Антон Павлович Чехов

Антон Павлович Чехов

Тоска

Предлагаю вам обратиться к творчеству Антона Павловича Чехова. Это один из его самых пронзительных и знаменитых рассказов — «Тоска».

— Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизной ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда, в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона.— Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

— На Выборгскую! — повторяет военный.— Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...

— Куда прешь, леший! — слышит Иона тотчас же возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы.— Куда черти несут? Пррава держи!

— Не умеешь ездить! — злится военный.

Ругается встречный извозчик; прохожий, перебегавший дорогу и наткнувшийся плечом на морду лошаденки, со злобой оглядывается и стряхивает с рукава снег. Иона елозит на козлах, как на иголках, тычет в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

— Какие все подлецы! — острит военный.— Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Ему хочется что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

— Что? — спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свои силы и сипит:

— А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.

— Гм!.. Отчего же он помер?

Иона поворачивается всем туловищем к седоку и говорит:

— А кто ж его знает! От горячки, должно быть... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.

«Пррава держи!» — раздается в темноте.— «Совсем очумел, старый пес? Гляди в глаза!»

— Поезжай, поезжай...— говорит седок.— Так мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией машет кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит в белое его и лошаденку.

Проходит час, другой...

По тротуару, громко топая калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит горбач дребезжащим голосом.— Троим... двугривенный!

Иона дергает вожжи, чмокает. Двугривенный — цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье.

— Ну, поезжай! — дребезжит горбач.— Да так и лупи! Эх, брат, какая шапка у тебя! Хуже и не придумаешь...

— Хи-хи-хи...— смеется Иона.— Какая уж есть...

— Ну, ты, какая уж есть, подгоняй! Этак мы всю дорогу ехать будем? Да ты... тресни-ка ее кнутом! Но-о, чучело!