Жила-была женщина.
Каждый вечер она ставила на подоконник миску тёплого молока.
Не для себя. Не для кота.
Для того, кто приходил, когда гас свет.
Тень не говорила.
Она не просила.
Она просто приходила —
и лакала молоко до дна,
как будто это было её право.
Как будто каждая капля — её по закону.
Женщина не знала, чья это тень.
Но в каждой её черте узнавала того, кто ушёл, оставив за собой дверь приоткрытой.
Не запер её.
Не снёс с петель.
Просто… оставил щель,
куда можно было возвращаться в любую ночь —
не телом, но жаждой.
И женщина кормила.
Потому что без этого — она не знала, зачем светить.
Раньше она была той, что гасила чужой огонь,
чтобы её дом не сгорел.
Она умела превращать грозу в тишину,
а крик — в шёпот.
Без этого умения она чувствовала себя пустой,
как комната без зеркал.
Потом она стала той, что носит шрамы как украшения:
— «Вот здесь он ударил словом»,
— «А тут я отдала всё — и осталась одна».
Эти шрамы давали ей право не начинать заново.
Потому что раненому — прощают бездействие.
А потом она объявила себе:
— «Я — остров. Мне не нужен причал».
Но по ночам всё равно выставляла миску.
Потому что гордость — не замена сытости.
И тень приходила.
И лакала.
Потому что привычка кормить — сильнее страха быть съеденной.
Однажды женщина поставила миску — и осталась рядом.
Она не спряталась за шторы.
Не закрыла глаза.
Она просто посмотрела —
и спросила не словами, а тишиной:
— Ты — он?
Или это просто то, что я боюсь потерять — себя без ухода?
Тень замерла.
И впервые — не тронула молоко.
Потому что когда видишь — перестаёшь кормить.
Утром женщина не стала другой.
Она просто перестала быть миской.
И в её свет вошло не тот, кто приходит в темноте,
а тот, кто не боится света.
И да пребудет с вами Сила.
