Я проснулась в 6:20, как обычно.
Будильник стоял на 6:30, но организм давно жил по своему графику: за сорок шесть лет он выучил все мои тревоги лучше любого приложения.
В нашей двухкомнатной квартире всё было привычно до боли: узкий коридор, слева кухня, дальше моя комната, напротив — комната Саши. Ей двадцать четыре, но дверь в её комнату всё ещё закрывалась так, будто там подросток, а не взрослый человек.
Я лежала и слушала тишину.
За стеной кто-то из соседей включил воду. На улице гудел первый автобус. В голове уже бегал список: включить чайник, сварить овсянку, проверить, не забыла ли Саша зарядку, не стирается ли её белая рубашка, которую требовательно просил начальник «по пятницам, в рамках дресс-кода».
Список обрывался на одном и том же месте: «разбудить Сашу».
Это всегда был мой основной утренний «проект».
Я потянулась за телефоном, отключила будильник ещё до того, как он пискнул, и пару секунд смотрела на экран. На заставке — старая фотография: Саша в первом классе, с огромным бантом и моими руками на её плечах. Тогда эти руки казались мне чем-то всемогущим. Сейчас — просто усталыми.
Я встала, сунула ноги в тапки и вышла на кухню.
Чайник, сковорода, холодильник — всё по местам. Я включила газ, достала из шкафа две кружки. Свою — с потёртыми ромашками, её — белую, с надписью «Сегодня мой день». Надпись облезла, как и уверенность, что день действительно «её».
Саша устроилась на работу полгода назад. Офис, логистика, молодой коллектив, какие-то таблицы, звонки. Возвращалась поздно, жаловалась на начальника и коллег, но каждый раз говорила:
— Мам, это всего лишь старт. Потерплю, а там найду, что нормально платят.
Проблема была в том, что терпела в основном я.
Я терпела её вечные «ещё пять минут» по утрам, её опоздания, её смс: «меня опять лишили премии, потому что транспорт задержался».
А ещё я терпела собственный страх: что без моей подпорки она рухнет совсем.
Я поставила на плиту маленькую кастрюлю с овсянкой, потом подошла к двери её комнаты.
За ней — тишина. Только тихое сопение и еле слышная музыка из наушников: она никогда не засыпала без телефона.
Я подняла руку, чтобы постучать, как делала каждое утро последние годы, и вдруг застыла.
Вчера вечером мы разругались.
— Ты понимаешь, что это была последняя жёлтая карточка? — говорила я, стоя в кухне с мокрой тарелкой в руках.
— Мам, да не преувеличивай, — отмахивалась Саша, жуя бутерброд. — Они сами там не знают, чего хотят.
Она пришла с работы, скинула кроссовки прямо в коридоре, бросила сумку на стул и с порога объявила:
— Меня опять лишили премии. Угадаешь за что?
Я не угадывала. Я знала.
— За опоздание, — сказала я. — Какое по счёту?
— Да там пять минут, — махнула она рукой. — Метро встало, ничего страшного.
Она говорила это в третий раз за месяц.
Я молча растирала кухонной губкой крошки по тарелке, пытаясь не сорваться.
Внутри всё кипело: от несправедливости начальников, от Сашиной безответственности и от собственной усталости.
— Саша, — сказала я, — ты встаёшь в последний момент. Я тебя по три раза зову. Ты бежишь как ошпаренная, забываешь свитер, документы, пропуск… Может, пора уже самой включить голову?
— А что я, по-твоему, делаю? — вспыхнула она. — Я взрослая, между прочим, женщина.
— Взрослая женщина хотя бы будильник ставит не на последний момент, — не выдержала я. — И не спит до упора только потому, что знает: мама всё равно разбудит.
Она бросила бутерброд на тарелку.
— Началось. «Я для тебя всё, а ты…» Мам, ты можешь хоть иногда не читать нотации? Я правда устаю. Работа дурацкая, люди дурацкие, пробки, метро. Я что, виновата, что мне тяжело?
— Ты не виновата, что тебе тяжело, — ответила я. — Но ты ответственна за то, что с этим делаешь. Пока получается только ныть и валить всё на обстоятельства.
Она вскочила.
— Конечно, — сказала она. — Ты же у меня идеальная. Никогда не опаздывала, всегда всё успевала. Я вообще не понимаю, как тебе удалось вырастить меня такую идиотку.
Слово «идиотка» ударило по мне так неожиданно, что я замолчала.
Она, видимо, приняла моё молчание за согласие.
Фыркнула, ушла к себе и захлопнула дверь.
Я ещё долго стояла у плиты, глядя в одну точку.
И думала о том, что да, я действительно не опаздывала. Потому что не имела на это права. Когда воспитываешь ребёнка одна, опоздание — роскошь. Кто-то же должен был платить за квартиру и еду.
Но как объяснить это девочке, которая выросла в мире, где всегда была мама с будильником в руках?
Теперь я стояла перед её дверью в шесть сорок утра и понимала: ещё одна моя привычка сейчас решит многое.
Я могла постучать.
— Саш, вставай. Ты опять проспишь.
Она бы проворчала, повернулась, укрылась одеялом с головой. Я бы позвала второй раз, третий. Потом зашла бы, дёрнула штору, включила свет:
— Вставай. Уже без десяти.
Она бы подскочила, бегала по квартире, ругалась, что «ты чего так поздно разбудила?», выпила бы свой кофе залпом и унеслась на маршрутку, проклиная всех: начальника, меня, себя, мир.
А вечером пришла бы с теми же словами: «Меня опять чуть не уволили за опоздание».
Сценарий знакомый, отработанный до автоматизма.
Я стояла в пижаме, босыми пальцами упираясь в ковёр, и вдруг отчётливо увидела, что на самом деле каждое моё утреннее «Саш, вставай» — это не помощь ей.
Это моя попытка удержать иллюзию контроля.
Пока я её будила, пока застёгивала за ней жизнь, можно было говорить себе: «я хорошая мать, я её спасаю».
Если я перестану будить — кому предъявлять претензии, кроме неё самой?
И, возможно, кроме себя, которая слишком долго делала это вместо неё.
Рука всё ещё висела в воздухе.
Пальцы уже успели замёрзнуть.
Я опустила руку.
Развернулась и пошла на кухню.
Чайник зашипел, закипел, отключился.
Я налила себе чай, отрезала кусок чёрного хлеба, достала из холодильника яйцо.
Сделала себе завтрак — впервые за долгое время не «по пути за Сашей», а просто для себя.
Каждые две минуты я смотрела на часы.
6:50.
6:55.
7:00.
На работу ей к девяти, выходить в восьмом часу. Если не встанет до половины восьмого — опоздает точно.
«Сейчас, сейчас пойду», — убеждала я себя. — «Пусть ещё чуть-чуть поспит, потом всё-таки разбудишь. Она же сорвётся».
Я вспомнила, как на родительском собрании в старших классах классная сказала:
— Девочки у нас хорошие, но вы их, мамы, держите как маленьких. Они у вас с дневниками не расстаются не потому, что такие ответственные, а потому что вы за них всё проверяете.
Тогда я обиделась: «Я, может, единственная, кто ещё интересуется, что там у ребёнка».
Теперь понимала, что она была права.
Саша выросла из дневника, но не выросла из моего контроля.
7:15.
Я допила чай, помыла кружку.
В коридоре было тихо.
Никакого хлопанья дверей, никакого шороха.
«Сейчас проспит, работу потеряет, зарплату снимут, кто будет платить за её проезд, за телефон, за косметику?..»
В голове включился знакомый хор тревог.
Я села за кухонный стол и впервые честно спросила себя:
«А кто будет платить за её взрослую жизнь, если я не отпущу её в ответственность сейчас?»
Ответ был неприятный.
Я положила руки на стол, чтобы они не тянулись к её двери.
7:30.
Будильник в её комнате заорал.
Раз, другой, третий.
Я задержала дыхание.
Тишина.
Потом — тихий удар по кнопке. Будильник замолчал.
Я сжала зубы.
«Не вмешивайся. Это её выбор. Ты своё сказала вчера, говорила тысячу раз. Сейчас твоя очередь молчать».
7:40.
Снова тишина.
Суп в кастрюле лениво булькал. Было даже слышно, как стрелка часов перескакивает с деления на деление.
В 7:50 хлопнула дверь её комнаты.
Саша вышла на кухню, мятая, с заспанными глазами, волосы в хвост, на футболке — расплывшийся принт.
— Мам, почему ты меня не разбудила?! — почти закричала она.
Я подняла глаза.
— Я решила, что взрослый человек сам встаёт на работу, — сказала я. — У тебя есть будильник.
— Ты всегда будила! — в голосе была паника, перемешанная с обвинением.
— А сегодня — нет, — ответила я. — Сегодня я решила, что хватит делать это за тебя.
Она посмотрела на часы.
— Мам, ну ты понимаешь, что я теперь точно опоздаю? — ее голос дрогнул. — Меня правда могут уволить!
— Понимаю, — честно сказала я. — Но я не могу устроиться вместо тебя на работу и ходить туда вовремя. Это уже не из моих сил.
Саша застыла посреди кухни.
Потом схватила телефон со стола.
— Я так не играю, — прошептала она. — Ты меня подставила!
— Я тебя много лет спасала, — тихо ответила я. — И, кажется, именно этим и подставила.
Она стояла, сжимая телефон, как спасательный круг.
На глазах блестели слёзы.
— Что мне теперь делать? — спросила она.
Вопрос был странно детским.
— Для начала — решить, идёшь ты сегодня на работу или нет, — сказала я. — Если идёшь — собирайся так, как есть. Позвони, предупреди, что опоздаешь. Потом вечером разберёшься с начальником.
Я сделала паузу.
— А если не идёшь — тогда это тоже твоё решение. Только оно будет о том, как ты обращаешься с собственной жизнью, а не с моей.
Она молчала ещё секунду, потом развернулась и бегом ушла в комнату.
Через три минуты вылетела оттуда с расчёской в зубах, застёгивая джинсы на ходу.
Я стояла в коридоре и смотрела, как она носится, как раньше.
Разница была в том, что я не бегала за ней с чашкой кофе и напоминаниями.
— Я вылетаю! — крикнула она, натягивая кроссовки. — Если меня уволят, это будет на твоей совести!
— Нет, Саша, — спокойно ответила я. — На моей совести — только то, что я слишком долго не давала тебе право отвечать за себя.
Она хлопнула дверью.
Внезапно как-то неяростно, скорее от отчаяния.
Я провела утро в странном состоянии: между виной и облегчением.
С одной стороны, хотелось броситься за ней следом, позвонить начальнику, извиниться, придумать историю про «резкое повышение давления» или «потоп у соседей сверху».
Я умею сочинять оправдания — тренироваться приходилось не один год.
С другой — что-то внутри тихо аплодировало: «Наконец-то ты перестала спасать всех вокруг от последствий их же решений. Может, теперь доберёшься до своей жизни?»
Около одиннадцати телефон завибрировал.
«Ну всё, — подумала я. — Сейчас напишет: “меня уволили, спасибо, мама”».
Сообщение было коротким:
«Я на месте. Начальник рявкнул, сказал, что последнее предупреждение. Поговорим вечером».
Я выдохнула так громко, что даже засмеялась: смех вышел нервный, но настоящий.
Я набрала ответ:
«Хорошо. Я дома. Возьми себе поесть на обед, не забывай. И подумай, что ты хочешь с этим делать дальше — сама».
Долго смотрела на слово «сама», но стирать не стала.
Вечером Саша пришла не такой, как обычно.
Не бросила кроссовки посреди коридора, аккуратно поставила их у стены.
Сумку не кинула на стул, а повесила на крючок.
На кухню зашла медленно, как будто в кабинет к терапевту.
— Ты обиделась утром? — спросила она вместо «привет».
— Я испугалась, — честно сказала я. — Но не за работу. За нас.
Она села за стол, уткнулась в ладони.
— Я целый день думала, — сказала она. — Ты знаешь, что это вообще уникальный случай. Обычно я стараюсь не думать, а просто жить.
Она усмехнулась.
— Я поняла, что если бы ты меня опять разбудила, всё было бы так же. И я бы точно не изменилась.
У меня внутри что-то мягко щёлкнуло.
— И что решила? — спросила я.
— Решила, что я правда веду себя как ребёнок, — выдохнула она. — Будто у меня не двадцать четыре, а двенадцать.
Пауза.
— И ещё поняла, что если меня уволят, будет не стыдно перед начальником. Перед собой будет стыдно. Не потому, что «мало старалась», а потому, что всю жизнь перекладываю ответственность на кого угодно: на тебя, на метро, на погоду.
Она подняла на меня глаза — взрослые, уставшие, такие же карие, как у меня.
— Можно я сама поставлю себе будильник на завтра? — спросила она. — А ты… не буди. Даже если очень захочешь.
Я улыбнулась.
На этот раз — по-настоящему, а не дежурно.
— Можно, — сказала я. — Только учти: это не значит, что я перестану тебя любить. Это значит, что я наконец перестаю делать вид, будто могу прожить твою жизнь за тебя.
Она встала, обошла стол и неожиданно обняла меня.
— Спасибо, что сегодня не разбудила, — прошептала она мне в волосы. — Было страшно, но… по-взрослому.
На следующий день я проснулась опять в 6:20.
Будильник молчал — я его на себя не ставила.
Я лежала и слушала.
В 6:45 из соседней комнаты раздался бодрый, слишком громкий звонок.
Он зазвенел, затрещал, пару раз сбился, но не замолк.
Через минуту я услышала шорох — Саша встала, чиркнула выключателем, зашаркала тапками по полу.
Дверь в её комнату открылась.
Я осталась лежать.
Через пять минут на кухне включился чайник.
Кого-то тихо ругали шкафчики.
Потом прозвучало:
— Мам, хочешь кофе?
Я улыбнулась в потолок.
— Хочу, — ответила я. — Теперь уже можно.
Она налила кофе нам обеим.
Её кружка с надписью «Сегодня мой день» вдруг перестала казаться ироничной.
В этот утренний момент я поняла, что лишилась одного из своих любимых оправданий — «я должна всё держать под контролем, иначе ребёнок пропадёт».
Зато у меня появилась взрослая дочь, которая сама встаёт на работу.
И, как ни странно, от этого в нашем маленьком коридоре стало чуть легче дышать.