнули, что же вы Илья надели красный бант? Он сказал, вот это из предосторожности только. Это показывает такое чувство какого-то малодушия, которое охватило самых разных людей, самых разных слоев населения, которые, конечно, не могли совершенно сочувствовать тому, что произошло".