Бегство из когтей завода-хищника казалось чудом. Лев бежал без оглядки, пока в легких не стало жечь, а ноги не превратились в свинцовые колоды. Он упал в какую-то промоину и пролежал там до утра, дрожа не от холода, а от осознания увиденного — войны между машиной и мертвой плотью.
Когда силы немного вернулись, он продолжил путь, двигаясь наобум, лишь бы подальше от этого места. Ориентиром служили развалины, всё более монументальные. Вскоре его окружили не просто руины, а остовы небоскрёбов, пустые глазницы витрин, скелеты мостов. Он вошёл в Мёртвый Мегаполис.
Тишина здесь была иной. Не природной, а вымершей, всасывающей звук, как вакуум. Солнце стояло в зените, отбрасывая резкие, чёрные тени. И тут он заметил их.
Тени на стенах.
Не от деревьев или обломков. Это были человеческие тени. Отчётливые, застывшие в последних мгновениях жизни. Тень женщины, склонившейся над коляской. Тень мужчины с поднятой рукой, словно машущего кому-то. Тень детей, игравших в мяч. Они были вплавлены в камень и бетон, стали частью зданий, вечными негативами, отпечатанными вспышкой света, в миллионы раз ярче солнца.
В его пустой памяти что-то дрогнуло и прорвалось. Не личное воспоминание, а что-то иное — обрывок хроники, увиденной, может быть, когда-то на экране в забытой жизни. Дикторский голос, спокойный и бесстрастный: «…явление, известное как «тень Хиросимы». Мощный световой импульс в момент взрыва выжигает всё вокруг, оставляя лишь силуэты объектов на поверхностях…»
Это были не просто тени. Это были фотографии. Фотографии момента перехода из «до» в «после». Мгновения, когда мирная жизнь, со всей её суетой, нежностью, глупостью и надеждой, была не стерта, а выжжена. Превращена в призрак на камне.
Отчаяние нахлынуло на него, такое мощное и физическое, что он схватился за грудь. Он видел не просто разрушение. Он видел сам акт уничтожения нормы. Вот женщина с коляской — она торопилась домой? Боялась опоздать? Мечтала о том, каким вырастет её ребёнок? Её мысли, её заботы, её маленькая вселенная — всё это в долю секунды стало этим плоским, чёрным пятном.
Он шёл по проспекту-кладбищу, и тени рассказывали ему свои бессловесные истории. Вот тень водителя автобуса. Вот тени влюблённых, застывших в объятии. Вот тень собаки, замершей в прыжке за палкой. Каждая из них была окном в тот мир, которого он не помнил, но который теперь видел с ужасающей, инфернальной ясностью. Он видел не руины — он видел сам момент, когда жизнь превратилась в памятник самой себе.
Он упал на колени посреди улицы, зажав голову руками, но не мог закрыть глаза. Картины мирной жизни, навеки застывшей в предсмертном мгновении, и её абсолютного, тотального конца давили на него с невыносимой силой. Он завыл — тихо, по-звериному, от боли, которая была не его личной, а вселенской. Болью по тому, что было украдено. По той нормальности, которая теперь казалась самой прекрасной и невозможной из фантазий.
Он был продуктом этого «после». Его пустая память, его сила, его скитания — всё это росло из пепла, запечатлённого на этих стенах. Впервые он понял масштаб потери не умом, а всей душой. И это понимание было горше любой встречи с мутантом или машиной. Это была встреча с самой Смертью, которая не просто убивает, а оставляет автограф — чёрную, насмешливую тень от того, что навсегда украла.