Книга независимого специалиста по азиатской истории Дэвида Хейфеца в оригинале называется «Рейдеры, правители и торговцы» (Raiders, Rulers, and Traders), а подзаголовок «Лошадь и расцвет империй» (The Horse and the Rise of Empires) обозначает структуру исследования, отслеживающего взлет, падение и соперничество главных империй Евразии (Иран, Индия, Китай, Великая Монголия, Россия, Британия) с 500–400 гг. до н. э. до Первой мировой войны. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Дэвид Хейфец
«На коне: Как всадники изменили мировую историю»
М. : Альпина нон-фикшн, 2026. — пер. с англ. — 534 с.
Эпилог книги заглядывает и в новейшее время, описывая увлекательную конную игру бузкаши («перетягивание козла») при дворе Захир-шаха, последнего короля Афганистана, а первые две главы посвящены доисторическому периоду, когда человек и лошадь только присматривались друг к другу. В главе «Одомашнивание ради молока» Хейфец рассказывает, что приручение рода Equus произошло довольно поздно (по сравнению, например, с собакой, ставшей другом человека на 20 тыс. лет раньше) и к тому же оказалось неглубоким, о чем свидетельствует природоохранный опыт 2008 года: 325 лошадей Пржевальского, выросших в неволе, выпустили в исконную монгольскую среду обитания, и когда «одичавшее стадо увеличилось до двух тысяч особей, жеребята быстро утратили желание общаться с людьми».
Фото: Альпина нон-фикшнДэвид Хейфец «На коне: Как всадники изменили мировую историю»
Вторая глава рассказывает о проникновении коневодов в оседлый мир с 2000 по 500 г. до н. э. Это важная для всей книги, да и для всей человеческой истории дихотомия, определяющая образ жизни и менталитет двух социальных страт — «оседлые земледельцы и кочевники-скотоводы», а борьба, взаимодействие, экспансия или стремление отгородиться друг от друга, но иногда и неизбежная социальная диффузия между земледельческими цивилизациями и степными государствами составляет основной геополитический сюжет книги. Правда привычное, традиционное слово «кочевник» Хейфец считает нужным скорректировать, поскольку оно «может ввести нас в заблуждение и заставить думать, будто степные скотоводы — это какие-то неприкаянные скитальцы, какими оседлые народы их зачастую и считали. Я предпочитаю называть их коневодами, поскольку именно это занятие отличает их от всех прочих народов, в том числе от других кочевников, которые лошадей не разводили».
Проблемы разведения (кормления, выпаса, ухода, лечения, тренировки) лошадей в разные периоды в различных регионах книга освещает подробно и разносторонне — от количества и качества конского поголовья в конечном итоге зависело выживание той или иной нации или империи. В описываемые времена владение таким драгоценным стратегическим ресурсом, как поголовье лошадей, способных эффективно участвовать в рейдерских набегах и сражениях, было примерно аналогично сегодняшнему владению ядерным оружием, и выражение «конная держава» в контексте анализируемых Хейфецем геополитических раскладов звучит фактически как «ядерная».
Впрочем, кроме сугубо прагматической мотивации привязанности человека к лошади не стоит сбрасывать со счетов и общекультурные соображения, а порой и даже вполне бескорыстное восхищение красотой удивительного творения природы, отраженное в множестве артефактов: «Культура коневодства была предметом восхищения и подражания для всех оседлых цивилизаций степей, о чем свидетельствуют терракотовые китайские лошади империи Тан, великолепная конская упряжь червленого серебра из сокровищницы Московского Кремля и восхитительные конные портреты, выполненные индийскими художниками эпохи Великих Моголов».
Порой Хейфец подпускает даже немного философии и эзотерики: «Буддисты проецировали на лошадь образ человеческой души: пугливой, взбалмошной и все-таки подчиняющейся. В конфликтах, бушующих в душе животного, они видели конфликты, вспыхивающие внутри каждого из нас». Кроме того, в древних мифологиях лошадь часто рассматривается как лиминальное животное, способное устанавливать связь между мирами и «рывком преодолевать барьеры между днем и ночью, между укрощенным и диким».
Что касается скользкого вопроса об ущемлении прав животных (из которых лошадь, возможно, самое последовательно и жестоко эксплуатируемое человеком), то оно к теме данного исторического исследования в общем-то не относится. Тем не менее автор, подчеркивающий, что «ни одно животное не оказало такого влияния на историю человечества», находит немало прочувствованных и очень лестных для лошади строк, как бы сглаживающих острые углы. Хейфец принадлежит к прекраснодушным людям, уверенным, что человеческое удовольствие от общения с лошадью абсолютно взаимно, несмотря на то, что его инструментом обычно служат болезненные и травматичные для животного железяки. В сфере развития конской упряжи писатель несколько раз с удовлетворением констатирует очевидный для него прогресс: трензельные «удила, пришедшие на смену простому грызлу, металлическому пруту, просунутому в рот лошади, состоят из двух соединенных деталей и обеспечивают всаднику контакт с языком, губами и щеками животного, позволяя посылать лошади более тонкие сигналы, не травмируя ей рот».
Тут Хейфец скорее выдает желаемое за действительное: боль, как ни крути, остается главным рычагом управления лошадью и в наши гуманные времена, когда модным стало упоминать биохимический термин «окситоцин» как «гормон любви». Хейфец тоже припрягает его в межвидовое общение между человеком и лошадью, когда речь идет об одомашнивании ради кобыльего молока: «По странному совпадению оказалось, что удойные кобылы вырабатывают и больше окситоцина. Окситоцин, «гормон любви», помогал лошадям формировать эмоциональные связи с людьми, что дало начало гораздо более глубокой привязанности, существующей между нашими видами сегодня и не похожей на отношения человека и других одомашненных животных». То, что писатель называет «странным совпадением», скорее биологическая закономерность: окситоцин — гормон, стимулирующий лактацию, однако это, наверное, слишком прозаично для Хейфеца, выдвигающего сомнительное романтическое предположение: «Может быть, примириться с седоком на спине лошадям помог гормон любви».
Правда, через пару десятков страниц Хейфец пишет о том, что самые достоверные археологические свидетельства существования верховой езды носят ортопедический характер: это следы травм всадников и животных (патологии лошадиных останков с признаками артрита и срастания спинных позвонков наблюдаются примерно с 2000 г. до н. э.) И наконец, рассказывая об идее человека запрячь лошадь в колесницу, историк оставляет лирику про гормон любви и употребляет более честные слова: «Как и верховая езда, попытка запрячь лошадь — это тоже акт насилия».
И уж едва ли добровольным, радостным и окситоциновым было участие лошадей в традиционной практике холощения, превращающей норовистого жеребца в более покладистого и управляемого мерина, которого можно легче и быстрее приучить к седлу. К тому же «мерины были выносливее, надежнее и меньше страдали от жажды, чем жеребцы; даже Темучин не ездил на жеребцах». Объективная зоотехническая необходимость холощения понятна, тем не менее трудно отделаться от легкого стилистического диссонанса, заключающегося в том, что гипермужественные величайшие завоеватели, брызжущие тестостероном, на самом деле гарцевали на кастратах, еще в нежном жеребячьем возрасте лишенных мужского достоинства.