Глава 5: «Тактика ярости»
Песок арены, еще недавно розовый от заката, теперь был багровым от крови и черным от разлитой ярости. Воздух, густой от запаха пота, страха и смерти, обжигал легкие. Вольфгар стоял в эпицентре этого ада, и каждая клетка его тела жила в двух реальностях одновременно.
Древняя, звериная ярость требовала метаться, рвать, уничтожать, слиться с этим хаосом. Но поверх этого кипения лежал холодный, отточенный годами тренировок слой. Сознание, воспитанное Калебом, накладывало на бушующую стихию жесткую, почти математическую структуру.
Первый стражник пал от его деревянного меча — удар был точен и молниеносен, в основание горла. Ирония судьбы заставила Вольфгара мысленно усмехнуться. Второй захлебнулся собственной кровью, которую выпустили на свободу клыки юного оборотня — того самого, что вчера еще дрожал в углу клетки. Третий, ветеран с сединой на висках, рухнул с аккуратно перерезанным горлом. Его глаза, полные непонимания, успели запечатлеть не бешеного зверя, а расчетливого воина, чьи движения дышали выучкой.
— К главным воротам! Сомкнуть строй! — его голос, годами учивший команды на языке угнетателей, резал хаос как клинок. — Щиты вперед!
Он не просто метался в слепой ярости. Уроки Калеба сработали с пугающей точностью. Его взгляд, обостренный годами выживания, выхватывал слабые звенья в построении стражи. Деревянный клинок находил роковые миллиметры — подмышечную впадину, стык латных перчаток, незащищенный шеей. Тело двигалось с экономичной жестокостью, которой учил старый слуга: минимум движений, максимум смертоносного эффекта.
К нему пробился седой ветеран с тяжелой алебардой. Не испуганный новобранец, а опытный боец с оценивающим взглядом. Алебарда взметнулась для смертоносного взмаха.
Вольфгар не отпрыгнул. Он сделал короткий, отработанный сотни раз шаг вперед — под линию атаки. Мир сузился до точки — до крошечного зазора в кольчуге подмышкой. Деревянный меч вонзился точно в цель. Хруст, хриплый выдох — и тело рухнуло. Вольфгар оттолкнул его ногой и рванулся дальше.
Он видел, как падали его сородичи. Одного, слишком яростного, пронзили копьем при попытке штурмовать строй. Другого, замешкавшегося, зарубили мечом. Но они падали не как скот. Они падали, царапая песок когтями и увлекая за собой убийц. Каждая смерть ложилась на его плечи тяжелее железной цепи. Это была тяжесть ответственности, которую он добровольно взвалил на себя.
Его взгляд метнулся к ложе. Грейман стоял, опершись белыми от напряжения пальцами о балюстраду. Лицо лорда было маской сдержанной ярости. Он что-то говорил капитану стражи, его палец был направлен прямо на Вольфгара. Стража начала перестраиваться с пугающей скоростью. Щиты сомкнулись в сплошную стену, копья легли на плечи первых шеренг. Они больше не усмиряли бунт — они сдерживали его, готовя плацдарм для уничтожения.
Изабеллы на ложе уже не было. Ее отсутствие отозвалось в нем странной пустотой.
Вольфгар почувствовал на себе тяжелый взгляд и обернулся. Рядом стоял Адальберт — молодой, тощий оборотень со свежим шрамом через всю морду. Его грудь ходила ходуном, в глазах горел огонь слепой ненависти.
— Они запирают нас! — прохрипел Адальберт, с яростью глядя на смыкающуюся решетку ворот. — Хотят перебить как крыс! Их арбалетчики уже на стенах!
Вольфгар окинул взглядом арену. Адальберт был прав. На стенах появились темные силуэты с арбалетами. Ловушка захлопывалась.
— Они думают, что мы — звери, — сказал Вольфгар, и его голос неожиданно обрел ту самую стальную интонацию Калеба. — Что будем биться в истерике, пока не выдохнемся. Покажи им, что они ошибаются.
Он посмотрел на Адальберта, видя в нем не просто союзника, но и будущий вызов своей власти.
— Собери тех, кто может держать оружие. Отбери его у мертвых. Не бросаться на их строй — это самоубийство.
Он указал деревянным мечом на небольшой, неприметный проем в стене.
— Цель — не они. Цель — та дверь.
— Она ведет в подвалы! В тупик! — яростно возразил Адальберт.
— А из подвалов — в старые вентиляционные шахты, — парировал Вольфгар. — А из них — в караульные помещения. А оттуда — на улицу.
Он помнил. Он помнил каждый камень этой проклятой тюрьмы, потому что провел в ее стенах полжизнии, изучая ее как узник, всегда ищущий выход.
Адальберт смотрел на него с новым, медленным пониманием, смешанным с неохотным уважением. Он кивнул, коротко и резко, и скрылся в гуще боя.
Вольфгар остался прикрывать отход. Он снова посмотрел на ложу. Грейман смотрел прямо на него. И в глазах лорда, сквозь ярость, Вольфгар увидел беспристрастное признание равного. Признание стратега, видящего руку другого стратега. Признание того, кого он сам, своими руками, и выковал.
Свист арбалетной болты, вонзившейся в песок в сантиметре от его ноги, отозвался оглушительным щелчком. Время вышло.
— Ко мне! — его крик прозвучал как горн, призыв к последнему, отчаянному броску. — Все ко мне! К стене!
И он, сын Зигфрида, бывший раб, бывший гладиатор, а ныне — вождь восстания, первым рванулся к заветной двери. Он увлекал за собой живую волну ярости, боли и первой, хрупкой надежды. Путь назад был закрыт навсегда. И он был готов заплатить любую цену. Цену, которую он теперь возлагал и на других.
Глава 6: «Кровь на камнях»
Бросок к заветной двери превратился в кошмарный спринт сквозь ад, где каждый шаг приходилось выкупать кровью. Воздух гудел от свиста арбалетных болтов, впивавшихся в песок и плоть с безразличным шипением. Вольфгар, пригнувшись, вел свою обезумевшую орду, его сознание работало в двух режимах одновременно.
Одна часть, звериная, фиксировала взрыв боли в плече, куда впился осколок гранита, отрикошетивший от болты. Другая, холодная и аналитичная, уже вычисляла траекторию следующего выстрела, заставляя тело качнуться влево в последнее мгновение. ""Движение — жизнь. Замешательство — смерть"", — эхом звучали в голове слова Калеба.
Он видел, как молодой оборотень позади него споткнулся о тело стражника. Мгновенная задержка — и болта пронзила ему горло. Парень даже не вскрикнул, просто рухнул лицом в кровавый песок. Еще одна жизнь, принесенная в жертву этому безумному прорыву.
Дверь. Простая, дубовая, потемневшая от времени и сырости, с массивной железной скобой вместо ручки. Она была так близко, что он видел сучки в древесине. Но между ним и спасением стояла живая стена — его люди, те, кто уже успел вкусить горечь и сладость свободы и не желал с ней расставаться. Они инстинктивно сомкнулись вокруг него, прикрывая своими телами от свинцового дождя.
— Тащи! — его голос сорвался на крик, заглушаемый гамом битвы.
Двое самых крепких оборотней, братья-близнецы, чьи имена он так и не узнал, рванули на себя скобу. Мускулы на их спинах вздулись от напряжения. Дверь даже не дрогнула.
— Сильнее! — заорал кто-то сзади.
Но Вольфгар уже видел то, что упустили другие. Не было слышно глухого стука дерева о дерево. Значит, с обратной стороны ее не просто заперли — ее наглухо забили брусом или подклинили. Ходкая, простая тактика для запирания служебных помещений. Уловка, на которую попались дикари, рвущиеся к свободе.
Потерянные секунды стоили жизней. Строй стражников у главных ворот, видя их маневр и замешательство, начал медленное, неумолимое движение вперед. Щиты сомкнулись плотнее, копья опустились в одну линию, и вся эта стальная махина методично зажимала их в клещи между каменной стеной амфитеатра и собственными остриями.
И тут ярость, та самая, слепая и всесокрушающая, снова подняла свою уродливую голову. Адальберт, стоявший рядом, с диким, почти животным ревом бросился на дверь, пытаясь высадить ее плечом. Удар был сильным, от дубовой доски полетели щепки, но дверь лишь глухо ахнула, оставшись на месте.
— ОТОЙДИ! — рявкнул Вольфгар, грубо отшвыривая его за шиворот.
В его глазах вспыхнула ярость — не к врагу, а к собственной беспомощности, к этому тупому упрямству. Его разум, холодный и ясный, работал на пределе, сканируя слабые точки. Он окинул взглядом дверную коробку. Старое дерево, почерневшее и прочное. Но петли... Петли были железные, массивные, привинченные к каменной кладке снаружи огромными болтами.
— Молот! Ищи молот! — его взгляд, как у голодного ястреба, выхватил из груды тел окровавленную кувалду. — Бей по петлям! Сначала по верхней!
Он сам рванулся к стене, прикрывая собой того, кто поднял тяжеленный инструмент. Мир снова сузился до размеров этого клочка стены. Он видел только лица своих сородичей, искаженные усилием и болью, слышал только оглушительный лязг металла о металл. Где-то в этом хаосе был Адальберт — он чувствовал его взгляд, полный не то ненависти, не то восхищения, впивающийся в его спину.
""Слабость, отличающая воина от мясника"", — пронеслось в голове голосом Калеба. В этот миг он понял — старик был не прав. Это была не слабость. Это была тяжесть. Невыносимая тяжесть каждого вздоха твоего воина, каждого принятого решения. Он сжимал меч так, что пальцы немели, а в груди плавилось что-то тяжелое и горячее.
Грохот, оглушительный и победный. Первая петля, с треском оторвавшись от камня, отлетела в сторону. Дверь осела, неестественно перекосившись. Еще несколько сокрушительных ударов — и вторая петля не выдержала. Дубовое полотно с грохотом рухнуло внутрь, открывая черную, пахнущую плесенью пасть прохода.
— Вперед! — заорал Вольфгар, обернувшись к своим.
Но его команду заглушил новый, леденящий душу звук. Глухой, ритмичный, раскатистый стук. Топот десятков ног в унисон. Из-за поворота темного коридора затопали факелы, выхватывая из мрака синие мундиры и стальные нагрудники. Резерв. Грейман предвидел прорыв. Они загнали себя в ловушку сами.
Вольфгар замер на пороге. Он видел лица тех, кто прорывался за ним внутрь — изможденные, испуганные, но с бешено горящими глазами. Он видел Адальберта, который, метнув на него взгляд, полный немого вопроса ""Что дальше?"", исчез в темноте.
И он видел тех, кто остался снаружи. Они не бежали. Они поняли без слов. Их было человек десять. Они развернулись спиной к пролому, встав плечом к плечу. Их гортанные крики слились в последний боевой клич.
Один из них, седой оборотень с глубокими морщинами вокруг глаз, встретился с Вольфгаром взглядом. В его взгляде не было упрека — лишь спокойная, усталая решимость. Он коротко кивнул. Иди.
Сердце Вольфгара сжалось. Это был тот самый кивок, который он видел у Германа на арене. Кивок воина, принимающего свою судьбу.
Он развернулся и рванул в темноту. За его спиной грянул последний акт драмы — рев, звон оружия, крики... а потом — торжествующий клич стражников и тяжелые, методичные шаги, входящие в пролом.
Он бежал по узкому коридору, ведя за собой жалкие остатки отряда. В ушах стояла та самая тишина, что наступила за его спиной. Он не оглядывался. Он не мог. Он нес эту тишину с собой — тяжкий груз первой победы и самого горького поражения.
Он был свободен. Но его свобода, вымощенная телами тех, кто доверил ему свою жизнь, оказалась страшнее любой цепи. Каменный пол из тел и крови ждал его впереди, в темноте, и конца ему не было видно.
Глава 6.1: «Тень Германа»
Интерлюдия.
Боль была его старым, верным спутником. Она жила в костях, изуродованных годами на каторге, пульсировала в раздробленной руке, которую охранники Морвена превратили в кусок бесполезного мяса. Но эта физическая боль была ничто по сравнению с другой — тихой, грызущей, вечной. Болью памяти.
Старый Герман лежал в соломе, в общей клетке для «бракованного товара», и слушал доносящиеся с арены звуки. Еще один бой. Еще одна смерть. Он закрыл глаза, и память, как предатель, тут же вытащила из небытия образ исполина с глазами цвета летнего солнца.
Зигфрид.
Они сидели у костра в чаще северного леса, еще свободные, еще сильные. Воздух пах дымом, хвоей и дичью.
«Они не понимают, Герман, — голос Зигфрида был низким, как гул земли. — Они думают, что сила — в железе и стенах. Но наша сила — здесь».
Он ткнул пальцем в собственное сердце, а потом в небо, где висела луна, их древняя покровительница.
«Они побьют нас в открытом бою. Их слишком много. Их пушки и дисциплина... Но они не смогут победить лес. Не смогут победить дух, который живет в каждом камне, в каждом дереве. Мы должны стать тенью, Герман. Тенью, которая будет преследовать их, пока они не сойдут с ума от страха».
Герман фыркнул, подбрасывая в костер сухую ветку.
«Стать призраками? Мы — воины, Зигфрид! Наша честь — в честном бою!»
«Честь? — Зигфрид горько усмехнулся. — Они используют нашу честь, чтобы заманить нас в ловушку. Как они поступили с моим отцом. Нет, старый друг. Мы должны учиться. Учиться их языку. Их тактике. Их слабостям. И бить туда, где они не ждут. Не ради славы. Ради выживания. Чтобы однажды наш народ снова мог увидеть луну, не сквозь решетку, а как хозяева своей судьбы».
Теперь, спустя двадцать лет, Герман понимал правоту Зигфрида. Его друг видел дальше всех. И поплатился за это. Он поверил в перемирие, в договор, который предложил молодой, амбициозный лорд Аларик Грейман. Поверил и привел свой народ в ловушку. Последнее, что видел Герман в тот день, — это как Зигфрид, окруженный десятками солдат в синих мундирах, рухнул на землю, сраженный не в честном бою, а серебряной пулей снайпера, спрятанного на дереве. Предательство. Их первое и главное правило.
С тех пор Герман носил в себе не только боль, но и вину. Он должен был отговорить его. Должен был предвидеть. Но он был всего лишь воином, а не пророком.
Его мысли вернулись в настоящее. К мальчишке. Вольфгару. Сын Зигфрида. Пленник, гладиатор, игрушка в руках Греймана. Герман видел в нем ту самую искру, которую когда-то пытался сохранить его отец. Но искра эта тлела под толстым слоем страха, промытого мозгов и чужих уроков.
«Они выковывают из него оружие против нас же, Зигфрид, — мысленно говорил он своему старому другу. — Учат его нашему же языку ненависти, но язык этот — их, человеческий. Они хотят, чтобы он возненавидел в себе волка, чтобы он видел в сородичах лишь дикарей».
Завтра его должны были вывести на арену. Старый, хромой, бесполезный. Чтобы убить для забавы толпы. Или, что еще хуже, чтобы столкнуть с Вольфгаром. Заставить сына убить друга отца. Окончательно сломать его и превратить в монстра.
Нет. Этому не бывать.
Он вспомнил, как сегодня утром видел Вольфгара на тренировке. Тот работал с деревянным мечом, его движения были отточены, взгляд — сосредоточен. Но Герман уловил в этом взгляде нечто, чего не было раньше. Не слепую ярость зверя, а холодный, расчетливый огонь. Уроки того старого слуги, Калеба, не прошли даром. Они дали мальчишке не только силу, но и ясность. И в этой ясности таилась надежда.
«Они думают, что выковали клинок, Зигфрид. Но клинок можно повернуть против кузнеца».
Решение созрело в нем, холодное и тяжелое, как надгробный камень. Его смерть будет не бессмысленной. Она станет тем самым ударом, который расколет оковы страха в душе Вольфгара. Он выйдет на арену. Он бросит вызов. Не стражникам, не Грейману. Он бросит вызов самому Вольфгару. Напомнит ему, чей он сын. Напомнит ценой своей жизни.
Боль в раздробленной руке вдруг отступила, сменившись странным, леденящим спокойствием. Он выполнил свой долг. Он был хранителем памяти, и теперь он передаст эту память, как факел, тому, кто должен был нести его дальше.
«Прости, старый друг, что не спас тебя тогда, — подумал он, обращаясь к призраку Зигфрида. — Но я спасу твоего сына. Я сделаю его не оружием Греймана, но нашим оружием. Оружием мести и свободы».
Он знал, что Вольфгар, возможно, не поймет сразу. Возненавидит его за этот последний, жестокий урок. Но Герман видел дальше. Он видел бурю, которая должна была прийти. И он предпочитал, чтобы его народ встретил ее с Вольфгаром во главе, а не сломался в братоубийственной резне, на которую толкал их ярый и безжалостный Адальберт.
Завтра его тень ляжет на песок арены. Но из этой тени, из его крови, должна была родиться ярость, которая спалит дотла этот проклятый цирк.
И ему было почти не страшно. Почти.
Глава 7: «Тени прошлого»
Сарай погрузился в гнетущую тишину после ухода Греймана. Воздух стал густым от невысказанных слов и горького стыда, витавшего между ними как призрак. Калеб стоял, глядя на выброшенную в угол книгу, его обычно прямая спина сгорбилась под невидимым грузом. Вольфгар не шевелился, сжимая деревянный меч так, что костяшки пальцев побелели. На его щеке, куда случайно попал отскок хлыста, жгло, но эта физическая боль была ничтожной в сравнении с тем огнем, что пылал у него внутри.
— Подними, — голос Калеба прозвучал глухо, без привычной повелительной нотки.
Вольфгар не двинулся с места. Его взгляд был прикован к двери, за которой исчезла Изабелла. Он все еще видел, как дернулось ее плечо, как алая полоса проступила на фарфоровой коже. Он видел ее глаза — не испуганные, а униженные. И этот стыд стал его собственным, жгучим и ясным.
— Я сказал, подними меч, — Калеб повернулся к нему. Его лицо было усталым, но в глазах горел знакомый холодный огонь. — Или ты решил, что одна книга и пара слез меняют что-то? Мир не изменился. Сталь — все так же тверда. Цепи — все так же прочны.
— Он ударил ее, — тихо сказал Вольфгар. Его собственный голос прозвучал чужим. Глухим, идущим из самой глубины.
— Он показал ей ее место. И тебе — твое. Это закон. Его закон. И против него нет приема, кроме одного. — Калеб медленно подошел и поднял свой деревянный меч. — Стать сильнее. Стать умнее. Стать безжалостнее. И тогда, возможно, однажды, ты сможешь диктовать свои правила. Но не сегодня. Сегодня ты — раб с книжкой сказок. Подними. Меч.
На этот раз в его голосе прозвучала сталь. Старая, знакомая, неумолимая.
Вольфгар медленно наклонился и поднял свое деревянное оружие. Но в его движениях не было прежней покорности. Сквозь боль и унижение пробивалась новая, холодная ярость. Не слепая и хаотичная, как прежде, а прошедшая через горнило стыда и отчаяния и закалившаяся во что-то твердое и острое, как отточенный клинок.
Они сцепились без слов. На этот раз Вольфгар не бросался в яростную атаку. Он оборонялся. Парировал. Уворачивался. Его движения были резкими, угловатыми, но в них появилась странная, зловещая эффективность. Он не пытался победить. Он впитывал каждый удар, каждое движение Калеба, как губка, впитывает яд. Он учился. Но учился не для того, чтобы стать хорошим орудием в руках Греймана. Он учился, чтобы однажды сломать самого кузнеца.
Калеб видел это. Видел новый, перерожденный огонь в его глазах. И в глубине его собственных, усталых глаз, мелькнуло нечто — не одобрение и не страх. Признание. Признание того, что процесс пошел не по плану. Что из раскаленного металла, который ему доверили, начинает выковываться не послушный клинок, а нечто иное. Нечто непредсказуемое и опасное.
Жестокий удар Калеба пришелся ему по ребрам, заставив выдохнуть воздух и пошатнуться. Вольфгар отскочил, едва удерживая равновесие, но не упал. Он выпрямился, глядя на старика сквозь туман боли, и его взгляд был чист и ясен.
— Она принесет еще, — хрипло сказал Вольфгар, не уточняя, кого он имеет в виду. Это была не надежда, не наивное ожидание. Это была холодная констатация факта, рожденная из понимания ее характера.
— Тогда ее ждут новые синяки. А тебя — наказание, — безразлично ответил Калеб, но в его безразличии сквозила усталая горечь. — Ее доброта — это плеть в его руках. Пойми это наконец.
— Я понял, — сказал Вольфгар. И в его голосе прозвучало нечто новое, заставившее Калеба на мгновение замереть и пристальнее вглядеться в своего ученика. — Я понял, что его сила — в том, чтобы бить тех, кто слабее. А ее сила… ее сила в том, чтобы, получив удар, не сломаться и не уподобиться ему.
Он снова принял стойку. На этот раз его взгляд был пустым и бездонным, как ночное небо. Без слепой ярости. Без горького отчаяния. Лишь холодная, кристаллизовавшаяся решимость.
Калеб смотрел на него, и на его лице, обычно скрытом маской бесстрастия, впервые за все время мелькнуло что-то, похожее на уважение. Смешанное с глубокой, старческой усталостью и сожалением.
— Урок окончен, — сказал старый воин, опуская свой меч. — Уберись здесь.
Он развернулся и вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась, и Вольфгар остался один в гнетущей тишине сарая. Он еще долго стоял, не двигаясь, глядя в пустоту перед собой, но видя не ее, а алое пятно на щеке Изабеллы и каменное лицо ее отца.
Потом его взгляд медленно опустился на книгу, валявшуюся в углу в пыли и соломе. Он подошел, наклонился и поднял ее. Аккуратно, почти с нежностью, стряхнул пыль и прилипшие травинки. Корешек треснул, но книга не развалилась, она все еще хранила свои истории.
Он не стал ее прятать, закапывать в солому или пытаться скрыть. Вместо этого он положил ее обратно на ящик с инструментами, рядом с давно засохшими, побуревшими цветами. Это был немой вызов. Напоминание не только о прошлом, о Зигфриде и северных героях. Но и о будущем, которое он теперь видел с пугающей ясностью.
Он повернул голову и посмотрел на свою цепь. Она все так же тянулась к железному кольцу в стене, блестя тускло в полумраке. Но в его сознании, преображенном сегодняшними событиями, она уже не казалась такой прочной и неоспоримой. Он нашел ее слабое место. И этим местом была не ржавчина на металле, а его собственная воля. Его память. И образ алой полосы на щеке девушки, которая в своей хрупкости оказалась сильнее и благороднее своего всесильного отца.
Глава 8: «Акведук»
Подвалы поместья Грейманов оказались не просто хранилищем. Это был настоящий лабиринт, вырубленный в каменном основании холма, темный и дышащий вековой сыростью. Воздух здесь был спертым, густым от запаха влажного камня, плесени и чего-то еще — страха, впитавшегося в эти стены за долгие годы. Единственным светом служили редкие факелы, выхватывающие из мрака низкие сводчатые потолки и груды покрытого пылью тряпья, похожего на покинутые гнезда неведомых существ.
Вольфгар шел первым, его раненое плечо ныло с каждым шагом, посылая по спине судороги боли. Но он заставлял себя игнорировать это, заставляя разум работать четко и холодно. Он вел их на юг, в сторону старого акведука. В памяти всплывали обрывки знаний, почерпнутых из той самой запретной книги, которую когда-то принесла Изабелла. Среди легенд о подвигах предков были и практические схемы — чертежи древних инженерных систем, построенных первыми поселенцами до прихода людей Греймана. Акведук, снабжавший водой поместье, был частью этой сети. И, согласно истершемуся чертежу, он вел за пределы стен, к реке.
— Держим направление, — тихо сказал он больше себе, чем другим, сверяясь с едва уловимым движением прохладного воздуха.
За ним, прихрамывая и тяжело дыша, брели остатки его отряда. Их было меньше двадцати. Оборотни всех возрастов — от юнцов с дикими глазами до седовласых стариков, чьи тела были картой перенесенных страданий. Они были грязны, измождены, многие истекали кровью, но теперь их объединяла не только воля к жизни, но и хрупкий, новорожденный авторитет Вольфгара. Адальберт шел в арьергарде, его взгляд, колючий и недоверчивый, постоянно буравил спину вождя, будто ища слабину.
— Ты уверен, что ведешь нас верной дорогой? — его голос прозвучал громко и резко, нарушая давящую тишину подземелья. — Мы бродим по кругу уже час. Или ты, как и твой отец, веришь в старые сказки?
Вольфгар остановился, но не обернулся. Его спина напряглась.
— Мы идем на юг. Акведук должен быть здесь. Это не сказка, Адальберт. Это инженерия. Наша инженерия.
— Акведук? — кто-то из оборотней сзади нервно фыркнул. Голос звучал надломленно. — Ты хочешь, чтобы мы уплыли по водопроводу, как крысы в сточной канаве?
Вольфгар медленно повернулся. Его лицо в отсветах факелов было серьезным и спокойным.
— Я хочу, чтобы мы выжили. А для этого нужно перестать быть крысами. Крысы бегут без цели. Мы — идем с целью.
Он подошел к развилке, где два одинаково темных и неприветливых тоннеля расходились в разные стороны. Закрыв глаза, он пытался вызвать в памяти истертый образ страницы. «Вода — это жизнь. И путь к свободе», — гласила подпись под схемой. Он стоял так несколько секунд, а его люди замерли в напряженном ожидании.
Внезапно он почувствовал его — едва уловимый, но отчетливый поток более свежего воздуха из левого тоннеля. В нем чувствовалась примесь сырости и далекого, неуловимого запаха тины.
— Сюда, — его приказ прозвучал тихо, но абсолютно уверенно.
Тоннель сужался, заставляя их идти согнувшись, а потом и почти ползти. Камень царапал спины, цеплялся за одежду. Дышать становилось тяжелее. Но вскоре к звукам их тяжелого дыхания и шороху шагов по камню присоединился новый, долгожданный звук — негромкий, но явственный шум воды. Не бурного потока, а медленного, размеренного течения.
И вот, обогнув очередной поворот, они вышли к нему. Широкий каменный канал, по которому текла темная, почти черная вода, блестящая в воображаемом свете. Высокий арочный свод терялся в темноте впереди. С одной стороны вода вливалась в подземелье через массивную решетку, сквозь прутья которой пробивался тусклый, благословенный лунный свет. С другой — тоннель уходил в непроглядную тьму. Это был акведук. Выход.
— Решетка, — мрачно констатировал Адальберт, подойдя к железным прутьям. Он тряхнул их, но те даже не дрогнули. — Толще моего запястья. Нам ее не сломать. Твои сказки привели нас в тупик, сын Зигфрида.
Вольфгар подошел ближе. Ледяная вода сразу же залилась в его порванные сапоги, пробралась до костей. Он игнорировал холод, проводя рукой по ржавым, шершавым прутьям, а затем — по каменной кладке вокруг них.
— Нам и не нужно ее ломать, — сказал он, поворачиваясь к своим. Его голос прозвучал с новой силой. — Нам нужно вырвать ее из гнезда. Смотрите — камень старый, пористый. Вода делала свою работу годами. Он крошится.
Он обвел взглядом своих спутников — изможденных, израненных, но все еще держащихся. Он видел сомнение в их глазах, видел усталость, граничащую с отчаянием. И видел — слабый, но живой — отблеск той самой надежды, которую он сам когда-то потерял и вновь обрел ценой крови Германа и других, оставшихся на арене.
— Те, у кого еще есть силы, — ко мне! — его голос прозвучал как барабанная дробь в тишине пещеры. — Остальные — отдохните. Нам понадобятся силы для того, что ждет впереди.
Он первый шагнул к решетке, уперся плечом в холодный, скользкий металл и начал давить изо всех сил. Секунда, другая — ничего. Потом к нему, молча, сжав зубы, присоединился Адальберт. Его плечо встало рядом с плечом Вольфгара. Затем подошли другие — старый оборотень с сединой в бороде, двое молодых, чьи лица были искажены усилием. Десять, пятнадцать тел, слившихся в одно целое, напрягших последние силы в отчаянном, едином усилии.
Сначала ничего не происходило. Слышалось лишь тяжелое дыхание и скрежет подошв по мокрому камню. Потом раздался первый, едва слышный хруст. Камень вокруг верхнего левого крепления треснул, выкрошился мелкой щебенкой. Еще толчок, еще, с низким, объединенным рыком — и решетка с оглушительным, победным лязгом поддалась, отвалившись с одной стороны, повиснув на одном оставшемся креплении.
Они сделали это. Проход был свободен.
Вольфгар, тяжело дыша, прислонился к мокрой стене. Его рана горела огнем, но он смотрел на образовавшийся проем. За ним была ночь. Свобода. И пугающая неизвестность.
— Идем, — сказал он, и его сдавленный голос был тихим, но он прозвучал громче любого крика. — Пока они ищут нас в городе, мы уйдем по воде. Это наш путь.
Один за другим, они стали пролезать через проем, исчезая в темном тоннеле акведука. Вольфгар пропускал всех вперед, помогая раненым, подталкивая ослабевших. Он был последним, кто остался в подземелье Грейманов.
Перед тем как нырнуть в ледяную воду и в свое новое будущее, он на мгновение оглянулся. Вверх, туда, откуда доносились приглушенные крики и топот. Охота началась. Но он был уже не добычей. Он был вождем, ведущим свой народ к свободе. Путь назад был отрезан. Оставался только путь вперед. Путь мести, крови и надежды.