Вы никогда не замечали, что в самом сердце нашей веры живёт странное, замалчиваемое противоречие? Мы, русские, с нашей тоской по «исконному», «национальному», «своему», упрямо молимся… еврейскому Богу.
Звучит как анекдот, но это наша повседневность. Мы можем спорить на кухне о «мировом закулисье», а потом, перекрестившись, целовать икону того самого еврейского юноши из Назарета. Как вышло, что мы, веками отстраивая духовную крепость от «чужих», поселили в её алтаре самого что ни на есть «чужого»? Давайте разбираться без гнева и пристрастия, как разглядывают старый, загадочный семейный альбом.
Часть 1. Семейная тайна: мы — приёмные дети в доме Израиля
Чтобы понять абсурдность ситуации, представьте большую, древнюю и очень гордую семью — род Авраама, Исаака и Иакова. У них есть завет с Богом, законы, пророки. И вот в этой семье рождается сын. Он говорит вещи, от которых у старейшин волосы встают дыбом: мол, главное — не обряд, а любовь, не буква закона, а милость. Часть семьи идет за ним, уверенная: он и есть обещанный Спаситель. Остальные в ужасе: «Еретик!»
«Еретиков» выгоняют. Им приходится идти в большой мир — к грекам, римлянам, готам, позже к славянам. И они рассказывают потрясающую историю: «Мы — не новая семья! Мы — настоящие наследники того самого древнего завета. Мы правильно поняли завещание Отца». И мир, не знавший тонкостей иудейских споров, верит. Так христианство, рождённое как еврейская ересь, стало мировой религией, усыновившей полмира.
Мы, славяне, оказались в числе этих приёмных детей. Крещение Руси — это усыновление. Нас ввели в древнюю, абсолютно чужую нам семью Авраама и Давида. Нам дали новую родословную, где наши предки — еврейские патриархи. И главное сокровище этой семьи — их Сын.
Часть 2. Фотография на память, или Почему Иисус стал похож на нас
И вот здесь начинается магия. Усыновлённому ребёнку тяжело молиться абсолютно чужому лицу. Ему нужно родное. Так произошло чудо трансформации. Приёмные дети — византийские греки, а за ними и мы — начали незаметно перерисовывать семейный портрет.
Исторический Иисус, иудейский раввин, растворился в богословских символах. Византийские иконописцы создали канон — идеальный образ Богочеловека. Большие глаза — «всевидящее око», высокий лоб — премудрость, тонкие губы — безмолвие. Это был иероглиф, понятный новой пастве. А когда этот канон добрался до Руси, случилось второе, уже наше чудо. В строгие византийские лики просочилась славянская душа. Взгляните на новгородского Спаса или суздальские фрески — в овале лица, в разлете бровей, в мягкости взгляда уже угадывается наш характер. Мы интуитивно делали Бога — своим. Так родился знакомый всем образ: Христос Пантократор (Вседержитель) на храмовом куполе — властный, чуть славянизированный, «царь царем». А образ ветхого днями, седовласого Бога-Отца (Саваофа) — это и вовсе поздняя символическая абстракция, которую народное сознание упрямо приняло за «портрет».
Так мы решили дилемму. Мы взяли еврейскую святыню и облачили её в понятные нам визуальные одежды. Богословие осталось семитским, а сердце — узнало в нём своё.
Часть 3. Парадокс на аналое: как мы научились не замечать очевидного
Но противоречие никуда не делось. Оно просто ушло вглубь, превратившись в культурную шизофрению, которую мы все аккуратно обслуживаем. Почему нас это не смущает? Психология знает термин — «когнитивный диссонанс». Ум не любит противоречий и находит лазейки.
· Лазейка первая: разделение сфер. «Тот еврей» (Христос) — это сакральное, небесное, он вне наций. «Эти евреи» — земные, исторические, часто «проблемные». Мозг удобно раскидывает их по разным полочкам, не давая встретиться.
· Лазейка вторая: мифологизация. Для народного сознания евангельские события — не история Древней Иудеи, а вечная, вневременная сказка, происходящая в идеальном духовном пространстве. Там нет национальностей, там есть Архетипы: Спаситель, Предатель, Верные ученики.
· Лазейка третья: сила привычки. Мы с детства видим на иконах этот привычный, облагороженный лик. Он для нас — иконический знак «Бог», а не фотография «человек из Галилеи». Историческая правда не может конкурировать с силой тысячелетнего визуального впечатления.
Мы, как та обезьяна, которая не видит, чего не хочет видеть. Мы поклоняемся сути, упакованной в комфортную для нас форму. И в этом нет лицемерия — есть глубокая человеческая потребность сделать трансцендентное — близким, а абсолютное — родным.
Эпилог. Так кому же мы служим?
А вот это и есть главный, неудобный и прекрасный вопрос. Мы служим парадоксу. Той самой точке, где историческая конкретика (еврейский пророк) взрывается до вселенского символа (Спасителя мира). Наша вера — это мост, перекинутый между этими берегами.
И, возможно, в этом её гениальность и её вечная проблема. Она заставляет нас жить в вечном «между». Между историей и мифом. Между своим и чужим. Между кровью и духом. Мы целуем лик, в котором старательно вывели славянские черты, но читаем Евангелие, где он называет женщину-хананеянку «собакой» по законам своей, еврейской exclusivity.
Может, в этом и есть соль? Не в том, чтобы разрешить парадокс, а в том, чтобы в нём существовать. Осознавая, что наша «русская» вера — это дитя сложного, многовекового брака. Брака между далёкой, непонятной нам Иудеей и нашей тоской по абсолюту, которая нарисовала этому абсолюту… своё лицо.
Так что да, в каком-то смысле «евреи виноваты». Они подарили миру неудобного, взрывного, парадоксального Бога. Бога, который до сих пор заставляет нас спрашивать себя: а кому, собственно, мы ставим свечку? Тому древнему раввину из Назарета или тому родному, печальному Лику, что смотрит на нас с иконы в красном углу?
И самый честный ответ, пожалуй, будет: и тому, и другому. Одновременно. Вот такая у нас семейная история. Запутанная, нелогичная, но наша.