В 1827 году Карл впервые увидел Помпеи. Руины города, застывшего в крике вечности, потрясли его. Он трогал почерневшие стены, представлял, как люди бежали, спасая детей, как небо рвалось на части. «Я напишу последний день, — подумал он. — Борьбу света и тьмы».
Шесть лет он жил этой картиной. Кисть становилась то мечом, то пером: стирал фигуры, переписывал лица, ловил отблески пламени. Изучал археологические находки, воссоздавал костюмы, сверялся с письмами Плиния Младшего. Друзья приходили в мастерскую и замирали: «Ты сошёл с ума!» А он отвечал: «Нет. Я только начинаю».
Интересно, что та самая возлюбленная художника, Юлия Самойлова, изображена на картине аж 4 раза. Одна - с кувшином, который она держит на голове, другая - разбившаяся насмерть в центре, третья- которая спасается с мужем и ребенком, и мама, спасающая дочерей - в левом углу картины.
Когда «Последний день Помпеи» (1830–1833) показали в Риме, люди плакали. Вальтер Скотт простоял перед полотном час без слов, сравнивая ее с целой поэмой. Флорентийская Академия дала ему звание профессора. Но вот в Париже реакция была слабее, хотя и там получила Гран-При. А Петербург…
Триумф и одиночество
В 1834 году картину привезли в Петербург. Сначала — Эрмитаж, затем — Академия художеств. Толпы стояли в очередях, чтобы увидеть вихрь огня и отчаяния. Император Николай I вручил Брюллову лавровый венок. Город, который когда‑то казался ему тюрьмой, теперь кричал: «Герой!»
Но слава — как молния: яркая, но одинокая. Карл вернулся в мастерскую. Расписывал купол Исаакиевского собора (1843–1847), где небо встречалось с камнем. Работа изнуряла: сырость, высота, бессонница. Он писал портреты поэтов и генералов, но в каждом лице искал отблеск вечности. «Я не сделал и половины того, что должен», — говорил он, глядя на эскизы.