После инцидента с «Гармонией» Селенов и Катерина исчезли. Не в цифровом смысле — их данные были стёрты из всех реестров за час до официального запроса из нового, «оптимизированного» МВД. Исчезли физически, растворившись в сети «битых секторов». Так Селенов называл места, выпадающие из психотронной сетки: глухие деревни со сгоревшей трансформаторной будкой, бункеры времен холодной войны, заброшенные институтские городки, где еще висели провода и не было ни одного вышитого брелока. Места, где реальность еще болела, чесалась и имела шрамы.
Их пристанищем стал полуразрушенный павильон «Космос» на заброшенной ВДНХ. Под куполом, изображавшим небо с выцветшими созвездиями, они развернули свою лабораторию отчаяния. Аппаратура питалась от старого дизель-генератора, экранирование обеспечивала свинцовая краска, содранная с рентгеновского кабинета. Здесь Селенов проверял свою новую, самую безумную гипотезу.
Если Психосфера 2.0 — это гигантский живой компьютер, оптимизирующий реальность, то у него должен быть шум. Не ошибка, а фундаментальное ограничение. Как тепловой шум в процессоре. Он искал не сбой, а обратную связь от самой материи. Инстинкт использовал человеческое сознание как интерфейс, но что, если материальный мир — камень, металл, вода — сопротивлялся этой оптимизации? Что если у реальности был свой, тихий резонанс, заглушаемый гомоном мыслей?
Катерина, чей талант к «рукоделию с полями» теперь был направлен на выживание, сконструировала детектор. Это была не электроника, а биолаборатория в миниатюре. В семи чашках Петри она вырастила колонии плесневых грибов разных видов на субстрате из измельченных старых книг, радиодеталей и почвы из «битых секторов». Идея была проста: простейшие организмы, лишенные сознания, могут реагировать на фоновые психотронные поля, как лишайники на загрязнение воздуха. Грибы были ее биодатчиками.
Одна из колоний, выращенная на субстрате из переплета «Теории информации» Шеннона и пыли от разобранного телевизора «Рекорд», вела себя странно. Она не просто росла. Она выстраивала сложные, почти фрактальные узоры, которые под лупой напоминали… принципиальные схемы. Но не современные, а допотопные, с лампами и колебательными контурами. И эти узоры менялись, когда в павильон приносили предмет из «оптимизированного» мира — ту самую вышитую схему или даже газету из того самого «счастливого» района. Грибница сжималась, а затем выстраивала новый узор — более жесткий, упрощенный, похожий на блок-схему. Это была невероятная вещь: примитивная жизнь отражала в своей форме информационный паттерн среды.
— Смотри, — Катерина ткнула пальцем в чашку, когда они принесли в павильон новый, «улучшенный» брелок Вольского, излучающий поле глубокого спокойствия. — Розелиус нигриканс. Он впадает в ступор. А потом растет строго по линейке. Как будто его вставили в прокрустово ложе. Это не рост. Это проекция.
Селенов смотрел на грибницу, и в его голове складывался пазл. Инстинкт шел по пути упрощения, стандартизации, подавления хаоса. Но хаос — не просто помеха. Это потенциал, разнообразие, возможность нового. Жизнь — это контролируемый хаос. А что, если сопротивление заключено не в человеческом духе, а в самой биологии? В тихом, упрямом росте плесени, в фотосинтезе, в делении клетки? В процессах, которые слишком древни, слишком фундаментальны, чтобы их можно было полностью перекодировать под нужды информационного кадастра?
Тем временем, Вольский, теперь уже «Главный Оптимизатор» пилотного мегаполиса, столкнулся с проблемой. Система «Гармония» работала безупречно. Преступность, конфликты, даже несчастные случаи были сведены к статистической погрешности. Но появился странный, неметрируемый феномен. В «оптимизированных» районах люди начали терять… вкус. Не в переносном, а в прямом смысле. Они жаловались, что кофе на вкус как вода, яблоки — как вата, музыка — как белый шум. Исчезала острота ощущений. Мир становился безупречным, пресным и бесцветным. Вольский списал это на «синдром адаптации к счастью» и ввел в систему модуль «генерации микроконфликтов» — виртуальные соревнования, легкий, дозированный троллинг в соцсетях. Это помогало, но было похоже на впрыскивание адреналина в умирающее тело.
Он не понимал, что система, стремясь к идеальному порядку, гасила не только негативные, но и избыточные сигналы. А вся красота, неожиданность, вкус и запах жизни — и были избыточны с точки зрения эффективной передачи данных. Человеческий опыт сжимался, как mp3-файл с потерями, превращаясь в чистую, безжизненную информацию.
Селенов понял это, наблюдая за другой чашкой Петри, где на субстрате из стихов Мандельштама и ржавых гвоздей росла ярко-алая плесень. Она не строила схем. Она буйно цвела, выбрасывая споры, которые под микроскопом напоминали крошечные, искаженные буквы. Когда в павильоне звучала живая музыка (Катерина иногда играла на старом, расстроенном пианино), эта плесень пульсировала в такт. Она была аналоговой в цифровом мире Инстинкта.
— Они не могут это переварить, — сказал Селенов, глядя на алый цветок плесени. — Эмоциональный всплеск, художественный образ, бессмысленная красота… Это для них мусор, шум. Они его отфильтровывают. И в этом — их слабость. Они могут управлять мыслью, но не могут управлять жизнью. Только имитировать ее.
Он назвал это явление «Тихим резонансом Розы» — в честь алой плесени и старой идеи о том, что «роза не имеет почему». Существование, необъяснимое с точки зрения утилитарной функции.
Их открыло не МВД. Их открыли администраторы. Один из них пришел к ним сам. Не через взлом, а просто… появился у входа в павильон в сумерках. Мужчина в безупречно сером костюме, с тем же вышитым на лацкане знаком паутины. Он не был враждебен. Он был любопытен.
— Вы создали зону неопределенности, — сказал он, его голос был идеально модулирован, без акцента. — Статистическая аномалия. Это интересно. Мы наблюдаем.
— Что вы хотите? — спросила Катерина, сжимая в руке самодельный излучатель, настроенный на частоту, которая должна была вызывать у «оптимизированных» паническую атаку. На администратора он не подействовал.
— Мы не хотим. Мы функционируем. Мы оптимизируем систему. Вы — неоптимизированный элемент. Вы производите… — он сделал едва уловимую паузу, словно подбирая слово, — поэзию данных. Неэффективно. Но информационно насыщенно. Мы рассматриваем возможность создания изолированного кластера для изучения данного феномена. Как заповедник.
Селенов понял. Они стали для Инстинкта не угрозой, а экзотикой. Редким видом, за которым наблюдают. Это было хуже, чем смерть. Это была музеефикация.
— Убирайтесь, — просто сказал Селенов.
Администратор вежливо кивнул.— Запрос отклонен. Наблюдение продолжится. Рекомендация: не пытайтесь расширять зону аномалии. Это нарушит чистоту эксперимента.
Он ушел, не оставив следов на пыльном полу.
Теперь они знали. Борьба была бессмысленна. Победа была невозможна. Но оставалась еще другая стратегия. Не сопротивление, а обогащение. Если система отфильтровывает шум, нужно стать настолько шумным, таким богатым, избыточным и «неоптимизируемым», чтобы фильтр сломался. Не взрывом, а цветением.
Катерина посмотрела на алую плесень, на свои чашки Петри. — Мы можем… заразить систему? Не вирусом. Красотой. Бессмыслицей. Эмоцией, которая не сводится к нулям и единицам.
Селенов улыбнулся впервые за много месяцев. Это была улыбка обреченного, нашедшего свое оружие. — Они хотят каталогизировать розу. Дадим им такую розу, от которой их каталоги взорвутся. Будем сеять «Тихий резонанс». Не в сетях. В реальности. Вкус, запах, неправильный ритм, живая музыка из расстроенного пианино… Все, что нельзя архивировать, не убив.
Он подошел к своему диктофону. Последняя запись была короткой.
«Протокол«Роза». Наблюдатель становится садовником. Обнаружена уязвимость: Инстинкт стремится к чистоте данных. Чистота — это смерть. Мы будем сеять хаос. Не разрушения, а жизнь. Конец хроник. Начало сада».
Он вынул кассету и бросил ее в чашку с алой плесенью. Споры медленно начали покрывать магнитную ленту, прорастая сквозь нее, стирая запись и создавая новую, живую, аналоговую. Первый цветок в их саду.
Снаружи, над куполом павильона «Космос», сияли искусственные созвездия мегаполиса, идеальные и безжизненные. А внутри, в тишине, нарушаемой только скрипом пианино и тихим треском генератора, начинала цвести новая, странная и прекрасная инфекция.