Виктория поймала себя на том, что стоит у подъезда и считает трещины на бетонной ступеньке, чтобы только не смотреть на дверь. Дверь была та же самая, что в её детстве: облезшая коричневая краска, криво прибитая табличка с номером квартиры, следы от давно сорванных объявлений. Только ключ в её руке был новый — старый отец когда-то забрал, «чтоб не шлялась», и так и не вернул. Эту связку молча протянула ей женщина в чёрном пальто на похоронах, отведя в сторону и избежав взгляда в глаза.
— Вам же… надо будет зайти, — сказала она чужим, усталым голосом. — Документы, вещи…
«Жена», — с задержкой дошло до Виктории. Та самая, с которой отец расписался полтора года назад и о которой дочь узнала из чужих уст, когда уже поздно было устраивать сцены. Отец поставил её перед фактом, потом звонил, оправдывался, говорил, что устал быть один, что это не против неё, что жизнь короткая. Виктория тогда отшутилась, а потом просто перестала приезжать.
Сейчас жизнь оказалась ещё короче, чем он предполагал: инфаркт в маршрутке, случайные люди, скорая, два дня реанимации, откуда он уже не вышел. Она успела только на похороны и на эти несколько секунд, когда ему на лоб ложилась холодная рука священника. Всё остальное делала «жена». Организация, морг, поминки, чёрные платки чужих женщин, которые говорили о её отце так, словно знали его лучше родной дочери.
Виктория вставила ключ в замочную скважину, вдохнула и толкнула дверь.
Квартира пахла чужими духами. Тут же из кухни, вытирая руки о старое полотенце, выскочила она — Светлана. Средний рост, крашеные волосы, усталое лицо, те же чёрные вещи, но уже без траурного вида. На секунду в её глазах мелькнуло что-то вроде вины, но тут же спряталось за натянутой улыбкой.
— Заходи, Вика. Обувайся… ой, то есть разувайся, — она нервно усмехнулась, будто пытаясь разрядить обстановку. — Мы как раз… здесь немножко разобрали.
«Мы» оказалось не только ею. В коридоре стояли чужие кроссовки сорок первого размера, на вешалке висела зелёная мужская ветровка, которой не было в гардеробе отца. Из комнаты доносился глухой бас: кто-то разговаривал по телефону, громко и без стеснения.
— Это кто? — спросила Виктория, хотя ответ уже знал весь двор: у Светланы был сын от первого брака. Подросток, проблемный, шумный. Отец однажды обмолвился, что «пацан непростой, но надо принять».
— Никита, — крикнула Светлана в сторону комнаты. — Выйди, поздоровайся с Викторией, дочкой папы.
Из комнаты лениво вышел высокий, сутулый парень в растянутой футболке, с телефонной гарнитурой в ухе. Кивнул, пробурчал:
— Здрасьте. Сочувствую.
И тут же обратно захлопнул дверь, продолжая разговор, уже тише.
Виктория почувствовала, как внутри что-то сжалось. Этот чужой мальчишка ходил по их квартире, как по своей. В прихожей не было старого отцовского чемодана, в который он складывал запчасти; вместо него стояла дорожная сумка Никиты. На полке с книгами торчали какие-то учебники по дизайну. В ванной исчезли отцовские бритвенные принадлежности, зато появилась женская косметика, шампуни, маски.
— Понимаешь, — начала Светлана, будто оправдываясь, хотя никто её ещё ни в чём не обвинял, — мы же тут жили… Ну, ты знаешь. Папа хотел, чтобы Никита комнату отдельную получил, а то мы по съёмным мотались…
«Папа хотел». Эта фраза резанула сильнее всего.
— Где документы? — сухо спросила Виктория, отодвигая чужие кроссовки носком.
— Сейчас всё покажу, — оживилась Светлана и повела её в зал.
Зал выглядел по-новому. Кровать отца была заправлена аккуратным белым покрывалом, на тахте, где раньше лежали его газеты, сидела кошка — тоже явно новая. На журнальном столике — стопка бумажек, папка, ручка, какая-то тетрадь.
— Тут всё, — Светлана придвинула к Виктории папку. — Свидетельство, выписка, завещание…
Слово «завещание» подскочило, как глухой удар.
— Какое завещание? — Вика подняла голову.
— Ну… — Светлана заметно напряглась. — Папа… твой отец… он же всё по уму хотел. Чтобы потом мы не ругались. Он ещё в больнице позвал нотариуса. Ну там, с реанимации переводили, когда чуть легче стало. Составил завещание.
Она развернула документ и пододвинула к Виктории, будто рекламный буклет.
Текст плыл, но нужные слова сразу выжгли глаза: «…квартиру по адресу… разделить в равных долях… между дочерью Ивановой Викторией Сергеевной, сыном Ивановым Артёмом Сергеевичем и супругой Ивановой Светланой Петровной».
— Какой ещё сын? — спросила Виктория, хотя голос прозвучал неожиданно спокойно.
Светлана моргнула.
— Ну Артём… твой брат. Разве ты… — она осеклась. — А, ну да. Вы же не общались.
Имя ударило, как давно забытый запах. Артём, младший, тот самый, который в свои семь лет ходил за ней хвостом, а в семнадцать бросил школу, влез в какие-то мутные истории и вечно выколачивал у отца деньги. Последние годы он просто исчез: то ли уехал, то ли сел, то ли женился. Отец мялся, говорил невнятное «там всё сложно, но это мой сын», и Виктория в какой-то момент перестала интересоваться.
— Он где? — губы пересохли.
— Приедет завтра, — ответила Светлана, избегая взгляда. — Для него это тоже… тяжело.
Виктория смотрела на лист, на подпись отца внизу — родные буквы, уверенный размашистый росчерк. Рядом — печать нотариуса, дата, которая не давала покоя: день, когда ей позвонили и сказали, что отец в реанимации, без сознания.
«Он же был…» — мысль не захотела оформляться в слова.
— Он был в состоянии подписывать? — наконец спросила она.
— Вполне, — слишком быстро ответила Светлана. — Врач разрешил. Нотариус всё проверил, вопросы задавал, он отвечал. Я сама слышала.
Виктория почувствовала, как в груди поднимается медленный, вязкий гнев. Вопросы задавал. Ответы никто, кроме них, не слышал. А сейчас перед ней лежала бумага, которая делала её наследницей не квартиры, а одной трети. Остальные две принадлежали брату, которого она не видела десять лет, и женщине, которая поселилась в их доме, пока она строила жизнь в Москве и считала, что у отца «всё нормально».
— Понятно, — произнесла она, аккуратно складывая завещание. — Завтра поговорим все вместе.
Светлана облегчённо выдохнула:
— Конечно, да. Я только за. По-человечески всё решим. Папа этого хотел.
«Папа хотел» — как приговор, который кто-то уже зачитает за тебя, не спросив, согласен ли.
На следующий день Артём действительно явился. Не один — с хвостом из запаха дешёвых сигарет и случайных кредитов. Он постучал сразу кулаком, как всегда, заходя с шумом, будто это ему все должны радоваться.
— Вика! — радостно заорал он, едва увидев её в коридоре. — Вот это да, не ожидал! Сеструха!
Он пах табаком, энергетиками и чужими подъездами. Обнял её, громко хлопнул по спине, как будто их не разделяли годы молчания и десятки разбитых обещаний.
— Сочувствую, конечно, — добавил он уже меньше уверенно. — Батя… эх.
На поминках он сидел рядом с отцовскими друзьями, шутил, вспоминал истории про то, как отец его в детстве таскал на рыбалку. Незаметно отписывался в телефоне, и Виктория видела краем глаза, как в его мессенджерах вспыхивают и гаснут сообщения от людей с именами вроде «Серёга МФО», «Олег Кредит+».
Разговор о квартире завели вечером, когда Светлана заварила чай и выключила телевизор, делая вид, что они собрались просто «по душам». Никита заперся в своей комнате с наушниками, в коридоре стиральная машина гудела, как нервная система, доведённая до предела.
— Так, ребята, — начала Светлана, сев напротив и сложив руки на столе. — Надо решать. Документы есть, завещание есть. Но мы же тут не враги. Давайте по-честному.
— По-честному, — кивнул Артём и тут же взглянул на Викторию, будто она председатель суда.
— По-честному, — повторила она, смотря в окно, где в темноте ловко скользил по двору какой-то кот.
Светлана распечатала схему, на которой чёрным по белому делились квадраты их детства.
— У нас три равные доли, — начала она. — Но вы же сами видите: я с Никитой и так тут живу. Папа хотел, чтобы у сына был дом. Чтобы не мотались по съёмным. Ты, Вика, у тебя Москва, работа, ты сама говорила — планируешь маму забрать. Артём, у тебя тоже жизнь на колесах. Предлагаю так: я вам выплачиваю компенсацию за ваши доли, в рассрочку. Часть сейчас, остальное — по договору. Квартира остаётся нашей с Никитой.
Виктория слушала и понимала, что во всех этих «папа хотел» её жизнь вообще не фигурирует.
— Сколько «часть сейчас»? — сухо спросила она.
Светлана назвала сумму. Она была вдвое ниже рыночной цены их доли и втрое ниже той, которую можно было выручить, продав квартиру целиком.
— Смешно, — сказала Виктория.
— А что ты предлагаешь? — вспыхнула Светлана. — Вы что, хотите нас на улицу выгнать? Чтобы мы с Никитой по общагам опять? Твоему отцу от стыда бы…
— Не надо отца поднимать, — перебила её Виктория. — У меня был один отец, а не политический лозунг.
Артём заёрзал на стуле, постучал пальцами по коробке печенья.
— Слушайте, давайте без театра, — протянул он. — Вика, ты же понимаешь, мне сейчас деньги вообще кровь из носа. У меня… ну, проблемы.
— Какие именно? — она повернулась к нему, уже чувствуя, что ответ знает.
Он помедлил, улыбнулся той самой улыбкой, которой когда-то выпросил у отца первый смартфон.
— Пару кредитов надо закрыть. Там проценты зверские. Я, когда бате говорил, он обещал помочь, но не успел…
— Сколько «пару»? — не отставала Виктория.
Он назвал сумму. Она превосходила стоимость его доли.
— То есть ты уже продал эту квартиру, только покупатель другой? — спросила она.
Аргументы рассыпались. Артём начал путаться в цифрах, говорить о «мужиках непростых», «коллекторах, которые всё равно своё заберут». Светлана внезапно встала на его сторону:
— Это кровь твоего отца. Он же не бросил бы своего сына. Неужели ты бросишь брата?
Брат смотрел на неё, как утопающий на берег.
Виктория молчала, чувствуя, как внутри вместо привычной обиды поднимается ледяное, ясное раздражение. Пока она пахала в Москве на двух работах, меняла съёмные комнаты и откладывала каждую копейку, отец кормил взрослого здорового мужика, который не мог удержаться от быстрых денег. Теперь этот мужик смотрел на неё, как на банкомат с функцией сочувствия.
— Нет, — наконец сказала она. — Я не продам свою долю за копейки, чтобы ты залатал свои дыры.
— Ну и что ты предлагаешь? — взорвался Артём. — Судиться будем? Ты на кого подашь? На брата? На Светку? На покойника?
Слово «покойник» повисло в воздухе тяжелее, чем всё, что было сказано прежде.
Виктория поднялась из-за стола.
— Я предлагаю сначала посмотреть, что вы вообще заставили его подписать, пока он лежал под капельницами. И поговорить с врачами, которые «разрешили».
Светлана тут же напряглась:
— Никто никого не заставлял. Ты чего намекаешь?
— Ни на что, — ответила Виктория. — Пока ни на что.
Но внутри уже родилась мысль, от которой стало не по себе: если завещание признают недействительным, если доказать, что в тот день отец был невменяем, квартира вернётся в общую наследственную массу. И тогда законным наследником будет она и Артём, как дети. Светлана останется ни с чем, максимум — право пожизненного проживания.
Юридически это было вполне реально. Морально — означало переписать последнюю страницу жизни отца чужой рукой, официально объявив его недееспособным.
— Вика, — догнал её в коридоре Артём, когда она накидывала пальто. — Ты… ты же не будешь крутить это всё?
Она застегнула молнию и только тогда посмотрела на него.
— А ты будешь отдавать коллекторам ключи от квартиры, в которой мы росли?
Он отвёл взгляд. Ответа не последовало.
Виктория никогда раньше не ходила по больницам не как пациент, а как человек, который ищет правду в чужих подписях. В кабинете главврача пахло дешёвым кофе и антисептиком. Она заранее настроилась на сопротивление, но мужчина в белом халате оказался удивительно разговорчивым, вероятно, потому, что никаких формальных нарушений у него не было.
— Да, нотариус к нему приходил, — подтвердил он, листая карту. — Вот запись, вот время. Пациент был в сознании, ориентирован в месте и времени. Я лично заходил, проверял.
— Он мог понимать, что подписывает? — уточнила Виктория.
Главврач пожал плечами.
— Смотрите… Он был тяжёлый, да. После инфаркта, на обезболивающих. Но вопросы отвечал логично. Имя назвал, год, адрес. На вопрос, что за документ, сказал: завещание на квартиру. Формально — всё.
Формально — всё. Не формально — отец мог на автомате повторять то, что ему подсказали днём ранее.
Виктория вышла из больницы с копиями выписок и ощущением, что вместо ответов у неё прибавилось только сомнений. По дороге в нотариальную контору она ловила себя на странной двойственности: один голос внутри требовал разобраться, второй шептал, что всё это похоже на предательство.
Нотариус оказался суховатой женщиной лет пятидесяти с идеально подшитыми рукавами и усталыми глазами человека, который видит человеческую жадность ежедневно.
— Да, я выезжала в больницу, — подтвердила она, листая журнал. — Пациент чётко сформулировал свою волю. Назвал всех наследников. Объяснил, почему хочет включить супругу и сына.
— Что объяснил? — резко спросила Виктория.
— Что дочь живет отдельно и у нее своя жизнь, а сыну и жене нужна крыша над головой, — без эмоций произнесла нотариус.
Фраза ударила сильнее любых бумажных доказательств. «У дочери своя жизнь». Как удобно было списать всё на эту формулу. Да, у неё была своя жизнь — съёмная комната с видом на гаражи, работа до ночи, мама в коммуналке, всё то, куда отец мог хоть раз приехать, но не приехал.
— Он сам это говорил? — спросила она, цепляясь за последнюю надежду, что слова ему вложили в рот.
— Я задаю контролирующие вопросы, — отрезала нотариус. — Это моя работа. Если вы сомневаетесь, у вас есть право оспорить завещание в суде. Но это уже не ко мне.
«Право оспорить». В юридическом языке это звучало нейтрально. В реальной жизни это значило подать иск против собственного отца, пусть и умершего. Доказывать, что он не понимал, что делает. Ползать по врачебным заключениям, выводить на свет его слабости, которые он всегда прятал от детей.
По дороге домой Виктория поняла, что вспоминает не его последние звонки, где он мямлил что-то про «Светка хорошая женщина», а те редкие, но яркие моменты детства, когда он был живой. Как учил её кататься на коньках, держал за руки, пока она падала на лёд и плакала. Как однажды принёс ей старый фотоаппарат и сказал: «Ты снимай, у тебя глаз есть, я вижу». Тогда она действительно почувствовала, что в неё верят.
И теперь, чтобы забрать у чужих людей их долю в квартире, нужно было растоптать именно этого человека, превратить его в «пациента с нарушенной когнитивной функцией».
Вечером, когда она вошла в подъезд, на лестничной клетке уже стоял Артём, нервно куря и глядя в окно.
— Ну что? — бросил он, не давая ей толком раздеться.
— Всё по закону, — коротко ответила она.
— Это как? — напрягся он.
— Как всегда: если очень хочется, можно оспаривать. Если очень страшно — можно подписать всё, как есть.
Они молча поднялись в квартиру. На кухне за столом сидела Светлана, обняв кружку, как спасательный круг.
— Вика, — начала она с порога. — Давай не будем враждовать. Я понимаю, тебе тяжело. Нам всем тяжело. Но крутить это всё через суд… это же память о человеке. Он так не хотел.
У Виктории дернулась губа.
— Он ещё много чего не хотел, — произнесла она. — Но это не помешало ему оставить себя в долгах и в чужих руках.
— То есть ты всё-таки пойдёшь в суд? — вмешался Артём.
Она посмотрела на них обоих — на женщину, которая уже расставила по полкам свои чашки, и на брата, у которого в глазах стоял страх перед коллекторами, а не перед могилой отца.
— Я ещё думаю, — сказала Виктория. — У меня есть полгода на принятие наследства. У вас тоже. За это время вы можете решить свои вопросы без того, чтобы продавать общее прошлое.
— У меня нет полгода, — вспыхнул Артём. — Они уже звонят матери, тёте, всем!
— И это я должна решать? — резко бросила она. — Я, которую вы дружно вычеркнули из всех семейных совещаний, пока тут подписывали завещания в реанимации?
Повисла тишина, которую неожиданно нарушил Никита, высунувшийся из комнаты:
— Можно потише? У меня созвон.
Виктория вдруг рассмеялась — коротко, сухо, почти беззвучно.
— Вот, — сказала она, кивнув в сторону его комнаты. — Это будущий хозяин нашей гостиной. Не мешайте парню строить карьеру.
Она ушла в свою старую комнату, где на стене ещё висели обои с выцветшими цветами. Улеглась на кровать, уставилась в потолок и поняла, что главный конфликт даже не в квадратных метрах. А в том, что они все эти годы жили в разных версиях реальности: у каждого был свой отец, своя семья, свой набор мифов. И теперь все эти мифы бились лбами в одной трёхкомнатной хрущёвке.
Решение пришло не внезапно, не ночью, не под эффектную грозу. Оно складывалось из мелочей: из того, как Светлана однажды сказала по телефону подруге «ну да, дочь придёт, поможет с бумагами, она у нас умная». Из того, как Артём, перезванивая кому-то, тихо шипел «потерпите ещё недельку, решаем вопрос». Из того, как на кухонном стуле, где раньше сидел отец, теперь дремала чужая кошка, свесив хвост.
За эти дни Виктория успела поговорить с матерью в Москве. Та слушала, тяжело вздыхала, повторяла свои вечные: «Ну а что ты хотела, он всегда про себя думал». Мама тоже могла претендовать на часть квартиры как бывшая жена и наследница первой очереди, но отмахнулась:
— Не надо мне его стены. Не хочу. У меня своих воспоминаний хватает.
В итоге оказалось, что пойти в суд можно только от своего имени. Стать единственной, кто официально скажет: «Он не понимал, что делает». Именно она — та, кому он когда-то говорил, что верит в неё.
В день, когда она поехала в юридическую консультацию, метро в Москве стояло, как всегда, в своём вечном ритме. Люди рядом решали свои мелкие трагедии: опоздать или не опоздать, успеть к врачу, забрать ребёнка. Её трагедия казалась слишком крупной для этого вагонного пространства, и от этого становилась почти смешной.
Юрист, молодой мужчина с тонкими очками, выслушал её историю, пролистал копии документов и сказал:
— Шансы есть. Надо брать медицинское заключение, показания врачей, свидетелей. Можно попробовать признать завещание недействительным по причине невозможности осознавать смысл действий. В таком случае квартира будет делиться по закону.
— Между мной, братом и… кем ещё? — спросила Виктория.
— Если мать отказалась, то между вами двумя, — ответил он. — Супруга получит только то, что совместно нажито, но квартира числилась за ним до брака, верно?
— Да.
— Значит, только обязательная доля как нетрудоспособному, если она таковой является.
«Нетрудоспособному» — Светлана, бегущая по квартире, варящая борщ, работающая в магазине. Смешно.
— Но учтите, — продолжил юрист. — Это всё долго, дорого, эмоционально. Семья на вас озлобится.
Она молча кивала. Семья уже озлобилась: Артём перестал отвечать на сообщения, Светлана начала разговаривать сухо и официально, как с чужой.
— Вам чего больше хочется: справедливости или тишины? — неожиданно спросил юрист.
Вопрос был слишком честным для их формальной встречи.
По дороге назад Виктория подолгу стояла на переходах, задерживаясь на зелёном, хотя могла перейти. Представляла, как её заявление ложится на стол судье, как Светлана рыдает в зале заседаний, как Артём кривится и шепчет что-то про «мерзко же так с отцом». Как она объясняет всем, что не против отца, что она против того, как его использовали. Но в протоколах так и останется: «дочь обратилась с иском о признании завещания недействительным».
Вечером она позвонила Артёму сама.
— Нам надо встретиться, — сказала она без вступлений.
— Мне сейчас вообще не до этого, — буркнул он. На заднем фоне кто-то ругался матом, музыка била по ушам.
— Или мы поговорим сейчас, или в суде, — спокойно ответила Виктория.
Пауза.
— Ладно, — сдался он. — Завтра, у подъезда. Без Светки.
Они встретились у той самой треснувшей ступеньки, с которой начался её возврат в прошлое. Артём выглядел хуже, чем на похоронах: синяки под глазами, нервное подёргивание плеча.
— Что ты решила? — сразу спросил он.
— Я могу потащить вас в суд, — прямо сказала Виктория. — Могу вывернуть наизнанку последние дни его жизни, чтобы доказать, что он не понимал, что подписывает. Могу сделать так, что у Светланы останется только право доживания, а у нас с тобой — квартира пополам.
— И… — он нервно сглотнул.
— И я этого не сделаю, — произнесла она.
Он моргнул, не веря.
— В смысле?
— В прямом. Я не буду превращать его в бумажного идиота, который ничего не соображал. Для меня он останется человеком, который однажды принёс мне фотоаппарат, а не «пациентом с нарушением когнитивных функций». Я приму свою треть.
— И всё? — он смотрел на неё, как на инопланетянку. — А Светка? А Никита? Они же тебя…
— Они мне никто, — спокойно ответила Виктория. — И я им тоже. Пусть живут, как знают.
— А я? — спросил он тихо.
Она посмотрела на него пристальнее.
— А ты… У тебя есть шанс хоть раз в жизни решить свои проблемы самому. Если хочешь — можешь продать свою долю Светлане. Можешь искать работу. Можешь снова влезть в кредиты. Но это уже будет не за мой счёт и не за счёт квартиры, в которой я бегала с тобой по коридору.
— То есть ты мне не поможешь? — в его голосе было столько детской обиды, что на секунду перед ней снова возник тот семилетний мальчик с разбитыми коленками.
— Я тебе помогу тем, что не стану тебя спасать, — сказала она. — И тебя, и его память.
Он хотел что-то ответить, но только выругался, развернулся и пошёл прочь, не оглядываясь.
Через неделю они втроём сидели у нотариуса: Виктория, Светлана и Артём. Подписывали бумаги о принятии наследства. Светлана дрожала, словно до последнего не верила, что Виктория не устроит сюрприз. Артём ставил подписи с видом человека, которому выдали приговор, а не долю.
Когда всё было закончено, нотариус сухо сказала:
— На этом всё. Доли зарегистрированы, дальше разбирайтесь сами.
Они вышли на улицу.
— Вика, — тихо сказала Светлана, пока Артём отбежал курить. — Спасибо.
— Не для тебя, — устало ответила Виктория. — Для него.
— Он бы… — начала та.
— Ты не знаешь, что он бы, — обрезала Виктория. — И я не знаю. Вот в этом и вся честность.
Она поехала в Москву вечерней электричкой, с пакетом документов и лёгким, почти незнакомым ощущением: она не выиграла и не проиграла. Она выбрала, чем для неё останется этот человек — не в квадратных метрах, а в памяти.
Через пару месяцев пришло уведомление из Росреестра: доля, одна треть, юридически её. Бумага, которую можно положить в папку.
Она посмотрела на неё, положила в шкаф и пошла заниматься тем, ради чего всё это вообще затевалось: искать варианты, чтобы забрать мать из коммуналки.
Отец, даже не зная этого, всё-таки помог. Не квартирой, не завещанием, а тем, что в самый сложный момент в её голове вдруг чётко прозвучало его давнее: «Ты снимай, у тебя глаз есть, я вижу». И она поняла, что в этом споре впервые увидела не чужую вину, а свои границы.
Бумеранг обернулся тихо: через год она случайно увидела в соцсетях фото Артёма — уставшего, но трезвого, у станка на какой-то фабрике. Под снимком стояла подпись: «Начинаю с нуля. Без кредитов».
Фотография была снята так, как когда-то учил её отец: свет сбоку, лицо в полоборота, никакого пафоса. Только человек, который наконец-то сам отвечает за то, что держит в руках.
__________________
Спасибо, что дочитали эту историю до конца. Если где-то встретились опечатки или сбивчивые запятые — не сердитесь, текст живой, как и мы - люди.
Подписывайтесь, тут будет больше интерсных историй.