📌 Крик души на конском пятачке.
Страстью к зеленому змию никого не удивишь. В нашей стране, да и в других тоже. Живет эта напасть и в нашей семье, по маминой линии. Имеется с пяток мужчин, закладывающих за воротник, кто часто, кто пореже. И живут они, по совпадению ли, а может, и не случайному, в одной деревне, будто тянет их друг к другу незримой тягой к общему горю. Не сказать чтоб совсем пропащие — руки-то у всех золотые, домовитые, по хозяйству стараются. 🔷 Но эта их «слабость» въелась в жизнь, как ржавчина в железо. Сказывается во всем: в потухшем взгляде поутру, в стынущем в избе ужине, в коротком, словно обрубленном, смехе детей, в тихой горечи жениных глаз. Будто тень ложится не только на них самих, но и на все вокруг.
🔷 А неподалеку, на пригорке, живет другой родственник — Михаил. Мужик под шестьдесят, кряжистый, как старый дуб. Крепкий семьянин, хозяин. И дело у него ладится — магазинчики в округе, стадо сытое, — и дом стоит не дом, а полная чаша, настоящая картинка, загляденье. Каждый кирпич, каждое резной наличник — будто говорит: «Здесь живут с любовью и усердием». Под стать дяде Мише и жена его Раиса — опора да утешение. Дети вылетели из гнезда, в столице, устроены, но корни помнят, не зазнаются.
✔️ Годами Михаил увещевал непутевых родичей — и по-хорошему, за общим столом, и строго, смотря в глаза. Говорил о долге, о семье, о здоровье. Слова его, честные и тяжелые, как булыжники, разбивались о глухую стену привычки и отчаяния. Мужички кивали, отводили взгляд, бурчали «ладно, ладно, Миша» — а потом все возвращалось на круги своя. Горькая пленка затягивала жизнь снова.
🔶 Но всему есть предел. В тот день Раиса, вернувшись из деревни, снова, со слезами, рассказала о жалобах их жен. О пропавшей зарплате, о ссорах, о детском стыде. И что-то в Михаиле надломилось — все существо его заполнила не злость, а холодная, белая ярость. Терпение, долгое и трудное, лопнуло.
◻️ Он созвал, так сказать, семейный совет. Не в горницу, не за стол, а на зады, на обветренный пятачок за околицей, где обычно на привязи паслись спутанные лошади. Место было немудреное, открытое всем ветрам — будто нарочно выбрано, чтобы не прятаться. Кое-как, с пинка под зад да под белы рученьки, собрал он там «горемык». Стояли они, понурившись, руки в карманах, избегая его взгляда, — знакомые, родные лица, помятые бесцельностью.
✳️ И начал Михаил. Голос его, вначале сдавленный, вскоре набрал силу и горечь. Он снова говорил о трезвости, о воле, о стыде. Говорил горячо, тыкая пальцем в невидимую совесть. А они слушали, едва скрывая привычные усмешки, переминаясь с ноги на ногу. «Завелся, язви его растуды…», «Праведник хренов…» — шипело в углах ртов. Роман, вечный бобыль, живущий с загнанной матерью, повернулся к Сергею, бубня сквозь желтые зубы: «Мишка-то втихаря сам не прочь дерябнуть, да только, гад, меру знает. И свое не тронет, жадюга, за чужой счет норовит».
‼️И в этот миг, будто пелена спала, Михаил увидел их по-настоящему. Увидел не родных, а призраков в ловушке. И речь его оборвалась. Наступила тишина, звенящая, как натянутая струна. Даже лошади перестали жевать, насторожив уши.
А потом он сказал. Сказал негромко, но так, что каждое слово врезалось в память, как гвоздь.
🔷 «Молчать! Слушайте сюда, недоумки… Вижу я, плевать вам на мои речи. Как плевать и на все: свою жизнь, семью, детей. Что ж, ладно. Вас уже ничем не пронять. Вы плюнули, значит, на весь наш род. Славный род».
Он повернулся лицом к широкому полю, будто говоря не с ними, а с кем-то незримым, кто стоял за его спиной.
✅ «Вспомните, какие у нас прадеды были. В 1812-м отличались, честь имели. С Великой Отечественной — кто вернулся с орденами, а кто костьми лег, чтоб вы жили. Василий Пантюхин, Павел Никодимыч — целину поднимали, герои! А вы?.. Вы позорите нашу кровь. Нашу фамилию. Предки, поди, в гробах не находят места…»
Он обернулся. В его глазах не было ни гнева, ни упрека. Была ледяная, нечеловеческая решимость.
♦️ «Не будет в нашем роду таких. Меняйте фамилию. Да-да, меняйте, и чтоб завтра же. Я вам подскажу как, сам на машине в райцентр отвезу, все расходы покрою. А когда наша славная фамилия Ларионовых будет снята с ваших плеч… я от радости сам вам ящик водки поднесу! Хоть упейтесь насмерть, вам больше нечего будет терять».
✔️ Тишина после этих слов была абсолютной. Словно весь мир замер. Усмешки, гримасы — все разом слетело с лиц, оставив лишь растерянность и пустоту. Мужики стояли, глупо моргая, будто впервые услышали родную речь. Такого поворота не ожидал никто. Никто.
Через, кажется, вечность Василий, самый словоохотливый, попытался вынырнуть из оцепенения кривой ухмылкой: «Эк ты, Миша, загнул, не выпрямишь. Долго думал-то, ночей не спал?»
Но Михаил уже уходил. Не обернулся. Бросил через плечо, отрубая:
🔷 «Фамилию поменяете, я сказал. Ясно? Поменяете — и живите как хотите. Скатывайтесь. Нас, Ларионовых, это уже касаться не будет».
Он растворился в вечерних сумерках, а они остались. Сидели на корточках у забора, курили молча. Шершавые ладони чесали затылки, взгляды уходили в землю.
«Совсем спятил. Серьезно, вроде?» — пробормотал Роман, но в голосе его уже не было прежнего брюзжания, а одна недоумение.
«А ведь он точно нас повезет, — раздумчиво, почти с уважением, сказал Семен. — Упертый, как бугай. И деньги свои не пожалеет».
«Да слушайте вы его больше! Какое он право имеет?!» — попытался взбунтоваться Роман, но протест его повис в воздухе, никем не подхваченный.
🟠 Странное дело — в тот вечер никому из них не захотелось приложиться к заветной бутылке, припрятанной у каждого про запас. Будто слова Миши, жесткие, как удар кнута, выбили из них дурман и на миг показали им же их самих со стороны — жалких, теряющих последнее. Он заронил в их заблудшие души не праведный гнев, а простую, но страшную мысль: а кто я тогда?
💢 Конечно, никого менять фамилию Михаил не повез. И совсем насухо, до конца дней, они, может, не завязали. Но что-то в тот день сломалось, а что-то — встало на место. Пыл их заметно поубавился. В избах повеяло теплом, в глазах жен затеплилась надежда, дети стали смелее подходить к отцам.
💢 А выражение это — «Меняйте фамилию!» — прижилось в их роду навсегда. Звучит оно теперь на всех сборищах, на праздниках. Звучит по-доброму, с теплой, понимающей усмешкой, как напоминание о том дне, когда один упрямый человек силой своей веры в род поставил заслон беде. И авторитет дяди Миши с той поры стал не просто авторитетом состоятельного родственника, а чем-то вроде нравственного камертона для всего рода. Как окрепли и сами узы между ними — не только по крови, но и по этой общей, выстраданной памяти. Памяти о том, как их чуть не потеряли и как, в самый последний момент, на краю, все-таки нашли.
Тамира СУГЛИНА.