Между нами было всё, кроме будущего, и, возможно, именно поэтому это «всё» светилось так ярко, так дерзко, так непрошено красиво, что иногда казалось — само время, устав от наших попыток его догнать, решило сделать нам подарок и остановиться хотя бы на несколько минут, позволяя нам проживать каждый взгляд, каждое прикосновение, каждую тишину, в которой нам было удивительно спокойно, будто мы и правда попали в чью-то тайную, тщательно охраняемую вселенную, где можно быть честными, нагими в своих чувствах, безнадёжно живыми, зная, что завтра не существует, и оттого каждая секунда становится почти непристойно ценной.
В те ночи, когда мы говорили обо всём и ни о чём, когда улыбки рождались быстрее мыслей, когда наши руки находили друг друга даже в темноте, как будто у них была своя память, древняя, сильнее рациональности, я уже понимала — мы играем против будущего, и проигрыш неизбежен, но почему-то именно это знание делало каждое мгновение острее, глубже, почти болезненно прекрасным, как рана, которая болит, но от которой невозможно оторвать взгляд.
И когда меня спрашивали — иногда с недоумением, иногда с осуждением, а иногда с той болезненной смесью жалости и превосходства, которая раздражает до дрожи, — «зачем он тебе, если у вас всё равно нет будущего?», я только улыбалась, слишком хорошо понимая, что в их мире люди всё ещё верят, будто смысл дыхания — в его длительности, а не в том, чем ты дышишь; и тогда я отвечала им фразой, которая казалась им дерзостью: «зачем вы дышите, если всё равно умрёте?»
Их поражала смелость ответа, но они не понимали главного — я не выбирала его вместо будущего, я выбирала его внутри будущего, которое просто было другим, не тем, что рисуется в романах, не тем, что так любят обсуждать за столами, где женщины меряются кольцами, а мужчины — планами; наше будущее было слишком честным, слишком хрупким, чтобы выжить в мире, где всё должно иметь название, статус и прогноз.
Мы жили в «сейчас», от которого невозможно было отказаться, потому что оно было слишком настоящее, слишком живое, слишком наполненное тем, что в других отношениях годами приходится выпрашивать: искренностью, внезапной нежностью, тишиной, которая не давит, смехом, который лечит, взглядом, который говорит «я здесь» без единого слова.
Но это «сейчас» зналo, что у него нет права стать «навсегда».
И, может быть, именно в этом была наша трагедия — слишком много для мимолётного романа, слишком мало для истории, которую пишут в паспортах и семейных альбомах.
Иногда мне казалось, что мы — как два поезда, которые идут по параллельным рельсам: на какое-то время их пути совпадают, и создаётся иллюзия, что они едут вместе, но оба знают — вот-вот дорога повернёт, и каждый уйдёт своей линией, своей скоростью, своим направлением. И от того, что это неизбежно, становилось только больнее, но почему-то честнее.
Ты ведь тоже чувствовал это — как наше «сейчас» тянуло за собой всё, что могло бы быть «потом», и как это «потом» тихо рвалось у нас в руках, как слишком тонкая ткань, которой нельзя касаться без риска разорвать.
И всё же мы не отпустили.
Мы проживали свою историю до последней капли, не обещая, не требуя, не притворяясь, будто у нас есть будущее — нам хватало того, что у нас есть друг друга, пусть даже только в этом моменте, в этой тишине, в этом мире, который мы построили из двух сердцебиений, стучащих в разном ритме, но почему-то идеально совпадающих в такте.
И однажды, когда «сейчас» закончится, как заканчивается музыка, остаётся главное — осознание, что ты любил не зря, даже если любовь не стала жизнью; что ты встретил человека, который был твоим не по паспорту, не по обету, не по статусу, а по внутреннему, тихому, почти незаметному «мой».
И, возможно, самая страшная, но и самая честная правда в том, что иногда самые значимые отношения — это те, в которых не было будущего, но было всё остальное.
И, может быть, именно это и есть любовь.
Та, которая живёт не в «навсегда», а в «как же хорошо, что ты был».