Последний раз он подал признаки жизни неделю назад — короткой, бессмысленной вибрацией, и погас. Марк оставил его на тумбочке, как экспонат в музее собственной жизни. Мёртвый артефакт эпохи, когда он ещё мог кому-то что-то ответить.
Стены продолжали смотреть. Поначалу их взгляд был тяжёлым, обвинительным. "Ты здесь заперся. Ты сгниёшь здесь", — будто говорили швы между обоями. Но постепенно, день за днём, их молчание стало привычным, почти уютным. Они просто были. Как он. Они не требовали объяснений, улыбок, участия. Они просто составляли границы его вселенной, и внутри этих границ можно было не притворяться.
Друзья из чёрного плоского квадрата — телевизора — были добрее. Они приходили по расписанию. Утром — бодрые ведущие с новостями о далёком, нереальном мире. Днём — сериалы, где проблемы решались за сорок минут и всегда к лучшему. Вечером — старые фильмы, где герои страдали красиво, с пафосом и под оркестр. Их голоса наполняли пустоту, заменяя человеческое общение. Они не ждали ответа. Они просто лились ровным, монотонным потоком, за которым можно было спрятаться.
Бутылка была честнее. Она не врала про "всё наладится". Она давала густой, тяжёлый туман, в котором можно было утонуть и перестать чувствовать. Туман, который смывал границы между днём и ночью, между сегодня и вчера. Ужин, завтрак, ужин, завтрак — всё смешалось в один бесконечный цикл прозябания. Обёртки, крошки, немытая посуда стали следствиями этого существования, его естественным ландшафтом. Он больше не замечал беспорядка. Это был просто фон.
Однажды, сквозь алкогольный туман, он услышал в телевизоре знакомую мелодию. Тему из старого документального фильма о космосе, который он обожал в другой жизни. Тот Марк мог часами смотреть на фотографии туманностей, читать про чёрные дыры, чувствовать сладкий, щемящий восторг от масштабов Вселенной.
Звук зацепил что-то внутри. Не больно, а странно. Как будто в мёртвой комнате тихо щёлкнул выключатель, но света не зажглось.
Он поднял глаза на экран. На чёрном фоне рассыпались миллиарды звёзд. Диктор говорил мягким, завораживающим голосом: «...и даже в самой плотной туманности, где свет кажется навсегда поглощённым, рождаются новые звёзды. Процесс этот медленный, невидимый глазу, но неотвратимый».
Марк выключил звук. Просто смотрел. На молчаливое, величественное вращение галактик. На взрывы сверхновых. На холодную, безжизненную красоту далёких миров.
И вдруг он осознал парадокс. Весь этот космос, эта бесконечная, подавляющая пустота — она была *живой*. В ней что-то происходило. Рождалось и умирало. А он в своей маленькой, тёплой, захламлённой комнате чувствовал себя мёртвее, чем любой холодный астероид, несущийся в вечной тишине.
Это осознание не было прорывом. Не было озарением. Это была просто констатация факта, тихая и безэмоциональная. Как диагноз.
Он встал с дивана. Тело заныло, протестуя против непривычного движения. Подошёл к окну. Чёрно-белый мир за стеклом был таким же статичным. Сугробы, голые деревья, серое небо. Но сейчас он смотрел не сквозь него, а *на него*. Просто наблюдал. Как за телевизором.
Потом развернулся и посмотрел на комнату. На горы немытой посуды. На пустые бутылки. На мёртвый телефон. На стены, которые молча ждали.
Он не почувствовал прилива сил. Не почувствовал надежды. Он почувствовал лишь крошечный, холодный укол *любопытства*. Что, если? Что, если попробовать сделать один шаг? Не к спасению. Не к счастью. Просто один физический шаг. Как эксперимент.
Он медленно, будто сквозь вязкую жидкость, пересёк комнату. Взял в руки одну тарелку. Отнёс её к раковине. Повернул кран.
Звук падающей воды был оглушительно громким в тишине квартиры. Он смотрел, как струя ударяется о фарфор, как с него смываются засохшие остатки еды.
Это было не начало уборки. Это не было "взятием себя в руки". Это был просто единичный, микроскопический акт. Одна тарелка. Среди десятка других.
Когда он поставил чистую тарелку на сушилку, ничего не изменилось. Мир не заиграл красками. Тяжесть не ушла. Телефон не зазвонил.
Но что-то *произошло*. Не в комнате. Внутри. Сдвиг на один атом. На одну неуловимую частицу.
Он посмотрел на чёрный экран телевизора, где замерли замёрзшие звёзды. Потом на чёрно-белое окно. Потом на свои руки.
Молчание вокруг было по-прежнему абсолютным. Но теперь в нём было место для одного-единственного, едва различимого звука — тихого звона чистого фарфора, постепенно затихающего на сушилке.
Это не была победа. Это была всего лишь тарелка.
Но для вселенной, сжавшейся до четырёх стен, где время текло, как застоявшийся сироп, а жизнь измерялась количеством пустых бутылок, — чистый фарфоровый звон был первым за долгие месяцы сигналом. Сигналом, что здесь, в эпицентре немоты и неподвижности, что-то, вопреки всему, всё ещё может издавать звук.