Михаил Хазин — один из немногих российских экономистов, чьи прогнозы о структурном кризисе финансового капитализма перестают выглядеть как маргинальные теории и всё чаще подтверждаются реальными событиями: от обвала крипторынка до энергетического голода дата-центров.
В своём недавнем выступлении в эфире программы «Экономика по-русски» он обрисовал картину не просто циклического спада, а системной неспособности западной модели перераспределения прибыли — доминирующей в условиях, когда 70% мировой прибыли оседает в финансовом секторе, а реальная экономика превращается в приложение к спекулятивным схемам.
От кэрри-трейда до крипто-гегемонии: трещины в фундаменте доллара
Всё начинается, по Хазину, с малого — с Японии, готовящейся поднять процентные ставки. На первый взгляд, это локальное изменение монетарной политики. На деле — удар по глобальной архитектуре кэрри-трейда: механизму, при котором инвесторы на протяжении десятилетий брали дешёвые кредиты в йенах под 0,1%, конвертировали их в доллары или евро, вкладывали в казначейские облигации США с доходностью 2–4% и получали чистую прибыль без риска. Объёмы этих операций составляли триллионы долларов. Уход Японии из режима «нулевой ставки» — не просто корректировка, а сигнал: эра дешёвых денег, на которой строилась глобальная финансовая сверхструктура, подходит к концу.
Ещё более показательно решение США легализовать торговлю криптовалютами на фьючерсных биржах. «Это принципиальный момент, — подчёркивает Хазин. — Инфраструктура этих бирж намного лучше, чем всё, что есть в мире. Это означает, что подавляющая часть легальной в США крипты перебежит туда». Но за этим стоит и другое: крипторынок, долгое время существовавший в правовом вакууме, теперь подчиняется американскому регулированию.
Нелегальные криптоактивы становятся юридическим риском для корпораций — а значит, и для глобальной ликвидности. «Компании крупные [...] начнутся проблемы, потому что, если они придут в США, им начнут задавать вопросы: а это что? Это может оказаться противозаконным», — предупреждает экономист.
ИИ-пузырь без энергии: иллюзия технологического роста
Центральный парадокс современной экономики, по словам Хазину, — стремительная капитализация сектора искусственного интеллекта при отсутствии реальной отдачи. NVIDIA, чей отчёт за ноябрь прошёл «без эксцессов», всё чаще фигурирует не как производитель чипов, а как участник самоподдерживающейся финансовой петли: «NVIDIA вкладывает как инвестиции в своих покупателей, у них растёт капитализация, а покупатели на эти деньги покупают у NVIDIA ещё не произведённые чипы». При этом, по данным, цитируемым Хазиным, «объём нераспроданных запасов у NVIDIA растёт, что означает, что в общем потребностей нет».
Но за технологическим фасадом — энергетическая пропасть. «Для дата-центров и центров ИИ нужен колоссальный объём энергии», — констатирует он. В США уже обсуждается строительство атомных станций специально под ИИ. Однако «построить атомную станцию — это как минимум 8–10 лет. Росатом — 8–10, Вестингаус и южнокорейцы — скорее 15. А дата-центры нужны через 2–3 года». Разрыв между амбициями и физической реальностью катастрофичен.
И это не просто инженерная проблема — это геополитическая уязвимость. «Если вас в дата-центр, где очень мощный энергетический центр, [...] прилетит дрон, то может оказаться, что всё там рухнет», — предупреждает Хазин. Защита «сплошным бетонным саркофагом» бессмысленна: «Может прилететь хуситская гиперзвуковая ракета». Энергетические кабели нельзя зарыть на 15 метров. Информацию — можно передавать через спутники, но энергию — нет. «Вот этот разрыв между тем, когда эта энергия может появиться [...] — уже планы, причём планы, которые предполагают, что ни с того ни с сего откуда-то сверху свалится триллион долларов», — иронизирует он. Обещания Саудовской Аравии Трампу? «Обещать — не значит жениться».
Финансовый сектор как паразит: как 70% прибыли уходят не туда
Суть системного кризиса, по Хазину, кроется в перераспределении прибыли. «Доля финансового сектора в перераспределении прибыли в 1913 году составляла 5%. К 1932 году — 10%. Сегодня — больше 70%», — напоминает он. Это означает, что «три четверти прибыли в мировой экономике получают финансисты». При этом деньги не возвращаются в реальный сектор. «Имеет место жесточайший кредитный голод в реальном секторе. Там всё тотально убыточно».
Предприниматель, сталкиваясь с 2% рентабельности в промышленности и 10% на финансовых рынках, логично выбирает второе. Оборотные средства уходят в кредитные схемы. Инвестиции в производство — нет. Вместо этого растёт капитализация акций, под которые берутся кредиты, чтобы закрывать убытки операционной деятельности. «Рентабельность бизнеса — минус один процент. Но темпы роста капитализации — шесть процентов, и вы можете брать кредит, которым закрываете убытки», — объясняет механизм. Долговая нагрузка растёт, но пока ставки ниже доходности на рынках — проблем нет. До поры.
Но сегодня рост фондового рынка обеспечивается всего 6–7 компаниями — преимущественно ИИ-гигантами. «Уже все открыто говорят, что это пузырь, уже все открыто говорят, что они капитализируют одни и те же деньги, которые гоняют по кругу», — констатирует Хазин. И как только этот круг замедлится — «немедленно возникнет обвал пузыря». История знает десятки таких прецедентов. Но на этот раз — без инструментов спасения.
Кризис без дефляции: почему на этот раз будет иначе
Хазин проводит параллель с Великой депрессией, но подчёркивает ключевое отличие. В 1929–1932 годах крах фондового рынка привёл к дефляционному шоку: банки требовали дополнительного залога под обвалившиеся акции, предприятия теряли доступ к кредитам, экономика сокращалась на 1% в месяц. Сегодня такой сценарий невозможен — «потому что тогда не было эмиссии, действовал золотой стандарт». Сегодня — фиатная валюта. «Доллар сам по себе главнее всех. И по этой причине все печатают доллары. Поэтому кризис идёт не по дефляционному, а по инфляционному сценарию».
Но инфляция — смертельный враг финансового капитализма. «Высокая инфляция делает невозможным прогноз на более-менее длительный срок», — напоминает Хазин. И если в 1990-х бразильцы «считали в долларах», то «американцы чем будут считать? В золоте». Рост цен на золото и серебро — не спекуляция, а сигнал: «Все уже понимают, что дело плохо».
Реальный сектор в коме: кризис уже начался
«Экспертные оценки состоят в том, что экономический кризис в реальном секторе идёт уже много месяцев», — утверждает Хазин. По его расчётам, «если честно считать инфляцию, то спад идёт уже с осени 2021 года» со скоростью около 0,5% ВВП в месяц. Но поскольку финансовый сектор продолжает расти номинально, общая картина искажена. «Этот кризис будет выглядеть очень специфически: сначала резко обрушится финансовый сектор, [...] а потом начнётся структурный спад, который — полный аналог кризиса 1930–1932 годов».
Проблема усугубляется концентрацией производства. Вместо сотен мелких заводов — один мегакомбинат. Это выгодно при росте спроса, но катастрофично при его падении. «Когда совокупный спрос становится меньше, чем предел рентабельности, [...] постоянные издержки делают это производство нерентабельным», — объясняет Хазин. Владельцы обращаются к государству за дотациями. Но «у чиновника под рукой 2 миллиарда, а предприятий, требующих помощи, — на 50 миллиардов». Решения принимаются не по экономике, а по лояльности. Отрасли выпадают из экономики целиком. США наращивают импорт из Китая, Вьетнама, Индонезии. Трамп вводит пошлины — но без внутреннего производства это лишь повышает цены, не создавая рабочих мест.
Люди, которых нельзя переучить: социальный коллапс как следствие кризиса
Когда рухнет финансовая надстройка, исчезнут миллионы высокооплачиваемых юристов, аналитиков, трейдеров. «Переобучить юриста на слесаря невозможно», — констатирует Хазин. «Он привык сидеть за столом, у него компьютер, кофе, соцсети. Он не пойдёт работать. Если что — скорее будет принимать наркотики». Это не метафора: в Испании «40% молодёжи моложе 35 лет ни разу в жизни не работали». «Человек, который до 35 лет не работал, уже не будет работать никогда», — подчёркивает экономист.
Но и это не главное. Главное — отсутствие новой экономической модели. «Нужны люди, которые будут считать, как будет образовываться прибыль, какая будет структура цен», — говорит Хазин. Но таких людей нет. «Все институты — образовательные, экспертные — выстроены в логике финансистов». Даже межотраслевой баланс в США «считают по инерции, но не используют для прогноза». Вместо этого — макромодели ФРС, которые «не понимают, что такое воспроизводственный контур».
России — шанс, но не гарантия
Хазин не скрывает: кризис ударит и по России. Но «в нашей стране он будет не столь силен, потому что у нас хоть какая-то инфраструктура осталась и осталось [...] довольно много людей, которые понимают, как работает реальный сектор». Кроме того, «наши финансисты уже несколько лет лишены подсоса снаружи», поэтому «доля финансового сектора [...] не столь запредельно велика, как на Западе».
Однако и здесь — риски. «Как только народу разрешат снимать деньги, мы должны платить на порядок триллиона в месяц. У нас таких денег нету», — намекает он на системную неликвидность банковской системы. И предупреждает тех, кто «уносит ноги» за границу: «Может оказаться, что вы окажетесь в своей красивой вилле [...] в окружении большого количества мелких банд, которые бегают и отбирают друг у друга еду». Япония, возможно, сохранит стабильность. Но «почему-то в Японию наши коррупционеры не бегут».
Хазин не предлагает рецептов. Он констатирует: «Объективные обстоятельства [...] сильнее разного рода хотелок». Кризис можно было бы отсрочить, но «ценой его углубления». «Когда мы 25 лет назад написали о возможности этого кризиса, он повторял бы кризис 1930–1932 годов. Сегодня он будет в разы сильнее», — заключает он.
Это не просто экономический спад. Это крах целой цивилизационной модели, построенной на иллюзии того, что финансовые активы могут бесконечно отрываться от реального производства. И когда эта иллюзия рассеется, мир окажется перед выбором: либо создавать новую экономическую теорию с нуля — либо погрузиться в хаос, где даже чиновники не смогут ответить на простой вопрос: «Где деньги, Зин?»