КАК СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ СТАЛ ГЛАВНЫМ МИСТИКОМ...
Для Вас сегодня в минутку отдыха (на ленте ниже) продолжение цикла о скрытых возможностях человека – «КАК СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ СТАЛ ГЛАВНЫМ МИСТИКОМ…».
КАК СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ СТАЛ ГЛАВНЫМ МИСТИКОМ ОГПУ. ЭКСПЕДИЦИЯ БАРЧЕНКО К Cейдозеру 1922 год.
(В двух частях).
ЧАСТЬ 1.
В 1922 году экспедиция Александра Барченко отправилась к загадочному Сейдозеру. (Сейдозеро— озеро в Ловозерских тундрах на Кольском полуострове (Мурманская область). В переводе с саамского означает «священное»). Саамы предупреждали: это место забирает разум и души. Но группа всё же пришла к скале Нинчурта, где видна тёмная фигура Куйвы — силуэт, похожий на человека, вытянутого к небу. За 7 дней с ними начали происходить странные вещи: общие сны, синхронные движения, чувство, что чужая сила управляет их мыслями. Вернувшись, они были уже другими. А позже многие участники оказались в подвалах Лубянки и навсегда исчезли. Что же увидели эти люди на берегах Сейдозера? Почему власти так тщательно скрывали их записи?
Лубянский подвал пах мокрой известью и железом, и этот запах не обещал ничего хорошего. Глухие шаги, короткая команда, стена -- холодный кирпич. Двое стоят лицом к камню. Глеб Бокий- человек, державший ключи от самых тёмных комнат новой власти. Александр Барченко, учёный, привыкший смотреть на мир как на задачу, а не как на приговор. Они молчат. Александр успевает подумать, что истина похожа не на свет, а на давление изнутри, как вода под льдом. Бокий
шепчет почти беззвучно, что ничего не кончается. История сжимается до точки и
расправляется назад, туда, где всё ещё можно было повернуть.
Началось вовсе не с выстрела, а с письма, пахнувшего северным дымом и старой бумагой.
В кабинете Бехтерева стояла густая лабораторная тишина. Профессор держал листы бумаги: на полях неровные пометки и подчёркнутые строки. Врач Григорьев писал из ссылки о странных состояниях в северных посёлках. Люди тут жили как один организм-- вставали в одно время, ели одну пищу, произносили одинаковые слова. Он описывал, как один порезал ладонь, и другие схватились за то же место, закричав так, будто у каждого открылась рана. Местный шаман объяснил просто и без украшений. Дух Сейдозёра забрал их души.
Бехтерев положил листы и посмотрел на Александра поверх очков. "Есть
основание думать", - произнёс он спокойно, что перед нами следы старого знания, которое официальная наука любит и потому не видит. "Съездите, посмотрите. Смотрите не глазами суеверного, а глазами исследователя". Александр кивнул сразу. Он ждал этого поручения.
Команду собирали так, чтобы разные взгляды сложились в один. Кроме самого
Александра шла его жена Наталья, спокойная, верная, умеющая держать
порядок там, где порядок не держится. Ехала Мария Труфанова, ученица и
секретарь, «мягкая лапа и острый глаз». Присоединился астроном Александр
Кандиайн, привыкший мерить небеса, а не чужие легенды. Позже добавился репортёр Семёнов, человек с лицом, которое помнит всё, и блокнотом, который помнит больше.
У каждого была своя причина быть здесь. У кого долг, у кого жгучее любопытство,
у кого странное чувство, что если не поедешь, будет поздно. Отъезжали из Петрограда будто ненадолго, а выходило, что уходили в другое время. Поезд тянулся на север, ритм колёс заметал в голове привычные формулы. В тамбурах пахло углём и мокрыми сапогами.
Пассажиры смеялись через тревогу, но нашей группе было не до смеха. Семёнов записывал мелочи с жадностью: как стукнул буфер, как проводница перекрестилась, не глядя, как Мария провела по тетради тонкую линию, будто чертила границу между прежде и потом.
К утру показался Мурманск, площадка между ветрами. Дальше пароход до колы. Серое море, которое кажется неподвижным, хотя оно всегда в пути. Север встречал не радушием, а правилами. Чем дальше от железной дороги, тем меньше охоты спрашивать лишнее. В Кандалакша простуженный мужик, не снимая рукавиц,
помогал грузить багаж и повторял одно и то же, будто боялся, что забудет нужные
слова. «Не трогайте их озеро». Махнул куда-то за низкие хребты, где воздух
густеет, как молоко для больного. Туда провожают не из любопытства, оттуда
возвращаются другими. Дальше дорога превращалась в терпение. Тундра принимала и не принимала, как вода после бани. Камень уступал вязким кочкам, в которых легко оставить ногу.
На отдалённой стоянке саамов нас встретили не как гостей и не как врагов, а как людей, которым не повезло. Старейшина молчал долго, потом сказал, не поднимая глаз, что духи к озеру не зовут, духи от озера отводят. Его жена держала крошечные деревянные фигурки, то ли обереги, то ли приметы чужого порядка. Она подала одну Марии и шепнула так, чтобы все услышали, и в то же время только ей. «На берег не смотри, в воду не смотри, в себя смотри!». Проводник Галкин, выжженный ветрами мужик, избегал даже названий, будто произнести вслух опасно. Он объяснял коротко: "Тропы знают, кого ведут". Если тропа возвращает, значит, отпустила. Если заводит, значит, приняла». Александр переводил народный язык на язык гипотез.
Перед отъездом он говорил Бехтереву о возможных геофизических эффектах. О магнитных аномалиях, бьющих в нервную систему, и о выходе, который местные зовут болезнью духов. Но уже в первые дни в эту аккуратную геологию вмешалось что-то упрямое, как чужая мысль, нежелающая обсуждений. У костра говорили неохотно. Редкие фразы складывались в узор тревоги.
Мария смотрела на огонь неподвижно, потом смеялась тихо и без радости, говорила, что чувствует взгляд озера издалека, как огромный кошачий глаз. Семёнов делал вид, что всё это тяготы пути, но кончиком карандаша оставлял в блокноте пометки, похожие на зарубки охотника.
Кандиайн, у которого мысль обычно дышала ровно, стал чаще поднимать глаза. Звёзды будто смещены, карта небес переклеена чужими руками.
Саамы, заметив упорство нашей группы, научили простому: "Поветру не стой, на крик не отвечай, в тишине считай удары сердца". Александр ощущал, как привычные категории причина и следствия в порядке слышалось -- подтверждение давней гипотезы. Там, где чужие видели духов, он подозревал закономерность, способную перевернуть понимание сознания. Он не командовал, но в каждом его слове была приманка. Мы у самых дверей в ложбину, среди мха и кустов наткнулись на каменные плиты, уложенные так, как не укладывает природа. Плиты лежали ряд к ряду, упёрто, будто кто-то когда-то хотел вести по этому пути не людей, а сам воздух. Геологическими словами это
звучало странно, простыми, страшно. Галкин назвал это тропой великанов.
В его голосе не было позы. Здесь эти слова звучали буднично, как слово олово
в списке склада. Мария присела возле камня, провела пальцами по гранке и
спросила у Галкина, кто укладывал. Он пожал плечами, будто плечи были чужие.
"Люди боги", - сказал он. Так старики говорят. «Большие, сильные -- знают больше нас. Выходили на поверхность, учили жить, уходили обратно».
Кандиайн коснулся края плиты и отметил, что гладкость не от льда, будто шлифована рукой.
Семёнов записал коротко: "Дорога есть, ответов нет". Идти по такой дороге было так, будто на тебя смотрят. Она была, как шрам на чьём-то теле, горячей, даже когда холодно. Вокруг влажная тундра, молочная лужа, дёрн, который рвётся под сапогом, и среди этого уверенная чужая линия.
К вечеру вышли к заливу моткагуба, где вода тише общей воды, а трава будто лучше обучена ветру. "Здесь, - сказал Галкин, -- начинается настоящая дорога к Сейдозёру. Дальше от воды только лодкой, потому что суша делает вид, что её нет".
Лодки забирали нас по двое, по трое, как на переправе через черту. Лёгкий дождь падал на лица, будто каждый был отдельным ландшафтом. Слышно было скрип вёсел и редкое шипение воды о борт.
В какой-то момент Галкин на носу словно окаменел, сказал, не оборачиваясь, что если услышите ровный звук из-под воды, считайте, что это ветер, а если увидите свет, говорите, что это свет. Только не смотрите долго.
Сёйды, камни на камнях, балансы, которые природа держит, как чашку на ладони. На одном берегу стоял такой округлый валун на тонкой ножке, нелепый и красивый. Мария увидела в этом нелепом лицо и резко отвела глаза. На другом берегу, высоко сквозь дождевые полосы вставала стена горы Нинчурт. Она была фронтальной, как поставленная ширма между тем, где можно, и тем, куда нельзя. И хотя до скалы было ещё идти, чувствовалось, что оттуда уже смотрят. Ночевали под низкими елями, которые не любили чужих. Дым линял в сырую темноту, костёр трещал, как будто спорил сам с
собой.
У огня впервые заговорили о страхе. Наталья сказала, что на воде
слышала смех, как если бы озеро смеялось без звука. Семёнов усмехнулся краешком губ, мол, страх побочный продукт сырости и усталости.
Кандиайн заметил, что звёзды здесь серея, будто что-то мешает свету. Галкин молча держал на коленях нож, как держит в руках вопрос.
Александр складывал в голове карту, на которой понятия и явления меняются местами. Утро не было утренним. Туман висел между деревьями и шагами, и казалось, что пересекаешь линию, которую лучше обходить. Птиц не слышно. Этот факт нельзя списать на случай. Там, где нет пения, слишком громко бьётся собственное сердце. И если прислушаться, выясняется, что оно бьётся в такт чужому тихому биению внизу.
Семёнов впервые пожалел, что приехал, но спрятал это.
Репортёры фиксируют, а не жалеют. Саамские стоянки попадались всё реже. На
одной старуха, белая и лёгкая, как снежная соль, сказала Александру просто,
что в их озере есть дверь. Люди идут к двери и приходят в дом, которого нет.
Потом возвращаются уже не совсем они. Она рассказала о мужчине, что ушёл снять сеть, а вернулся через несколько дней с пустыми глазами и руками, которые не узнают рыбацкий узел.
Александр благодарил и писал. Внутри росло двойное чувство: восторг исследователя и честный ледяной страх. Странности начались с мелочей. Однажды Мария перестала шутить, села у воды и сидела так, будто ждёт, пока кто-то выйдет. На вопросы отвечала коротко, потом перестала отвечать вовсе. Её движения стали точными, как у спящей, которая ходит по дому, не просыпаясь. Со стороны это выглядело как простая усталость, но в этом было другое. Будто кто-то примерялся к её телу, как к новой перчатке. Наталья просила дать день без пути. Александр кивал обещал, но понимал, что пауза не остановит то, что уже началось. К вечеру он заметил, что строки в дневнике стали прямее. Меньше сомнений, больше констатаций. Записал, что отмечается синхронизация бытовых действий, совпадение времени пробуждения, схожесть фраз у разных людей. Это напоминало письма Григорьева. Но одно читать их у лампы, другое-
видеть, как это входит в твой лагерь. Кандиайн сообщил, что счёт шагов у всех
совпадал. Один и тот же ритм, будто невидимый метроном, спрятан под корнями.
Семёнов сначала воспринимал разговоры как материал для заметок, а потом стал слушать тишину. Ему казалось, что и тишина говорит. В блокноте появились кривые, повторяющие узор на воде, хотя он клялся, что ничего не видел. Чтобы вытолкнуть тревожную мысль, он спросил у Александра прямо, не влияет ли сам учёный на людей. Спросил не обвинительно, а как человек, которому нужно разрешение на сомнения. Александр ответил легко, что если бы мог, давно бы
заставил всех быть счастливыми и добавил то, чего не ожидал от себя. Возможно, мы уже вошли в поле. где влияние - это не действие одного, а свойство места. День, когда мы увидели Сейдзеро, запомнился тяжёлым воздухом. Озеро лежало в каменной чаше, как глаз, который не умеет моргать. Тишина была особой, как
ладонь, прижатая ко рту. Вода темнела сильнее дневного света. Гладь не рябила,
словно поверхность держали невидимые руки. Но дыхание перехватывала северная стена Нинчурта. На светлом камне тянулась вверх фигура, сложенная из тёмного. "Старик Куйва, - сказали бы саамы. Для нас это было предъявление.
Пропорции человеческие, масштаб нечеловеческий". Кандиайн пробормотал, что это не случайная осыпь, что в подобном есть замысел.
Мария стояла, забыв, что надо дышать, и ей показалось, что тёмный человек смотрит не вниз, а внутрь, прямо ей в голову. Лагерь поставили подальше от каменной фигуры, будто наложили невидимый карантин. Вечером Александр
возвращался к дневнику, рвал фразы на короткие, ускоряя мысль. Писал, что
подобные мегалитические рисунки встречались в описаниях, но так близко, впервые. Писал, что это требует знания и планировки, которых здесь быть не должно. Писал, что это не фон, а адрес. А если есть адрес, значит, кто-то писал его для того, кто дойдёт. Он отложил
перо и прислушался к себе. Внутри росло волнение, смесь радости и предательского холодка. Семёнов сел рядом почти беззвучно и спросил тихо: "Уверен ли Александр в цели". Тот ответил, что наука всегда ошибается. В этом её сила, но здесь ему хотелось не правоты, а языка, которым можно объяснить не согласие мира с самим собой.
Мария провела ладонью над водой, не касаясь, и сказала вроде бы себе, что вода живая.
Наталья поморщилась и попросила не говорить так. Сказки, произнесённые в нужном месте, становятся планом. Под утро над водой прошла лёгкая
рябь. Никто не видел ветра, никто не слышал птиц. Было ощущение, что озеро
дышит. Галкин подошёл к кромке, опустил ладонь и тут же отдёрнул, будто обжёгся.
Сказал сипло, что холод не по погоде. Александр понял, что ночью ему снилось
небо на дне, башня под водой и улицы без людей, а чужой голос без звука спросил, готов ли он платить за ответы. Он не записал этот сон, боялся увидеть его на бумаге. А если сон станет словом, слово станет выбором. Почти сразу тишина звякнула, как стекло. Это был не звук, а лёгкая волна в голове. Люди синхронно обернулись к воде, и Александр понял, что мы больше не просто группа. Между нами натянулась тонкая нить, как леска между пальцами. Он посмотрел в глаза
Марии и увидел там не страх, а покорность чему-то большему. Проводник, державшийся как камень на берегу, впервые отступил. Он выругался стариковским словом и сказал, что надо отойти от кромки, дать озеру ночь. Мы уступили невидимому.
В лагере каждый делал обычные вещи. Варили уху, чинили ремни, раскладывали
сухое. Но выглядело это так, будто играют в прежнюю жизнь, чтобы не разбудить новую.
Поздно вечером Александр достал письмо Григорьева, перечитал строки синхронности и слитии с чужой волей, поймал себя на аккуратном сопоставлении, словно докладывает самому себе, чтобы не забыть, как надо бояться. Бехтерев сказал перед отъездом, что если
увидите невозможное, не верьте сразу. Проверяйте больше, чем надо. Здесь цифры теряли смысл, но принцип оставался.
Ночь легла без мягкости и впиталась в кожу. Звёзды редки и в каждый будто чужой круг. Мария, уснув на минуту, вскрикнула и тихо сказала, что под водой распахнули ворота. Александр хотел отрезать резкой фразой, но промолчал. Молчание стало защитой от сырого холода, расползающегося по палаткам. А главное было не в видениях, а в шагах. Рядом с лагерем по мокрым камням прошли шаги. Их слышали все: ровные, неторопливые, как ход человека, который никуда не спешит, потому что место ходит за ним. Никакой тени, никакого луча, только эти шаги в месте, где не должно быть людей. Галкин сжал нож, Семёнов поднялся. Не помня, как Наталья прижала ладонь к груди, чтобы сердце не вырвал голос. Шаги остановились столь же просто, как начались, и сразу тишина опустилась плотно, как крышка. На рассвете озеро лежало гладью, а скала молчала каменной речью. Но мы уже знали, ночью в этом
месте у кого-то свои дела. Мы молча свернули лагерь без суеты. Александр
велел обогнуть берег и идти к южной стороне. подальше от фигуры, словно дистанция могла что-то изменить. Каждый взял груз так, будто держит не рюкзак, а своё прежнее имя. Мы двинулись вдоль воды, прислушиваясь не только к тому, что под ногами, но и к тому, что внутри.
Когда берег сделал плавный изгиб и озеро открылось в ином ракурсе, Александр понял, что здесь нам придётся задержаться. Вопросы перестали помещаться в дневник. Ответы начали стучаться изнутри. На поверхности воды, если смотреть достаточно долго, повторялся невидимый узор. Это была не случайная рябь, а рисунок, и рисунок обещал вернуться.
Александр поднял голову, взглянул на своих людей и увидел, как их шаги незаметно сравниваются.
Мария перестала оглядываться.
Семёнов перестал морщиться. Кандиайн шёл, считая то ли шаги, то ли секунды. Галкин молчал, будто понял, что дальше слова бессильны.
Александр окликнул каждого по имени, чтобы разорвать невидимую связку, и
назвал их один за другим. В следующую секунду он почти назвал кого-то лишнего, кого с нами нет. Он заставил себя улыбнуться и сказал то, что нужно.
Сегодня ставим палатки раньше. Мы остановились на крошечной сухой поляне.
Наталья занялась котелком. Мария достала хлеб. Семёнов кормил огонь. Кандиайн искал знакомое созвездия и не находил. Александр поставил дневник на колено. Перо повисло над пустой строкой. Лёгкий ветер шевельнул край страницы.
И в этот миг там, на северной стене тень каменной фигуры словно дрогнула от облака или от чего-то безымянного. Вода едва заметно усмехнулась, и по лагерю пробежала крошечная волна. Ему стало ясно простое: самое важное ещё не началось и начнётся уже завтра.
Сейдозеро встретило их тишиной, которая не отступала ни на шаг и жила собственным упрямым дыханием. В этой тишине не было покоя. Она давила, как ладонь, положенная на затылок.
На северном борту чаши поднималась стена Нинчурта, и на
ней тянулась вверх тёмная фигура старика Куйвы, словно чёрный след под чужой
рукой.
Александр долго не отрывал взгляда и поймал простую мысль. Здесь всё сказано до нас. Наша задача не придумывать, а услышать.
Галкин тихо повторял правила, как молитву, не глядя ни на кого. «На крик не отвечать, на свет не идти, по воде глазами не гулять, по ветру не стоять». Мария держалась у самой кромки, будто её притягивала пустая гладь.
Наталья то и дело стискивала пальцы, проверяя, что они собственные. Семёнов делал вид, что ему не до мистики, но записывал каждую мелочь, как человек, который боится что-то упустить и этим выдать свой страх.
Кандиайн шагал размеренно, прилаживал ладонь к глазам вместо трубки и шептал под нос, сухие слова про углы, горизонты и линии, которых не должно быть на таком ветре.
Александр вёл дневник иначе, чем прежде. Каждая строка как сверка, не начал ли он писать шрифтом, который ему не принадлежит? Он отметил, что тишина имеет действие, а не отсутствие, что у всех ровная частота дыхания в покое, что ощущается давление сверху при полном штиле, что взгляд сам возвращается к северной стене, будто там спрятана команда. Когда он поднял глаза, Наталья уже смотрела на него, угадывая момент,
когда его привычная рациональность становится тонким тростником на изгибе. Первая ночь пришла быстро, как бывает на севере, и принесла каждому свою трещину.
Александру приснились ступени вниз, каменные и влажные. На каждой будто выбито имя, которое в полудрёме помнишь, а днём не удерживаешь.
Внизу город, только вода в нём играет роль воздуха, а воздух - воды. Башни не
стремятся вверх, они ползут куда-то в сторону, как если бы у геометрии здесь другая присяга. Люди в белых одеждах неподвижны, лица похожи одно на другое, как литеры в строевом шрифте. Они молчат, но смысл слышится отчётливее крика. Один подходит ближе и беззвучно сообщает: "Знание готово, цена установлена. Вы готовы не полностью.
Александр просыпается с ясностью, которая не от отдыха, а от потери, берёт
дневник и успевает вывести фразу про общий образ города и предложение обмена раньше, чем мысль достраивает слова. Утром оказалось, что сон не был частным.
Наталья осторожно призналась, что видела ту же лестницу, ту же толщу, те же белые лица.
Мария кивнула, как будто этого и следовало ожидать.
Кандиайн выдержал паузу и сухо добавил, что видел структуру улиц в проекции сверху, будто кто-то рисовал полевую схему.
Семёнов долго молчал, потом записал одну строчку
дважды, как нам снился один и тот же город. Снаружи это похоже на
совпадение, внутри на метку. Днём Александр сделал то, что обязан делать
исследователь. Он составил простой протокол наблюдений без команд, отмечал
время пробуждения, движения рук к кружкам, длину шага на связи. Утром всё
выглядело разно. К полудню проступила сходимость. К вечеру синхронность стала очевидной. Трое из пятерых одновременно поднесли к губам кружки. Все вместе отвели головы, на будто бы звук, которого не было. Он записал сухо, и от
того тревожнее. спонтанный переход группы в общий ритм. Возможно, внешняя
дисциплина сознания. Мария держалась у воды, как у двери. Александр спросил,
что она слышит. Она ответила коротко, будто речь о погоде. Зов. Он мягко
уточнил, чей? «Наш», - сказала она и усмехнулась так, что эта усмешка никого
не развеселила. Наталья тихо попросила не говорить такими словами, потому что сказка, приговорённая к месту, превращается в план действий.
Галкин, не поднимая головы от ножа, шевельнул плечом и буркнул, что духи вообще не зовут. Они смотрят. Вторая ночь принесла свет. Он не упал сверху, он поднялся снизу из подводной темноты, как гладкую тарелку медленно поднимают ладонями. Свет был зелёный, ровный, без игры и переливов. Он свёлся в правильный узор, шестиугольную фигуру с тонкой каймой по краю и ещё более тонкой решёткой внутри.
Этот узор держался не как чудо для глаза, а как схема для ума. Тишина не
изменилась, но тела ощутили гул, как если бы кто-то приставил к сердцу большой палец и перевёл его на общий такт. У всех ровно забилось внутри одинаково, как под метроном, стоящим в другом помещении. Никто не застонал и не крикнул. Все смотрели. Мария почти беззвучно произнесла, словно повторяя ранее услышанное. Дверь.
Кандиайн машинально измерял взглядом ширину сегментов, но сам себе не поверил, потому что яркость
не менялась вовсе. Семёнов записывал дрожащей рукой и впервые в жизни боялся собственной аккуратности. Свет держался долго, настолько долго, что привычные минуты перестали работать.
Когда погас, не осталось даже искры. Сон пришёл снова и углубился.
Внизу в городе возникли детали, ровные грани камней, которые вода не сглаживает, арки без видимой опоры, пустые площади, по краям которых лежат кучки чёрных зерён. не от моря, а будто от молчаливых рук. Те в белом шагнули ближе. Их лица были безразличными, как у врачей перед наркозом. Один сообщил смыслом, что они сохраняли это знание от людей, у которых было слишком много власти и слишком мало меры. Но у вас есть метод, и это шанс. Другой скользнул взглядом и добавил, что
голод власти видно и в ваших глазах, а власть не умеет делить. Александр
проснулся и не посмел записать первое слово, которое пришло, чтобы не дать ему стать приказом. На третий день происшедшее стало похожим на строй. Люди
вставали почти в один и тот же миг, словно им снилось одинаковое окончание фразы. Ели одинаковыми кусками, пили одинаковыми глотками. При случайной паузе все одновременно поднимали головы в одну точку и смотрели туда, где не было ничего, кроме воздуха.
У костра один начинал мысль, другой заканчивал без запинки. Семёнов стал
писать легче, чем когда-либо, и именно эта лёгкость его пугала сильнее, чем трудность. Наталья стала плакать по ночам тихо, как плачут те, кто стыдится своих слёз, но остановить их не может.
У Марии начали пропадать короткие отрезки времени. Она оказывалась у воды, не помня, как дошла.
Кандиайн мог сидеть, глядя на один и тот же камень, и ему не хотелось переходить к другому.
Александр попытался отделить внушение от резонанса. Он дал простую задачу: всем молча считать до сотни и в произвольный момент прекратить. Почти все оборвали счёт чуть раньше конца, как будто один и тот же невидимый палец поставил точку. Он раздал каждому по листу и попросил в одну и ту же минуту записать первое Слово, пришедшее без принуждения, листы сложили вместе и увидели один и тот же корень, одинаковый смысл, будто слово пришло не к каждому по отдельности, а сразу к общему. Там стояло тяжёлое, ещё
непроизнесённое вслух, слово «БРАТСТВО». Александр задержал дыхание, потому что не давал этому слову права на жизнь у воды, а оно само выбралось на свет. Он записал на полях: "Коллективное слово вне команды. Образ будущего просачивается назад. Опасна преждевременная вербализация". Чуть позже проявились ложные следы.
Утром на мокром камне обнаружился отпечаток чужого сапога отличающийся от следов их обуви.
Галкин, глядя мимо, сказал, что кто-то ходит там, где нас нет.
Семёнов вздрогнул и затаил не журналистскую, а простую человеческую мысль. Слежка.
Вечером Мария нашла на кусте тончайшую чёрную нитку, не от шерсти и не от травы. Это могла быть случайность: чужой костюм, старый плащ, всё, что угодно. Но нитка стала рядом с отпечатком и со странными шагами в самую первую ночь, и любые рациональные версии ломались, как сухая ветка, в мокрых руках.
На четвёртый вечер вода чуть не забрала их всех. Они сидели у затухающего костра, и вдруг каждый поднялся в одну и ту же секунду и двинулся вниз к чёрной гладкой кромке воды, как во сне, где ноги знают дорогу лучше головы. Александр тоже шёл, и страшнее всего было понять, что он идёт без приказа. Он успел опомниться на третьем шаге, бросился назад, хватал за плечи, называл по именам, как зовут людей с мостов и подоконников. Мария уже ступила в воду кончиком сапога, и в ту же секунду, будто выключили общий ток, все застыли. Потом, не сговариваясь, отступили на одинаковое число шагов. Александр, едва попав пером по бумаге, вывел: "Коллективная автостимуляция к погружению. Сопротивление возможно через адресное имя. Имя как ключ к отдельности". После этого он резко сократил время у воды, перевёл лагерь на сухую поляну и заставил всех выполнять бытовые действия: подрезать ветки, латать ремни, штопать тент. Этому скучному ремеслу в тот день каждый был благодарен больше, чем всем книгам.
Вечером они дошли до саамской стоянки. Старуха, похожая на нож из рыбьей кости, молча вложила Марии в ладонь простую деревянную фигурку без лица и сказала одно слово, будто рубанула. «Не возвращай». Старик, тот самый, что говорил в первый день, не поднимая глаз, добавил, что у вас глаза связаны одной ниткой, и эту нитку надо резать своим ножом, иначе если резать чужим, то боль пойдёт не по вашему телу. Семёнов, оставшись с Александром в стороне, наконец озвучил то, что долго гнал от себя, как собаку от костра. Он спросил, не формирует ли сам Александр общее поле, не подстраиваешь ли ты нас под свою волю? Может, ты этого не хочешь, но оно идёт как от сильной руки.
Он сказал это без злости, почти с просьбой. Александр выдержал и ответил
просто, как ответил бы честный человек. Если бы мог так влиять, я давно заставил бы всех быть счастливыми. Он помолчал и добавил то, чего сам от себя не ожидал. Возможно, мы уже внутри места, где влияние - это не действие одного, а свойство самого воздуха, и мы лишь резонируем. Это объяснение не успокоило никого, но наконец назвало то, что ещё вчера не решались назвать. Они начали сворачиваться. Александр объявил, что цель выполнена.
Материалы собраны, а больше от этого берега брать нельзя. Сказать было легче, чем поверить. Возвращение началось на рассвете, когда серый свет только тронул камни. Лодки взяли их по двое и по трое скрипели, как будто помнили всех по имени. Мотка – губа (залив) дышала мирно, но мир этот был театральным. Каменная дорога казалась теплее мха, хотя солнца ещё не было.
Наталья едва слышно произнесла, что ей кажется, будто камни хотят, чтобы они вернулись. Галкин ответил, что камни ничего не хотят, место хочет, и это хуже. Саамы встретили их без вопросов.
Старуха, увидев Марию, сделала пальцами маленькое движение, словно перерезала воздух. Александру дала крохотный комочек сухого мха и велела сжечь на первом перекрёстке труп. Они так и сделали, не споря. Не верить стало
роскошью, которую этот маршрут не оплачивал. Поезд был прост и понятен.
Пар, самовар, тряска, кашель, стук, чаёвня. Эти звуки впервые за долгие дни
оказались на стороне жизни, но Север ехал с ними тихо и уверенно.
Мария спала прямо в сапогах и улыбалась так, будто слышит далёкий добрый голос.
Кандиайн машинально чертил круги, пересечённые тонкими штрихами, и между штрихами собиралась невидимая сеть, которую он упорно не называл. Семёнов пил уже не тайком и объяснял, что спирт - это грубая оптика. Он размазывает узор, и от этого легче дышать.
Наталья держала ладонь на плече Александра чуть дольше обычного, словно этим касанием возвращала ему плоть.
Петроград принял их скользко, как город, который не любит возвратов. Знакомая лестница, пролитая вода у подъездов, холодный ветер вдоль канала, всё на местах, но всё будто на сантиметр в сторону. Родные сразу увидели
перемены. Наталья поздно ночью писала сестре, что муж говорит теми же словами, но будто внутри него кто-то подсказывает вторым голосом.
Мария начала приходить без приглашения, садилась у стены и
повторяла глухо, как молитву. Нам нужно вернуться, иначе нас заберёт не озеро, а пустота.
Кандиайн ходил в обсерваторию и искал в ночи не звёзды, а ту самую решётку, за которую цеплялся взгляд у воды.
Семёнов принёс в редакцию наброски очерка.
Редактор быстро пробежал глазами и сказал мягко, как вежливые люди говорят о неприятном. Это не на полосу, это
по-другому адресу. Семёнов кивнул, сложил листы, и в его блокноте стало
больше белых страниц.
К концу осени Кандиайн выступил в небольшом зале, где обычно обсуждают кометы и облака. Формально это была этнография и феномен меречения. На деле -- граница, к которой они подошли. Он говорил сухо, почти школьно. Отметил, что в районе Сейдозёра есть атипичные каменные структуры, не похожие на природные отсыпки. что в группе наблюдались синхронные действия без явной команды, что всем снились сходные образы подводного города, что над водой поднимался геометрический свет, сопровождавшийся соматическим ощущение гула при отсутствии акустики. Кто-то хмыкнул, кто-то зашуршал бумажками.
Двое, стоявшие в проходе, не шевелились. Их лица не были лицами слушателей. Их привычка стоять не от науки. После доклада к Кондиайну подошли вежливо и без имён. Сказали, что материалы следует передать, иначе они потеряются. А у государства есть дисциплина, которая защищает знания от суеверий. На утро Александр получил приглашение на беседу. Приглашение не обязывает, но не явиться, значит, обидеть. И он понял простую вещь. Сейдозеро отпустило их телом и оставила нитку, и теперь нитку держат руки, которые знает весь город.
Мария пришла вечером, села на пол и сказала, что зовёт уже не озеро. Александр кивнул. Она добавила, что всё равно вернётся, только не так. Он хотел
возразить, но произнёс то, что было правдой. Вернёмся, если останемся собой.
Ночью он раскрыл северный дневник и увидел чужую аккуратность собственных строк. На полях лежало слово, выпавшее у воды раньше срока. Он не стал его перечёркивать. За окном шёл тихий снег, лёгкий, как пепел. Когда он погасил лампу, ему показалось, что в коридоре шагнули, так как шагали по камням в
первую ночь на озере. Этот шаг теперь был объясним и от того страшнее. Утром
он надел непривычный пиджак и пошёл по Невскому, прижимаясь к домам, как люди, которым нужно выиграть несколько лишних вдохов. У Мойки остановился, посмотрел на воду, которая никого не зовёт, и понял, что главная глубина теперь не под Нинчуртом, она под другим камнем, в другом доме. Именно туда его и позвали. В сером кабинете на Лубянке ему предложат лабораторию без окон, людей по спискам и ту самую дисциплину, которая превращает
тишину в приказ. И Александр поймёт, что следующий спуск будет не к воде, а в
подвал, где свет не сияет, а ослепляет. Серый кабинет встретил Александра
Барченко чистой бумагой, ровным светом и голосом, который не повышал тона, потому что ему это никогда не было нужно. За столом сидел человек с привычкой
улыбаться одними губами. Он несколько минут смотрел на Александра, будто примеряясь к будущему разговору, а потом произнёс ровно: "Как обводят линейкой по краю листа: "Ваши записки прочитаны, выводы интересуют государство, а интерес государства всегда практичен. У вас есть материальная гипотеза о коллективном резонансе сознаний. У нас дисциплина и помещение, где мысль проверяется на прочность. Мы предлагаем вам порядок. Вы даёте нам метод. Александр кивнул, хотя внутри всё ещё спорил сам с собой, что именно он должен отдать, чтобы не потерять то единственное, ради чего шёл на север, право сомневаться. Его провели по сухому коридору, где шаги звучали
одинаково глухо у всех, кто шёл. Внизу под линией двора ждала комнатка без окон с потолком, который висел над головой низко и уверенно, как чужая рука. На
стене не было таблички. Внутри стол, два стула, графин, стаканы и папка без
названий. Ближе к вечеру вошёл Глеб Бокий. Он двигался не торопясь, словно
время в этих стенах привыкло подстраиваться под его плечи. Его взгляд
был прям, без улыбок, без обещаний. Взгляд человека, который одинаково
хорошо знает, что такое власть и что такое идея. Вы понимаете, Александр
Васильевич, произнёс он негромко, что то, чего вы коснулись у Сейдозёра, может стать креплением, которое удержит народ в один ряд. Люди, умеющие мыслить строем, армия, которая ошибается не по одиночке, а никогда. Вы же чувствуете, как звучит такая музыка. Он помолчал секунду и добавил более мягко, почти доверительно: "Вы исследователь, я это уважаю, но и мне не чуждо любопытство. Вы покажете, как это работает, а я обеспечу, чтобы нас не остановили на лестнице. Так началась другая экспедиция, не к воде и камню, а в подвал, где вся география определялась лампой под потолком. По приказу выделили
комнату, которую вскоре стали звать чёрной. Стены обтянули плотной тканью,
поглощающей свет. Потолок закрыли колпаком, чтобы лампа давала ровное и
жёсткое пятно. Александр записал в дневнике: "Снова привычно сухо, условия
сенсорной изоляции подобраны. Испытуемые усаживаются полукругом. Фиксируется дыхание, пульс, частота глазных движений. Задачи даются синхронно, без командующих слов". Там же на полях он уже поздним вечером добавил коротко:
Продолжение следует.