Стою в прихожей, спина мокрая, пуховик этот дурацкий расстегнуть не могу. В руках коробка здоровая такая, углом мне в бок упирается. Там тираннозавр Рекс, я за ним в детский магазин специально ездила на другой конец города от меня. Два часа выбирала. Там были еще роботы, но этот рычит и пар пускает, если воды налить. Три с половиной тысячи, 3499, если точно. Я чек в карман сунула, чтобы не потерять, мало ли брак.
Для меня это деньги. Я не прибедняюсь, пенсия есть, подрабатываю иногда консьержкой, но просто так три с половиной тысячи выкинуть не могу. Пришлось поэкономить, чтобы Тёмке купить. Ему пять лет, юбилей, можно сказать. Хотелось, чтобы он запомнил.
Ира дверь открыла, даже не улыбнулась. У нее лицо такое всегда... оценочное. Смотрит не на меня, а как бы сквозь, сканирует.
– Здрасьте, Надежда Петровна. Разувайтесь, там коврик.
И сразу в телефон. Я пока сапоги стягивала, чуть не упала, дыхалка ни к черту после лестницы (лифт у них не работал, пешком на третий, вроде невысоко, а с коробкой тяжело). Тёма вылетает:
– Бабушка!
Вот, ради этого и ехала.
Обнял меня за ноги, теплый такой, макушкой в живот уткнулся. Я ему коробку протягиваю.
– Держи, – говорю. – Это тебе зверь, самый страшный.
У него глаза по пять рублей. Начал рвать бумагу, картон этот грызть зубами почти. Я смеюсь, помогаю. Достали, зеленый такой, пластиковый, хвост отдельно в пакетике лежит. Батарейки я свои привезла, вставили. Он как зарычит! Тёма визжит от радости.
И тут Ира подходит. Руки на груди скрестила, маникюр этот ее длиннющий, бордовый, как когти. Смотрит на динозавра. Потом на коробку и достает смартфон.
Я думаю: фоткать будет? Ну, чтобы моему сыну Паше послать или выложить куда. А она открывает приложение какое-то и камеру на штрих-код наводит. "Пик" и смотрит в экран.
– Это что, – говорит, – этой фирмы динозавр?
– Ну да, наверное – говорю, я не читала название фирмы, какая разница-то. – Он ходит, Ирочка, смотри.
Она телефон мне в лицо почти тычет.
– Надежда Петровна, вы цену видели в интернете?
– Я в магазине брала, там три пятьсот.
– Лоханулись вы, Надежда Петровна, – говорит она спокойно так, буднично. – На маркетплейсе полторы тысячи красная цена. И рейтинг – две звезды. Пишут, что пластик токсичный и механизм дохнет через два дня. Дешевка это, лучше бы деньгами дали.
– Как дешевка? – у меня голос сел. – Я же выбирала... Он же пар пускает...
– Пар, – фыркает она. – Это копеечный механизм. Мы Тёме на нормальный конструктор копим. Набор стоит двадцать тысяч. Вот добавили бы свои три, было бы дело. А этим только квартиру захламлять. У нас минимализм, вы же видите.
Почему она так боится дешевых вещей и при чем тут ее голодное детство
Я огляделась. Стены белые, пол и диван серые. Ни одной вазочки, ни одной фотографии в рамке. Чистота такая, что аж тошнит. Мне тут дышать страшно. Кажется, сейчас микробов своих напущу, и сигнализация сработает.
Тёма уже динозавра по полу возит, рычит за него. Ему плевать на рейтинг две звезды и что пластик не премиальный. Ему пять лет! А Ира стоит и смотрит на этого динозавра, как на кучу навоза посреди гостиной.
Мы пошли на кухню чай пить. Я иду, ноги ватные. Обида такая, что в горле ком стоит, не проглотить.
Дело же не в том, что я переплатила. Ну дура старая, ну не умею я этими вашими приложениями пользоваться, купила в живом магазине. Дело в том, как она это сказала. "Дешевка". Не про игрушку она это сказала, а про меня и мою любовь к внуку. Все это для нее – дешевка, неликвид.
Она чай наливает, зеленый, без сахара. Я такой пить не могу, мне бы черного, да с лимоном и с конфеткой. Но молчу. Смотрю на нее. Красивая девка, что говорить. Ухоженная, волосы блестят, кожа ровная. Одета в какой-то костюм домашний, бежевый, видно, что дорогой. Пытаюсь понять, чего она так взвилась, вроде не со зла ведь. Девка-то она не плохая, из простой семьи. Мать одна их двоих тянула, в общаге на окраине жили.
Ира, наверное, до смерти боится туда вернуться. Ей кажется, что если в доме появится хоть одна копеечная вещь, то всё, сказка кончится, карета превратится в тыкву. Она этой дороговизной как стеной отгораживается. От прошлого своего, от бедности той. Ей надо, чтобы всё блестело и стоило дорого, тогда она чувствует — я молодец, я выбралась. А я со своим копеечным динозавром для нее как привет из той жизни, которую она забыть хочет как страшный сон. Для нее любовь — это когда на ценнике много нулей. Потратил кучу денег — значит, уважаешь. А если сэкономил (или просто купил что попроще) — значит, плюнул в душу.
– Ир, – говорю я тихо. – Ну ребенку же нравится.
– Вы не понимаете, – она даже не смотрит на меня, в окно глядит. – Вкус надо прививать с детства. Если он сейчас будет играть китайским ширпотребом, он потом и жить будет как обыватель. Мы хотим для него лучшего.
– А чем тебе обыватели не угодили? – спрашиваю. – Мы все обыватели. Паша твой обыватель.
– Паша работает над собой, – отрезала она. – И мы растем. А вы нас назад тянете этими своими... подарками. Деньги – это универсальный ресурс. А это – пылесборник. Я же говорила Паше: скажи матери, пусть конверт несет. Нет, он постеснялся. Вот результат. Выкинутые три с половиной тысячи.
Вот оно слово. "Ресурс". Не помощь и не подарок. Если ресурс качественный (деньги) – я хорошая бабушка. Если некачественный (игрушка) – я бракованный поставщик.
Почему мой сын выбирает молчать и жевать сухую грудку вместо того, чтобы заступиться
Тут Паша заходит, с работы пришел. Уставший, плечи опущены, под глазами круги. Крутится как белка, ипотеку платить надо, Ире на косметолога и, Тёме на "развивашки".
– О, мам, привет.
Чмокнул меня в щеку. Щека колючая, не брился видимо уже несколько дней.
– Привет, сынок.
Садится за стол. Ира перед ним тарелку ставит. Там гречка пустая и кусок курицы вареной. Правильное питание, чтоб его. Паша на эту курицу смотрит с такой тоской, что мне его жалко стало до слез.
Я помню, как он в детстве картошку жареную с луком любил, сковородку мог умять. А теперь давится этой полезной сухомяткой.
– Паш, – говорит Ира сразу, не давая ему поесть. – Мама опять хлам принесла. Игрушки, про которые я говорила, что не надо.
Паша вилку положил, посмотрел на меня виновато так.
– Мам, ну мы же просили...
– Паша, – говорю я, и голос дрожит. – Тёме нравится.
– Дело не в Тёме! – Ира повышает голос, но так, интеллигентно, не орет, а шипит. – Дело в принципе. Зачем покупать такое, если можно добавить и купить хорошую вещь? Я посмотрела состав пластика в интернете у этой фирмы, там фенолы могут быть. Ты хочешь, чтобы у сына аллергия вылезла? Лечить потом кто будет? Ты?
Вот она, манипуляция. Чуть что – сразу здоровье ребенка. Это козырь, который бьет все.
Паша сразу сдулся.
– Ну да, мам, – бубнит он, ковыряя гречку. – С пластиком сейчас опасно. Ты бы лучше правда деньгами. Мы бы на велик отложили или на конструктор.
Я смотрю на него. Мой сын, здоровый лоб, тридцать лет. Он же все понимает, видит, что мне больно. Но он выбирает ее, потому что ему с ней жить. Если он сейчас за меня заступится, она ему мозг чайной ложечкой выедать будет неделю. Ему проще меня обидеть, я-то прощу, я мама. А она не простит. Мне так горько стало. Не за себя даже, а за него, что он права голоса в своем доме не имеет. Даже порадоваться подарку не может, пока жена разрешение не даст.
– Ладно, – говорю я вставая. – Поняла я, фенолы, значит.
– Вы не обижайтесь, – Ира говорит это, уже повернувшись к раковине. – Просто мы практичные люди. Время сейчас такое. Кризис, деньги считать надо.
– Да, – говорю. – Время такое, считайте.
Выхожу в коридор. Тёма выбегает, динозавра тащит.
– Ба, ты уходишь?
– Ухожу, зайчик.
– Спасибо за Рекса! Он крутой!
Я присела, обняла его. Хоть один человек в этом доме живой.
– Играй, солнышко.
Паша вышел меня проводить. Стоит, мнется.
– Мам, ну ты чего, правда. Ира просто устала. У нее дом, работа.
– Паш, – смотрю ему в глаза. – Главное, чтобы ты счастлив был.
Он дернулся, глаза отвел.
– Мам, нормально все. Живем как люди. Чего еще надо?
"Тепла тебе надо, дурачок", – подумала я, но не сказала.
– Ну, бывай. Зайду через недельку, с конвертом.
Он поморщился, понял, что я язвлю, но промолчал.
Как я превратилась из любимой бабушки в бракованного поставщика ресурсов
Вышла я из подъезда. Темно уже, фонари горят, снег падает. Тюмень зимой красивая, но холодная, зараза. До остановки идти минут десять.
Вот говорят: молодежь пошла прагматичная. Это хорошо, наверное. Не витают в облаках, знают цену деньгам. Но страшно-то как. Это ведь не прагматичность, а какая-то душевная инвалидность. Ира не плохая, наверное. Она просто... искалеченная этим успехом. Ей надо, чтобы все было "как на картинке". Идеальный муж и идеальный ребенок. Если что-то не вписывается – в утиль. Я не вписываюсь со своим динозавром. Она пытается купить счастье через качество вещей. Если конструктор за двадцать тысяч – то ребенок будет счастлив. А если за полторы – то нет. Глупость какая. Тёма будет помнить не цену, а то, как мы с ним на полу сидели. Но она этого не понимает. И Пашу она в эту гонку загнала. Он бежит, бежит, гречку жует, а радости в глазах нет.
В следующий раз пойду к ним и буду бояться. Куплю машинку – скажет, краска не та, а если книгу – шрифт не тот, глаза испортит. Принесу деньги – скажет, мало.
Еду в автобусе и слезы текут. Прямо по щекам, люди смотрят, мне стыдно, я отворачиваюсь к окну.
Не знаю, как быть. Перестать ходить, наказывать их своим отсутствием? Так я Тёму люблю, не смогу без него. Подстраиваться, нести эти конверты проклятые? Видимо, придется ради внука. Только вот динозавра жалко, хороший он. Живой какой-то, настоящий в отличие от них.