Виктор замер на пороге, словно наткнувшись на невидимую стену. Сумка с документами соскользнула с рук и глухо стукнулась о пол. В полумраке прихожей лишь полоска света из спальни выхватывала фрагменты картины, которую он никак не мог осмыслить.
— Карина, что ты, мать твою, с собой сделала? — голос вырвался резче, чем хотелось. Двенадцать часов в клинике истощили запас терпения до нуля.
Она крутилась у зеркала, то подступая ближе, то отступая на шаг. Но внимание Виктора приковало не новый цвет волос — глубокий, почти чернильный синий, — а нечто куда более поразительное.
Её губы.
Они выглядели неестественно большими, опухшими, словно после укуса пчелы. Ярко‑розовая помада лишь подчёркивала их непривычные очертания. Когда Карина повернула голову, свет ночника отразился на глянцевой поверхности, сделав их ещё более объёмными.
— Тебе разве не нравится? — она закатила глаза, но в голосе звенела настороженность. Рука непроизвольно потянулась к губам, будто проверяя, на месте ли они.
Виктор с трудом оторвал взгляд от её рта.
— Не нравится, — выдохнул он, стараясь говорить ровно. — Это… не ты. Твои губы… они…
— Что — губы? — Карина выпрямилась, вскинув подбородок. В отражении зеркала её глаза сверкнули вызовом. — Я сделала контур чётче, добавила объёма. Это сейчас модно.
— Модно? — он усмехнулся, но смех вышел горьким. — Ты выглядишь так, будто попала под рой пчёл. Зачем?
— А что такого? — она резко развернулась, юбка платья взметнулась, обнажив колени. — Я всю жизнь ходила с тонкими губами, нейтральным макияжем. Надоело!
Виктор медленно снял ботинки, бросил сумку у шкафа. Каждый жест давался с трудом — будто тело сопротивлялось необходимости вступать в этот разговор.
— Ты хоть понимаешь, как это выглядит? — он провёл рукой по лицу, чувствуя, как пульсирует вена на лбу. — Я прихожу домой, а тут… эти губы. Они… ужасны!
— Я думала тебе понравиться. Это же красиво, сейчас все так делают...
— Что тут может понравиться? Закачала себе в губы какую-то жидкость и думает, что стала красивой. Прежде, чем уродовать своё лицо, могла бы посоветоваться.
— Уродовать? Да как ты не понимаешь?! — голос Карины дрогнул, но она упрямо вскинула голову. — Я просто хочу, быть такой же красивой, как все! Когда я смотрю на девчонок с работы, я чувствую себя старой неухоженной кашолкой! Почему мне нельзя стать такой же, как они?
— Потому что ты — это ты, — Витя шагнул ближе, но не коснулся её. — И ты не должна быть как все. Ты особенная, красивая, естественная...
— Да все вы мужики любите естественность, пока не встретили молодую с накаченными губами и грудью! — выкрикнула Карина, и слёзы наконец прорвались наружу. — Я просто не хочу быть хуже, чем они...
— Кто тебе сказал, что это всё красиво?
— Это итак всем вокруг понятно. Это мода! — она сжала кулаки, голос сорвался на шёпот. — Я каждый день смотрю в зеркало и вижу, что я не такая, как все. Что я какая‑то… старая, запущенная...
Витя замер. В её словах была такая искренняя боль, что ему стало не по себе.
— Карин… — он осторожно коснулся её плеча. — Ты думаешь, если сделаешь губы, всё станет иначе? Ты вдруг помолодеешь и похудеешь?
Она молчала, глядя в пол.
— А если тебе этого будет мало? — тихо продолжил он. — Через месяц ты захочешь себе увеличить губы снова, потом грудь, ботокс на всё лицо, липолитики....
— Я просто хотела… хотела, тебе понравиться. Чтобы смотрел на меня так же, как раньше...
— Я и сейчас смотрю на тебя, — он обнял её, чувствуя, как она дрожит. — И люблю тебя также, как раньше. Просто… просто я боюсь, что ты потеряешь себя в погоне за чьим‑то идеалом.
— А мне нравиться, Вить...
— Да делай, что хочешь. Ты просто стала очередной глупой уткой, как все они.
— Не смей так говорить! Я для нас старалась, терпела эти уколы... — её голос дрогнул, глаза вспыхнули гневом, но в них уже блестели слёзы.
— Для нас? — он резко развернулся, и в его взгляде читалась горькая насмешка. — А ты со мной посоветовалась? Будет ли мне приятно этот свисток целовать?
— Витя... Зачем ты так.
— Да лучше бы ты борщ сварила или вязать научилась. Делать тебе просто нечего!
— Ты только о еде и думаешь!
— Правильно, — он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. — Потому что я с работы пришёл голодный. Устал как собака. А меня вместо утки в духовке встречает… утка на каблуках!
Она замерла, сжимая в пальцах край скатерти. В глазах вспыхнул недобрый огонь.
— Ты палочку‑то не перегибай, — голос звучал ровно, но в нём уже звенела сталь. — Я и обидеться могу. Если тебе не нравится — не смотри. Я буду ходить так, как хочу.
Он вскочил со стула, задев коленом ножку стола. Чашка дрогнула, но устояла.
— Тогда я завтра налысо побреюсь! — выпалил он. — Давно хотел! И татуировку на всю руку набью — модно же… Что, испугалась? Думаешь, только ты можешь удивлять?
Она медленно подняла взгляд. В тишине было слышно, как тикают часы на стене — размеренно, безжалостно.
— Знаешь, что самое смешное? — тихо спросила она. — Ты даже не понимаешь, о чём на самом деле этот спор. Не о причёсках и не о татуировках.
Он хотел что‑то резко ответить, но замер, увидев её лицо — не злое, не обиженное, а вдруг уставшее, будто за секунду она прожила неделю.
— А о чём же? — спросил он уже тише.
— О том, что мы разучились слышать друг друга.
Виктор ещё раз посмотрел на жену и покачал головой. Его реально бесили девушки с накаченными губами — казалось, что они повсюду: в кафе, в метро, даже на детской площадке. Он совсем не понимал эту моду на уродование естественной женской красоты. Если бы на лице был явный недостаток, можно было бы понять желание поправить. Но его жена и так была красива: тонкие черты, выразительные глаза, тёплая улыбка… А теперь — будто чужая. Губы, как надувная игрушка, неестественно пухлые, без тени былой мягкости.
Он молчал. Но внутри всё кипело: зачем быть как все, зачем следить за модой...
— Карин, — голос прозвучал глуше, чем он ожидал. — Это надолго? Надеюсь, хоть не навсегда?
Она обернулась, держа в руках шёлковый шарф. В глазах — лёгкое недоумение, будто он спросил о чём‑то совершенно обыденном.
— Через полгода, может, чуть раньше — на коррекцию, — легко ответила она. — Хотя иногда держится и до года.
— На коррекцию? — Он невольно сжал кулаки, чувствуя, как под кожей пульсирует раздражение. — То есть ты хочешь оставаться… такой — долго?
— Конечно! — Она улыбнулась, машинально коснувшись пальцами губ, будто проверяя, всё ли на месте. — Это же нормально. Все так делают. Что тебе не нравится?
Он не ответил. Просто посмотрел на неё — на ту, что когда-то смеялась до слёз над его шутками и целовала его в щёку, не думая, как выглядит. А теперь — хочет просто быть как все.
И впервые за годы брака ему стало страшно: не потому, что она изменилась. А потому, что, возможно, он её больше никогда не увидит прежней.
— Это просто убожество Карин. По другому и не скажешь.
— Хватит меня оскорблять!
— Да мне просто жаль. Жаль, что не смогу тебя больше целовать, как прежде. Боюсь сработает рвотный рефлекс.
— Я больше не хочу разговаривать на эту тему! — резко бросила она, голос дрогнул от обиды и раздражения.
Воздух в комнате стал плотным, почти непроницаемым — будто стены сжались от напряжения, впитывая невысказанные слова и затаённые обиды.
— А я больше не хочу тебя видеть, — ответил он тихо, почти шёпотом, но каждое слово звучало как удар молота по наковальне. — Уйди с глаз моих.
Карина замерла. Пальцы, сжимавшие шарф, слегка дрогнули, но она не произнесла ни звука. Лишь взгляд — холодный, отстранённый — скользнул по его лицу, словно оценивая, проверяя на прочность. Потом молча развернулась и направилась в спальню.
Виктор остался стоять у окна, вцепившись в подоконник так, что побелели костяшки. За стеклом неспешно кружились первые снежинки, безмолвно ложась на серый асфальт. Мир снаружи жил своей обычной жизнью, не замечая, как внутри этой квартиры рушится что‑то важное, непоправимое.
Они разошлись по разным комнатам. Карина, стараясь не шуметь, достала из холодильника продукты и начала готовить ужин — механический ритуал, который помогал ей держать себя в руках. Нож ритмично стучал по разделочной доске, аромат лука наполнял кухню, но мысли её были далеко.
Виктор прошёл в спальню, сбросил пиджак на кровать и уставился на свой отражение в зеркале. Кто этот человек с потухшим взглядом и жёсткой складкой у рта? Три года назад он клялся любить её — любую, навсегда. А теперь…
Когда он появился на кухне, Карина уже расставляла тарелки. Она не смотрела на него, сосредоточенно наливая суп в глубокую фарфоровую миску. Пара капель упала на скатерть, оставив тёмные пятна.
Он остановился в дверном проёме, невольно задерживая дыхание. Второй раз. Он надеялся, что второй раз его не так сильно удивит, как первый.
Но ничего не изменилось.
Искусственная пухлость губ, непривычный контур лица — всё это по‑прежнему резало взгляд, будто грубая ретушь на старинной картине. Он сел за стол, не произнеся ни слова. Ложка звякнула о край тарелки — слишком громко в этой гнетущей тишине.
Карина наконец подняла глаза. В них не было слёз, только холодная решимость.
— Мы можем хотя бы поужинать как нормальные люди? — спросила она ровным, почти бесстрастным голосом.
— Я постараюсь не смеяться.
Виктор сидел, уставившись в тарелку, изо всех сил стараясь не поднимать глаз. Он сжимал ложку так, что побелели пальцы, — лишь бы не смотреть на Карину. Но периферийным зрением всё равно замечал: как она подносит еду ко рту, как её губы нелепо вытягиваются, причмокивая, вот она морщится, пытаясь справиться с неудобством…
Внутри него снова зародился смешок — тихий, сдавленный, но неумолимый. Он закусил губу, втянул воздух через нос, попытался сосредоточиться на вкусе супа, на текстуре хлеба, на звуке тикающих часов… Бесполезно. Смех поднимался из груди, как газ из глубины колодца, и чем сильнее он сдерживался, тем нестерпимее становилось желание расхохотаться.
Карина, конечно, всё видела. Она замерла с ложкой у рта, посмотрела на него с вызовом:
— Ну что? Опять смешно?
Он мотнул головой, выдавил:
— Нет…
Но это было ложью. Потому что в тот же миг она попыталась сделать глоток, и губы издали этот самый звук — будто кто‑то нежно чмокнул воздушный шарик. Виктор не выдержал. Смех вырвался — сначала короткий, сдавленный всхлип, потом — полноценный, раскатистый хохот.
— Виктор! — её голос дрогнул от обиды. — Это уже не смешно!
Но ему было смешно. Ужасно смешно. Он закрывал рот рукой, давился смехом, пытался сказать что‑то вроде "прости", но слова тонули в новом приступе хохота.
А Карина… Она не просто обиделась. Она разозлилась. И от этого её губы — эти огромные, искусственные губы — стали ещё более выразительными, ещё более нелепыми. Она с силой поставила ложку на стол, и звук удара словно подстегнул его смех.
— Ты… ты просто… — она искала слова, но не находила ничего, кроме ярости. — Ты ведёшь себя как ребёнок!
Он хотел остановиться. Честно хотел. Но чем серьёзнее она становилась, чем больше хмурила брови, чем сильнее надувала эти свои губы, тем невозможнее было сдержать смех. Он уже не просто хохотал — он всхлипывал, кашлял, вытирал слёзы, катящиеся по щекам.
— Если тебе так смешно, — её голос звучал холодно, почти бесстрастно, — то, может, тебе стоит посмотреть на себя в зеркало?
В общем ему пришлось уйти с кухни, чтобы ему этот суп не опрокинули на голову.
— Если ты меня не примешь такой какая я есть, нам придётся развестись!
— Ты ещё будешь мне условия ставить?! — голос Виктора дрогнул от ярости, лицо исказилось. — Слушай внимательно. Мы — муж и жена. Значит, все решения принимаем вместе. И это касается всего: быта, финансов, планов… и внешности тоже.
Он сделал шаг вперёд, сжимая кулаки, будто каждое слово давалось ему с физическим усилием:
— Завтра ты убираешь это безобразие с лица — или мы разводимся. По‑настоящему.
В комнате повисла тяжёлая тишина. Виктор сам не ожидал, что зайдёт так далеко. Ещё минуту назад он просто смеялся — глупо, неуместно, но без злого умысла. А теперь… Теперь слова повисли между ними, как лезвие гильотины.
Карина медленно подняла голову. В её глазах не было слёз — только холодный, стальной блеск.
— Не собираюсь ничего убирать, — произнесла она чётко, почти по слогам. — Это моё тело. Моё решение. И я не обязана отчитываться перед тобой.
— Тогда собирай вещи, — отрезал Виктор. Голос звучал твёрдо, но внутри всё сжималось. Он всё ещё надеялся, что она отступит, что скажет: «Ладно, давай поговорим спокойно».
— С чего это я должна собирать? — Карина выпрямилась, вскинув подбородок. — Это ты выметайся отсюда!
— Ага, только квартира моя, — он горько усмехнулся. — Так что уходить придётся тебе.
— Ты серьёзно? — её голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. — Ты хочешь выгнать меня на улицу? После трёх лет брака?
Виктор замер. В её словах звучала такая боль, что на секунду ему стало не по себе. Но гордость не позволяла отступить.
— Нужно было подумать об этом, — он указал на её губы, — и о многом другом, когда ты решила превратить своё лицо в… в это.
Карина резко выдохнула. Её пальцы сжались в кулаки, а потом она вдруг рассмеялась — коротко, резко, почти истерично.
— В это? — она коснулась губ кончиками пальцев. — Знаешь, что самое смешное? Я сделала это для тебя. Думала, ты заметишь. Что тебе будет приятно видеть меня… лучше. Современнее. Привлекательнее.
Виктор растерянно моргнул:
— Для меня?
— Да! — она шагнула к нему, голос зазвучал тише, но от этого ещё пронзительнее. — Потому что последние месяцы ты смотрел на меня так, будто я стала невидимой. Ты приходил домой, бросал "привет", уткнулся в телефон и больше не видел меня. Я хотела, чтобы ты снова смотрел на меня — вот и сделала это. Хочу, чтобы ты меня любил и видел меня привлекательной. Мне скоро сорок, ты найлёшь потом себе молодую, а я так не хочу!
Он молчал. В голове крутилось что‑то неуловимое — то, что он давно чувствовал, но не хотел признавать.
— Ты… ты правда думала, что дело в этом? — он провёл рукой по лицу. — Что мне не хватало… губ?
— А чего тебе не хватало? — она смотрела на него в упор. — Скажи прямо. Потому что я устала гадать. Устала чувствовать, что я тебе больше не интересна.
Виктор опустился на стул. Внезапно вся злость, вся бравада куда‑то улетучились, оставив лишь тяжёлую, вязкую усталость.
— Мне не хватало тебя, — произнёс он тихо. — Той тебя, которую я знал. Той, которая смеялась без всякой причины. Той, которая могла часами болтать о чём‑то незначительном, а мне было интересно. Той, с которой мы могли просто сидеть молча и чувствовать, что нам хорошо.
Карина замерла. В её глазах наконец появились слёзы — настоящие, не сдерживаемые.
— Так почему ты не сказал? — прошептала она. — Почему не сказал, что тебе плохо? Что ты чувствуешь этот холод?
Он поднял на неё взгляд — усталый, виноватый:
— Потому что боялся. Боялся, что ты подумаешь, будто я тебя не люблю. Боялся, что если скажу, что мне чего‑то не хватает, ты решишь, что я недоволен тобой.
Она медленно подошла к нему, опустилась рядом на колени, взяла его руки в свои.
— Мы оба боялись, — сказала она тихо. — И оба молчали. И из‑за этого стали чужими.
Виктор сжал её пальцы. В этот момент он вдруг понял, что всё это — и нелепые губы, и его смех, и этот безумный разговор — лишь сигналы. Это сигналы того, что они давно перестали разговаривать по‑настоящему.
— Прости, — прошептал он. — Я не должен был так говорить. Не должен был ставить условия.
— И я. Прости, — она прижалась щекой к его ладони. — Я должна была посоветоваться.
Они сидели молча, держась за руки, и впервые за долгое время чувствовали, что снова рядом. Что стена, которую они сами построили из обид и молчания, наконец начинает рушиться.
— Давай начнём сначала? — тихо предложила Карина.
Она прижалась к его плечу, и он обнял её, чувствуя, как уходит напряжение, как тает лёд, сковывавший их последние месяцы.
— И… что насчёт губ? — осторожно спросила Карина.
Виктор чуть отстранился, посмотрел на неё внимательно — не с насмешкой, не с раздражением, а с теплом.
— Они твои. И если ты хочешь оставить их такими — это твой выбор. Но давай договоримся: любые перемены — только после разговора. Вместе.
Спасибо за внимание!