РАССКАЗ.
Лингвистический Энузиаст, или Прокурор в Зоне Риска
Глава 1, в которой происходит нечто, не поддающееся классификации, кроме как лингвистической.
В здании суда, пахнущем старым паркетом, пылью томов Уголовного кодекса и несбывшимися надеждами, царила особая, напряженная тишина. Та самая, что бывает перед взрывом. Взрывом смеха, ярости или просто разума.
На скамье подсудимых восседал, а не сидел, именно восседал, врач-реаниматолог Фильчук Стас Дарович. Человек с лицом разгневанного архангела и руками, привыкшими вырывать души из цепких лап танатоса. Сегодня же этими руками он размахивал так, будто пытался отогнать рой невидимых, но навязчивых пчел. Его обвиняли в том, в чем он, скорее всего, был виновен: угрозы расправы, клевета и нанесение легких телесных повреждений депутату местного совета, который, по мнению Фильчука, «идиотски распределял бюджет, обрекая его отделение на голодную смерть».
Но это было цветочками. Ягодки, ядовитые и сочные, созрели прямо здесь, в зале суда, когда Фильчук, выслушав показания свидетеля, вскочил и, тыча пальцем в направлении потерпевшего, протрубил на весь зал:
— Да вы, ваша высокопарность, не депутат, а обыкновенный гомосексуалист с клинической шизофренией и маниакальной тягой к воровству! Вы — профессиональный идиот!
Зал замер. Секретарь выронила ручку. Судья поперхнулся водой. Адвокат Фильчука тихо и беззвучно постучал лбом о деревянную столешницу.
И вот тут на сцену вышел Он. Прокурор с именем, которое родилось, должно быть, в пьяном угаре у стен ЗАГСа после прочтения медицинской энциклопедии и криминальной хроники — Шепидович Энурез Максакович.
Энурез Максакович был мужчиной с телом борца сумо и душой капризного лингвиста. Он обожал слова. Не их смысл, а их оболочку, их звучность, их способность выстраиваться в такие формации, перед которыми пасовала любая логика. Он был тем самым прокурором, который мог обвинить кого угодно в чем угодно, оперируя такими терминами, что оппоненты чувствовали себя на семинаре по квантовой филологии.
Шепидович медленно поднялся, поправил мантию, которая сидела на нем с некоторым напряжением, словно боялась лопнуть, и испустил вздох, полный трагического величия.
— Уважаемый суд, — начал он голосом, напоминающим скрип несмазанной двери в библиотеке, — то, что мы только что услышали, не может быть квалифицировано как оскорбление или клевета. Прошу вынести эти ремарки в протокол под рубрикой «Экспериментальная лингвистическая практика».
Судья, гражданин Судьбинский Аристарх Поликарпович, с лицом, вытянувшимся от изумления, уронил:
— Прошу прощения, товарищ прокурор? Лингвистическая практика?
— Именно так, ваша честь, — Шепидович воздел палец к небу, точнее, к потолку с осыпающейся штукатуркой. — Гражданин Фильчук, как мы установили, является представителем интеллектуальной профессии. Его мозг перенасыщен терминологией. В момент эмоционального всплеска произошел спонтанный семантический взрыв. Слово «гомосексуалист» в данном контексте не несет сексуальной коннотации! Это — метафора! Метафора одностороннего, непродуктивного диалога, который ведет потерпевший с электоратом!
Зал ахнул. Адвокат перестал стучать лбом и начал пристально вглядываться в прокурора, будто пытаясь обнаружить кнопку «выкл».
— Слово «шизофрения», — продолжал Шепидович, наслаждаясь моментом, — это явная отсылка к дуализму позиции потерпевшего, который на словах ратует за медицину, а на деле урезает ее финансирование. Двойственность! Разорванность сознания! Прямо по Блейлеру!
— А кто такой Блейлер? — прошептал судья своему помощнику.
— Не знаю, но звучит научно, — прошептал тот в ответ.
— И наконец, «идиот»! — прокурор сделал паузу, давая всем оценить масштаб предстоящего открытия. — Это же чистейшей воды архаизм, пришедший к нам из древнегреческого языка! «Идиотэс» — частное лицо, человек, не участвующий в общественной жизни! Гражданин Фильчук, будучи человеком образованным, просто указал на социальную пассивность потерпевшего в вопросах здравоохранения! Это не оскорбление! Это — историко-лингвистическая справка, выданная в форме эмоциональной реплики!
В зале воцарилась тишина, которую можно было резать ножом и подавать на закуску к коньячку. Даже Фильчук смотрел на прокурора с открытым ртом, забыв про свой гнев.
Судья, почесав переносицу, сдался:
— Что ж... принимая во внимание лингвистическую экспертизу, проведенную товарищем прокурором непосредственно в ходе заседания... ходатайство защиты о прекращении дела за отсутствием состава преступления... в части оскорблений... удовлетворяется.
Дело было отправлено на доследование, а Фильчук Стас Дарович вышел из зала суда свободным, хоть и крайне озадаченным человеком. Он не знал, смеяться ему или плакать. Но он точно знал, что в конце месяца на счет Энуреза Максаковича должна будет поступить определенная сумма, скромно именуемая «благодарностью за лингвистические консультации».
А в прокурорской, за чаем с сушками, рождался новый анекдот. Его рассказывал молодой прокурор Петров, пародируя важную походку Шепидовича.
— Встречаются два прокурора. Один говорит другому: «Слушай, у меня свидетель на допросе назвал обвиняемого редиской. Что делать?»
Второй, не моргнув глазом, отвечает: «Срочно квалифицируй как агрономическую характеристику! А если свидетель употребил слово «козел» — это зоология, брат, зоология! Неси протокол Шепидовичу, он оформит!»
Смех был оглушительным. А когда в комнату вошел сам Энурез Максакович, воцарилась тишина.
Петров, набравшись смелости, спросил:
— Энурез Максакович, а как бы вы лингвистически интерпретировали фразу «У доктора Фильчука и прокурора Шепидовича — лингвистические отношения»?
Шепидович нахмурился, сделал вид, что размышляет, и изрек:
— Коллега, это не что иное, как синергетическая модель профессиональной кооперации! «Лингвистические отношения» — это симбиоз точности формулировок и глубины смыслов. Что, собственно, я и продемонстрировал сегодня в суде.
Он гордо прошел к своему столу, но все заметили, как его уши покраснели, как спелые помидоры. А Петров, дождавшись, когда Шепидович скроется за дверью кабинета, добавил:
— Ну что, пошли синергетически кооперироваться в буфет? Или, говоря на языке Шепидовича, «осуществить гастрономический лингво-акт»?
И смех снова покатился по коридорам, таким же длинным и запутанным, как лингвистические конструкции прокурора Шепидовича.
(Конец главы 1)
Этот рассказ — лишь начало большого и абсурдного пути прокурора Шепидовича. В следующих главах его ждут:
· Новые «лингвистические» подвиги во имя спасения провинившихся медиков.
· Борьба с дотошным следователем Кряквой, который подозревает, что дело нечисто.
· Развитие его «особых» отношений с доктором Фильчуком, который начинает думать, что и впрямь гениальный лингвист.
· И, конечно же, новые анекдоты, которые плодят его коллеги, доводя искусство словесной эквилибристики до настоящего абсурда.
Возможно, однажды его собственная лингвистическая магия обернется против него самого. Но это уже совсем другая история.
Глава 2, в которой лингвистика встречается с лизанием, а подхалимаж возводится в ранг высокого искусства.
Служебный кабинет Энуреза Максаковича напоминал не рабочее место государственного обвинителя, а кабинет курьезного лингвиста-самоучки. На столе, заваленном уголовными делами, соседствовали труды по семиотике, словарь Даля и брошюра «Новое в речевых патологиях». Сам Шепидович, углубившись в изучение какого-то фолианта, что-то бормотал:
— «Подхалимаж»… корень «хал», интересно… Возможно, древнерусское «халить» — то есть, нежить, лелеять… Следовательно, «подхалимаж» — это акт особой, интенсифицированной заботы о социально значимом субъекте…
В дверь постучали. На пороге стоял Фильчук Стас Дарович. Его лицо не выражало ни капли былой ярости, лишь деловую озабоченность и легкое презрение, с каким смотрят на дорогого, но не очень умного инструмент.
— Заходите, уважаемый Стас Дарович! — Шепидович встрепенулся, как бульдог, учуявший бифштекс. Его движение к гостю напоминало попытку танца мало уклюжего медвежонка. — Проходите, присаживайтесь! Я как раз занимался анализом речевых модуляций в контексте нашего последнего судебного симбиоза!
Фильчук молча прошел к столу и положил перед прокурором плотный конверт.
— За лингвистическую защиту, — коротко бросил он. — Но в следующий раз, Шепидович, будьте убедительнее. Судья Кряква смотрел на вас, как на говорящего дикобраза.
Энурез Максакович, не глядя, сунул конверт в ящик стола, но его лицо омрачилось.
— Ах, Кряква! Этот буквоед! Этот педант от юриспруденции! Он не понимает, что право — это живой, развивающийся язык! Он мыслит параграфами, а не метафорами! Он… — прокурор запнулся, поймав взгляд Фильчука, в котором читалось нетерпение. И тут с Шепидовичем произошла метаморфоза. Его осанка сменилась с гордой на подобострастную. Он наклонился к доктору, и его голос приобрел маслянистые, сиропные нотки.
— Но вы, Стас Дарович, вы ведь поняли глубину моей конструкции? «Гомосексуалист» как метафора непродуктивного диалога! Это же гениально! Я, можно сказать, языком облизал вашу реплику, придав ей академический лоск! Я ее отполировал до блеска!
Слово «облизал» повисло в воздухе, тяжелое и нелепое. Фильчук брезгливо поморщился.
— Вы что, мне льстите, Шепидович? — спросил он с прищуром.
Прокурор вспыхнул, но не от стыда, а от профессионального азарта.
— Льщу? Нет! Ни в коем случае! Льсть — это примитивно! Я осуществляю «вербальную эмпатийную поддержку»! Я создаю «семантический амортизатор» между вашей спонтанной речевой продукцией и жесткими нормами Уголовного кодекса! Моя задача — не льстить, а лингвистически адаптировать!
В этот момент дверь приоткрылась, и в щель показалось лицо прокурора Петрова.
— Энурез Максакович, у нас планерка через пять… О, извините, не помешал вашему… лингвистическому консультированию? — Петров бросил взгляд на Фильчука и на сияющее лицо Шепидовича.
Как только дверь закрылась, из коридора донесся сдавленный хохот. Шепидович на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки.
— Не обращайте внимания, Стас Дарович. Коллеги не способны оценить тонкость методологии. Они мыслят категориями «закон-приговор», а я — «дискурс-нарратив».
Фильчук встал, поправил пиджак.
— Ладно, лингвист. Следующий раз будет сложнее. Я того депутата, оказывается, не только словесно оскоромил.
— Оскоромил? — переспросил Шепидович, и в его глазах загорелись огоньки. — «Оскоромить» — от слова «скверна»! Вы не просто оскорбили, вы указали на его моральную нечистоту! Это мощнейший этический маркер! Я уже вижу линию защиты…
— Ты ему не этику свою расскажешь, а то, что я ему по машине проехался, — холодно прервал его Фильчук. — Буквально. Прямо по капоту. На служебном «Мерседесе».
Шепидович замер. Его мозг, этот мощный лингвистический процессор, на мгновение завис. Уголовная статья о умышленном повреждении имущества была куда менее лингвистически гибкой, чем статья о клевете. Но ненадолго.
— Понимаю… — протянул он, задумчиво глядя в потолок. — «Проехаться по капоту»… Это можно трактовать не как механическое воздействие, а как метафорическое «жесткое, но наглядное доведение своей позиции до сведения»! Мы можем заявить, что это был акт перформативного искусства, социальный перфоманс! Вы не ломали машину, вы «визуализировали социальный протест»! Да, именно так!
Фильчук смотрел на него с нескрываемым изумлением. В его голове, привыкшей к четким диагнозам и алгоритмам реанимации, не укладывалась эта вселенная словесной жульнической эквилибристики.
— Ладно, выкручивайся, лингвист, — бросил он на прощание. — Ты же у нас мастер вербальных трюков. Главное, чтобы конверты были толще, чем твои оправдания.
После его ухода Шепидович еще долго сидел в блаженном ступоре, перебирая в уме термины: «перформативность», «визуальная риторика», «акционизм». Он был счастлив.
А в буфете рождался новый шедевр прокурорского фольклора. Петров, облокотившись на стойку, с пафосом декламировал перед коллегами:
— Говорят, на днях Шепидович представлял в суде новое доказательство. Протянул судье лист бумаги и изрек: «Ваша честь, это не материальный носитель с отпечатками пальца Фильчука! Это — текстуальный слепок его душевных мук, зафиксированный в целлюлозно-лигнинной метафоре!»
А судья ему: «Энурез Максакович, это же ваша расписка в получении денег от Фильчука!»
На что наш лингвист, не моргнув глазом: «Верно! Расписка — это манифестация доверия! А деньги — это не валюта, это зримое воплощение моей семантической капитализации!»
Зал хохотал до слез. Кто-то, давясь чаем, просипел:
— Да он не прокурор, он ходячий словарь синонимов для взяткодателей!
— Самое главное, — продолжал Петров, понизив голос, — я вчера видел, как он в своем кабинете чуть ли не языком пыль счищал с портрета Фильчука, который он себе на рабочий стол поставил! Говорит, это «визуальная аффирмация для генерации корректных лингвистических паттернов»!
— Брешешь! — не поверили ему.
— Честное прокурорское! Ну, может, не языком, но салфеткой так усердно протирал, будто отполировать хотел до дыр! Это уже не вербальная эмпатийная поддержка, это – «физическое лизательство с элементами абразивно-полировального глоссолалийного ритуала»!
Смех стоял такой, что смотритель буфета, тетя Люда, даже приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, не празднуют ли тут чье-то освобождение.
А Энурез Максакович в это время, один в своем кабинете, с наслаждением пересчитывал содержимое конверта, мысленно благодаря щедрого доктора не за деньги, а за «предоставленный уникальный лингво-креативный вызов, обогащающий палитру его профессионального дискурса». Он был на седьмом небе. Впереди был новый процесс, новый перформанс и новые возможности для того, чтобы лингвистически облизывать самые острые углы правосудия.
Глава 3, в которой лингвистический эквилибр сталкивается с автомобильным перформансом, а подхалимаж достигает космических высот.
Предстоящее заседание сулило быть жемчужиной в короне карьеры Шепидовича. Дело о «целенаправленном движении транспортного средства по поверхности автомобиля представителя власти» было тем вызовом, для которого он и родился. Пока следователь Кряква, человек с лицом бухгалтера, подсчитывающего грехи всего человечества, строчил обвинительное заключение, Шепидович творил. Он не готовил речь, он сочинял симфонию из семантических аккордов и лингвистических диссонансов.
Фильчук на этот раз выглядел мрачнее тучи. Осознание того, что он не просто нахамил, а оставил следы шин на капоте служебного «Мерседеса», придавало ситуации угрюмую конкретику.
— Ну что, словоблуд, придумал, как мои колеса в метафору превратить? — проворчал он, когда Шепидович приблизился к нему у дверей зала суда.
Энурез Максакович сиял. Он понизил голос до конспиративного шепота, от которого у Фильчука задёргался глаз.
— Стас Дарович, забудьте о колесах! Забудьте о капоте! Мы с вами сегодня представим суду не акт вандализма, а высшую форму гражданского высказывания! Вы не ездили по машине. Вы осуществили «тактильный контакт средства передвижения с объектом имущества в целях визуализации диссонанса между официальным статусом и общественной полезностью»!
Фильчук смотрел на него, медленно моргая.
— Ты хоть сам-то понимаешь, что несешь?
— Понимаю ли я? — возликовал Шепидович. — Я не просто понимаю, я этим живу! Это же поэзия! Ваш удар бампером о бампер — это не удар! Это знак препинания! Восклицательный знак, высеченный в металле! А следы шин — это подпись художника под своим манифестом!
В этот момент мимо проходил прокурор Петров в компании двух молодых практиканток. Услышав последнюю фразу, он кашлянул в кулак и громко произнёс своим спутницам:
— Коллеги, обратите внимание. Это редкая форма профессиональной деформации — «вербальный сервилизм». В простонародье — словесное лакейство. Когда ради оправдания клиента готов не просто закон перевернуть, а весь язык перекроить.
Шепидович вспыхнул, но не смутился. Он видел в этом лишь зависть.
— Не обращайте внимания, Стас Дарович, — снова зашептал он. — Петров просто не способен подняться над буквализмом. Его мозг не видит разницы между «наездом» и «хореографией протеста».
Зал суда был полон. На этот раз собрались не только обычные зеваки, но и несколько журналистов, учуявших нестандартный материал. Судья Судьбинский выглядел уставшим ещё до начала процесса.
Следователь Кряква, выстроив железобетонную цепь доказательств — фотографии, экспертизы, показания свидетелей, — закончил с чувством выполненного долга. Казалось, приговор уже готов сорваться с его уст.
И тогда поднялся Шепидович. Его движение напоминало выход мага на сцену. Он тяжело подошел к трибуне, положил перед собой не уголовный кодекс, а толстую папку с надписью «Лингвистический анализ случая Ф.»
— Уважаемый суд! — начал он, и его голос зазвучал, как орган в пустом соборе. — То, что нам здесь представили как «уголовно наказуемое деяние», на самом деле является многомерным семиотическим текстом, нанесенным на поверхность автомобиля. Мы не должны судить искусство! Мы должны его интерпретировать!
Судья Судьбинский с тоской посмотрел на потолок.
— Товарищ прокурор, мы всё ещё в суде, а не в галерее современного искусства. Говорите прямее.
— Но я и говорю прямо! — воскликнул Шепидович. — Прямо о криволинейных следах шин! Что такое, по своей сути, автомобиль депутата? Это символ! Символ его мобильности, его статуса, его оторванности от простых людей. А что сделал гражданин Фильчук? Он не уничтожил этот символ! Он его… аннотировал! Он оставил на нем свой комментарий! След от шины — это не повреждение лако-красочного покрытия! Это — «орнаментальный вандрох»!
В зале пронёсся удивлённый шёпот. Кто-то из журналистов начал лихорадочно печатать в телефоне.
— Ван-что? — не выдержал судья.
— Вандрох! — с торжеством повторил Шепидович, обводя зал победоносным взглядом. — Термин, производный от древневерхненемецкого «wand», что значит «стена», и старославянского «роха» — черта, линия. То есть, настенная черта! Гражданин Фильчук нанес на «стену» чужого статуса свою черту, свой протестный росчерк! Это акт блистательного социального граффити, осуществленного не баллончиком с краской, а средством передвижения! Он не ломал, он преображал!
Лицо следователя Кряквы побагровело. Он был человеком фактов, а не «орнаментальных вандрохов».
— Уважаемый суд! — закричал он. — Это кощунство! Прокурор Шепидович занимается откровенным словоблудием, чтобы оправдать преступление!
— Словоблудие? — Шепидович повернулся к нему с трагическим достоинством. — Коллега, вы называете словоблудием филигранную работу с языком? Вы называете словоблудием попытку донести до суда глубинную суть произошедшего, скрытую под грубой оболочкой фактов? Да что вы знаете о языке! Вы знаете только статьи, а я знаю душу слов!
Он повернулся обратно к судье, и его голос снова стал пафосным и задушевным.
— Ваша честь! Прошу учесть, что гражданин Фильчук — врач. Его руки спасают жизни. Могли ли эти руки совершить акт грубого насилия? Нет! Они могли совершить только акт отчаяния, облеченный в форму спонтанного уличного перформанса! Он не хотел сломать машину. Он хотел «достучаться»! И он достучался! Буквально! Колесом по капоту!
Судья Судьбинский закрыл лицо руками и просидел так с минуту. В зале стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь щелчком затвора фотоаппарата. Наконец, судья поднял голову. В его глазах читалась бездонная усталость и капитуляция перед безумием.
— Учитывая… — он сглотнул, — учитывая сложную лингво-семантическую природу произошедшего… и принимая во внимание отсутствие прямого умысла на причинение имущественного вреда в его классическом понимании… а также руководствуясь… э-э-э… принципом гуманизма по отношению к представителю стрессогенной профессии… уголовное дело в отношении Фильчука Стаса Даровича… прекратить.
Фильчук, не веря своим ушам, медленно сел. Шепидович же стоял, как Наполеон после Аустерлица. Он победил. Язык снова восторжествовал над законом.
На этот раз анекдот в прокурорской родился мгновенно. Петров, изображая Шепидовича, встал на стул и декламировал:
— Идёт Шепидович по парковке. Видит — на его машине кто-то гвоздём царапину оставил. Все бы возмутились, а наш Энурез достаёт блокнот и пишет: «Нет, это не акт вандализма! Это — спонтанная пиктограмма, нанесенная острым инструментом в знак протеста против моей завышенной парковочной позиции! Автор сильным, но лаконичным жестом изобразил моё моральное падение! Я не только не буду злиться, я выставлю это на аукцион современного искусства!»
Все смеялись, но в смехе уже чувствовалась не просто насмешка, а некое оторопелое уважение к извращенной гениальности их коллеги. Они поняли: Шепидович не просто подхалим. Он — творец. Творец параллельной юридической реальности, где нет преступлений, а есть лишь недочитанные метафоры и неправильно истолкованные перформансы.
А сам виновник торжества, получив от Фильчука новый, на этот раз особенно толстый конверт, сидел в своём кабинете и размышлял над следующим подвигом. Он слышал, что Фильчук в пылу конфликта с главным врачом грозился «переставить ему мозги через заднее место». Шепидович задумчиво улыбнулся. «Переставить мозги… — размышлял он. — Это же чистейшей воды метафора трансформации сознания! А «заднее место» — это явная отсылка к архаичным, отсталым методам управления! Надо будет разработать теорию «проктологической метафизики в корпоративном конфликтном дискурсе»…»
Дело явно шло к новому, ещё более головокружительному лингвистическому витку.
Глава 4, в которой проктологическая метафизика встречается с кулачной лингвистикой, а Шепидович открывает новые горизонты сервилизма.
Слух о новом «подвиге» доктора Фильчука достиг кабинета Шепидовича в виде взволнованного шёпота его секретарши, Людмилы Потаповны, которая, занося кофе, сообщила, что её подруга, работающая в той же больнице, видела всё своими глазами.
— Говорят, Стас Дарович нашего главврача, Семёна Анатольевича, чуть ли не по морде бил! — всплёскивала она руками, расплёскивая кофе. — Кричал что-то про «переставить мозги через одно место»! Ох, Энурез Максакович, что же это творится!
Шепидович не выразил ни малейшего беспокойства. Напротив, его глаза загорелись азартом охотника, учуявшего редкого зверя. Он медленно отпил глоток кофе и изрёк:
— Людмила Потаповна, успокойтесь. То, что вы описали примитивным языком бытового конфликта, на самом деле является сложнейшим актом интерперсональной коммуникации. Фраза «переставить мозги» — это не угроза физического насилия. Это яркая метафора, выражающая насущную потребность в смене парадигмы мышления!
— Ну, парадигма-парадигмой, — не унималась секретарша, — а свидетели говорят, парадигму эту он собирался менять кулаком! И про «заднее место» тоже не метафорически выразился, если вы понимаете, о чём я!
— Тем интереснее! — воскликнул Шепидович, отчего Людмила Потаповна вздрогнула. — Сочетание вербального и потенциально физического воздействия создаёт уникальный гибридный дискурс! Это то, что я назову «тактильно-вербальным синтезом в корпоративной среде»! Идите, Людмила Потаповна, и ни о чём не тревожьтесь. Я уже мысленно выстраиваю линию защиты.
Оставшись один, Шепидович погрузился в творческий экстаз. Он расхаживал по кабинету, бормоча себе под нос:
— «Переставить мозги через заднее место»… Гениально! Это же чистейшей воды проктологическая метафизика! «Заднее место» — это не анатомическая ссылка, это символ! Символ тупикового, консервативного мышления, через которое необходимо провести операцию по просветлению! А «кулак»… О, кулак! Это не орудие агрессии! Это — «инструмент акселерации когнитивных процессов»! Удар кулаком — это не удар, это «внезапная и интенсивная доставка аргумента в зону восприятия»!
Он схватил блокнот и начал записывать, испытывая чувство, сходное с тем, что, должно быть, испытывал Архимед, выскакивая из ванны.
Встреча с Фильчуком на этот раз произошла в дорогом ресторане. Доктор сидел, мрачный, как грозовая туча, и методично уничтожал стейк, словно это был не кусок мяса, а сам главврач Семён Анатольевич.
— Ну что, лингвист, — бросил он, не глядя на подошедшего прокурора. — На этот раз тебе придется изнасиловать язык так, как я того урода. Свидетелей полно. И кулак я всё-таки приложил. Слегка.
Шепидович, не садясь, склонился в почтительном поклоне, который граничил с шутовством.
— Стас Дарович! Позвольте вас поздравить! Вы не просто поссорились с начальством! Вы совершили акт высокого корпоративного театра! Ваши действия — это готовый case study для учебников по менеджменту и… лингвистической антропологии!
Фильчук перестал жевать и уставился на прокурора с таким выражением, будто тот только что предложил лечить аппендицит заговорами.
— Ты совсем кукуху поехал, Шепидович? Я человека ударил. По лицу. За то, что он сволочь.
— Ударили? Нет! — Шепидович с упоением опустился на стул. — Вы осуществили «невербальное коррекционное воздействие с элементами сенсорного шока»! А фраза про мозги и заднее место — это не угроза, это готовая концепция реорганизации! Вы предложили инновационный метод администрирования — «трансректальный менеджмент»! Когда традиционные методы донесения информации до руководства не работают, используется более… прямой канал!
Фильчук отодвинул тарелку. Аппетит к нему явно не возвращался.
— Слушай, — тихо сказал он. — Мне нужно, чтобы ты сделал так, как всегда. Чтобы не было последствий. А не чтобы ты тут читал мне лекцию про свою транс… эту самую. Говори понятно: выкрутишься или нет?
Шепидович наклонился ещё ближе, его голос стал сладким и вкрадчивым, словно сироп.
— Стас Дарович, вы мне платите не за «выкручивание». Вы мне платите за лингвистический алхимический процесс, в ходе которого свинец бытового конфликта я превращаю в золото академического дискурса! Ваш удар — это не assault! Это — «физическая пунктуация в диалоге двух управленческих стратегий»! Точка. Восклицательная точка! А то, что она была поставлена с помощью пястной кости, — это уже детали!
Он вынул из портфеля конверт.
— Для генерации особо креативных лингвистических паттернов, — шепнул он, — требуется дополнительная мотивация. Стандартный гонорар… он не покрывает затраты ментальной энергии на обоснование «трансректального менеджмента».
Фильчук с отвращением посмотрел на конверт, потом на сияющее лицо Шепидовича, вздохнул и достал из внутреннего кармана пиджака пачку денег, вдвое толще обычной.
— На, закуси. Только чтобы ни суда, ни дисциплинарки. Понял?
— Понял! — почти просипел от восторга Шепидович, быстро пряча деньги. — Никакого суда! Будет триумф лингвистики над убогой реальностью!
Разбор инцидента в больнице проходил в кабинете главврача. Присутствовали сам побитый Семён Анатольевич, Фильчук, представитель профсоюза и, в качестве неожиданного гостя, прокурор Шепидович, представленный как «независимый эксперт по коммуникационным рискам».
Главврач, с синяком под глазом, зачитывал заявление, тыча пальцем в Фильчука.
— Он не только нанёс мне удар, но и цинично оскорбил, угрожая физической расправой с использованием… э-э-э… нетрадиционных методов!
Все взгляды обратились к Шепидовичу. Тот поднялся, поправил галстук и улыбнулся сияющей, доброжелательной улыбкой.
— Уважаемые коллеги! Я внимательно изучил материалы этого инцидента и пришёл к выводу, что мы имеем дело с фундаментальным недопониманием. Гражданин Фильчук не применял физическое насилие в его примитивном понимании. Он применил методику «шоковой терапии управленческого сознания», широко используемую в передовых корпоративных культурах Японии!
В комнате повисла ошеломлённая тишина.
— Что?! — вырвалось у главврача.
— А как же! — продолжал Шпидович. — Удар, о котором идёт речь, — это не акт агрессии. Это — «тактильный импульс, направленный на выведение сознания реципиента из состояния когнитивного ступора». Вы, Семён Анатольевич, застряли в устаревшей парадигме. А гражданин Фильчук, как настоящий новатор, попытался вас из неё «вышибить»! В прямом и переносном смысле!
Представитель профсоюза, пожилая женщина, смотрела на Шепидовича, будто на инопланетянина.
— А угрозы? — проскрипела она. — «Мозги через заднее место переставить»?
— Вот! — Шепидович воздел палец к небу. — А вот это — самое гениальное! Это не угроза! Это — предложение революционной бизнес-модели! «Трансректальный когнитивный менеджмент»! Суть в том, что если идея не может быть донесена через традиционные каналы (уши, глаза), её можно доставить альтернативным путём для более глубокого, что ли, усвоения! Гражданин Фильчук метафорически предложил провести реструктуризацию вашего мышления, Семён Анатольевич! Он озабочен развитием учреждения!
Главврач сидел с открытым ртом. Синяк под его глазом, казалось, тоже изумлённо поблёскивал.
Через пятнадцать минут Шепидович уже покидал кабинет, оставив за собой полную капитуляцию здравого смысла. Взыскание с Фильчука было отменено. Инцидент был признан «острой формой рабочего диалога с элементами нестандартной мотивации».
Новый анекдот в прокурорской был коротким, но исчерпывающим. Петров, подойдя к кофемашине, спросил коллегу:
— Слышал, Шепидович теперь не только дела закрывает, но и платные семинары проводит. Тема первого: «Трансректальный менеджмент: как доносить идеи до начальства, когда традиционные методы исчерпаны».
Коллега поинтересовался:
— А практическая часть есть?
— Конечно. Отработка физической пунктуации на манекенах. Приносить свои каски и… мази.
Глава 5, в которой Шепидович достигает дна, но находит там алмаз лингвистической эквилибристики, а его коллеги открывают букмекерскую контору.
Случай с «трансректальным менеджментом» не просто укрепил славу Шпидовича как волшебника-лингвиста. Он вознёс его на недосягаемую высоту, где парили лишь орлы юридического абсурда и казуистики. В коридорах прокуратуры на него смотрели уже не с насмешкой, а с суеверным страхом, словно на шамана, способного заклинаниями развернуть реку Фемиды вспять.
Однако сам Энурез Максакович начал испытывать творческий зуд. Оправдывать угрозы и нанесение легких телесных повреждений стало для него слишком просто, словно решать детские кроссворды. Его душа, избалованная головокружительными полетами над пропастью смыслов, жаждала нового вызова. И Вселенная, как всегда, ответила через его единственного клиента.
Фильчук Стас Дарович, воодушевленный всесилием своего лингвистического талисмана, на этот раз перешёл все границы. В пылу спора с заведующей аптекой, которая отказалась отпускать ему дорогостоящие препараты без трёх замков и печатей, он не ограничился словами. Он, будучи хирургом с твердой рукой, схватил со стола администратора увесистую хрустальную пепельницу и запустил ей в стеклянную витрину с образцами лекарств. Звон, как потом утверждали свидетели, стоял будто в опере.
Дело пахло уже не «легкими телесными», а самыми что ни на есть реальным «хулиганством» и «умышленным уничтожением имущества в крупном размере». Даже Шпидович, выслушав на предварительной встрече новый подвиг доктора, на мгновение потерял дар речи.
— Стас Дарович, — с трудом выдавил он, — хрустальная пепельница? В стеклянную витрину? Это… это уже даже не перформанс. Это некий… деструктивный акционизм.
— А что, нельзя это обозвать, например, «актом срочной визуализации фармакологического дефицита»? — мрачно поинтересовался Фильчук, привыкший уже к тому, что его адвокат мыслит особыми категориями.
Шепидович задумался. Вызов был колоссальным. Превратить акт вандализма с применением предмета интерьера в нечто высокодуховное… Это был его Эверест.
— Можно, — вдруг сказал он, и в его глазах вспыхнул знакомый Фильчуку огонь безумия. — Но это будет стоить… особо. Мне придется задействовать архетипы, семиотику разрушения в мифологическом контексте, возможно, даже теорию хаоса. Мой мозг будет работать на грани фола.
— Сколько? — без обиняков спросил Фильчук.
Шепидович назвал сумму, от которой у самого доктора, человека небедного, дрогнула бровь. Но взглянув на протокол с перечнем повреждений, он кивнул.
— Ладно. Преврати эту пепельницу в кисть художника, а разбитую витрину — в его холст.
Тем временем в прокуратуре зрело новое развлечение. Прокурор Петров, человек с коммерческой жилкой, создал среди коллег тотализатор. На большом листе ватмана в комнате отдыха он начертил таблицу. Слева — фамилия Шепидовича. Справа — три колонки: «Преступление Фильчука», «Версия Шепидовича» и «Коэффициент».
Заполнялось это с упоением.
Коллеги ставили деньги на то, какую именно лингвистическую конструкцию родит Шепидович в следующий раз. Тотализатор пользовался бешеной популярностью. Текущий случай с пепельницей и витриной был внесен в список с предварительным коэффициентом 5.0 — высшим за всю историю.
Петров, как глава конторы, даже брал интервью у «букмекера».
— Итак, коллеги, ставки сделаны. Большинство считает, что Шепидович обзовет это «спонтанной инсталляцией на тему хрупкости healthcare». Есть мнение, что он вытащит термин «глоссолалия материальных объектов». Ждем с нетерпением!
Суд по делу о «хрустальном инциденте» был назначен на скорую руку. Наблюдать за Шепидовичем собрался, казалось, весь цвет городской юридической общественности. Зал был забит до отказа. Даже судья Судьбинский, видавший виды, смотрел на прокурора с нескрываемым любопытством, смешанным с ужасом.
Обвинение было железным: протоколы, фотофиксация, показания десятка свидетелей. Казалось, ничто не может спасти Фильчука от сурового приговора.
И вот поднялся Шепидович. Он выглядел уставшим, но просветленным, как будто провел ночь в медитации на словарь Ожегова. В руках он держал не папку, а один-единственный листок.
— Уважаемый суд, — начал он, и голос его звучал не громко, но проникновенно. — Сегодня мы присутствуем при рождении нового термина в юридической и культурологической практике. То, что здесь пытаются представить как акт хулиганства, на самом деле является актом «кристаллического катарсиса».
В зале воцарилась такая тишина, что был слышен скрип мозгов, пытающихся переварить услышанное.
— Катарсиса? — переспросил судья, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног.
— Именно так, ваша честь! — Шепидович оживился. — Катарсис — это очищение через сострадание и страх, как учил нас Аристотель. Гражданин Фильчук, доведенный до отчаяния бюрократическими преградами на пути спасения человеческих жизней, интуитивно воспроизвел этот древний ритуал! Он не бил витрину! Он разбил оковы формализма! Хрустальная пепельница в его руках стала не орудием порчи, а «катартическим кристаллом» — инструментом, высвобождающим накопленную фрустрацию системы! Звон разбитого стекла — это не звук разрушения, это симфония освобождения!
Кто-то в зале тихо ахнул. Журналистка на первом ряду уронила диктофон.
— Но он уничтожил имущество! — попытался возразить представитель аптечной сети.
— Уничтожил? — Шепидович улыбнулся снисходительно. — Нет. Он трансмутировал его! Из предмета материального мира — витрины — он создал произведение процессуального искусства! Эта разбитая витрина — не убыток. Это — артефакт, запечатлевший момент столкновения человеческого духа с бездушной машиной бюрократии! Её следует не ремонтировать, а сохранить для музея современной социальной скульптуры!
Судья Судьбинский опустил голову на руки. Казалось, он молился. Минуту, другую. Потом он поднял лицо, на котором читалась полная и безоговорочная капитуляция.
— Учитывая… — его голос сорвался. Он откашлялся. — Учитывая высокую культурологическую и… катартическую ценность произошедшего… и отсутствие в действиях Фильчука умысла на причинение материального ущерба в его… э-э-э… традиционном имущественном понимании… уголовное дело прекращается. Гражданину Фильчуку предлагается возместить стоимость… артефакта… в добровольном порядке.
Фильчук вышел из зала, не веря своим ушам. Шепидович же стоял, принимая поздравления от коллег, которые на самом деле спешили узнать, чья же ставка сыграла.
Петров, потирая руки, объявил результаты:
— Победила ставка «катартический кристалл»! Коэффициент 5.0! Поздравляю счастливчиков! А наш гений, — он кивнул на Шепидовича, — похоже, доказал, что нет такого преступления, которое нельзя было бы вывезти на лингвистике.
Шепидович, проходя мимо, услышал это. Он остановился и с достоинством изрек:
— Коллега, вы не правы. Лингвистика не вывозит преступления. Она переосмысляет их в контексте вечных категорий бытия. Я не адвокат, я — философ языка, применяющий свои знания на практике.
Он удалился, оставив за собой толпу восхищённых и огорошенных юристов. Все гадали, что же ещё может совершить Фильчук, и какую версию родит Шепидович в следующий раз. Ходили слухи, что доктор присмотрел себе новенький служебный автомобиль главврача и уже облюбовал кирпич. Ставки на «кирпич» уже принимались с коэффициентом 10.0. Дело явно шло к новому, невиданному доселе лингвистическому апокалипсису.
Глава 6, в которой появляется Лингвистическое экспертное бюро, а прокурор Мосинчук Вася становится жертвой семантического бездействия.
Триумф «кристаллического катарсиса» не остался незамеченным в высших эшелонах власти. В одной из союзных республик, где дело и происходило, Прокурор республики, Мосинчук Вася Петрович, человек с лицом уставшего бульдога и принципами, взятыми напрокат из позапрошлого века, получил из ЦК КПСС строгую шифровку. В ней, между делом напоминая о плане по заготовке капусты, некий высокопоставленный товарищ интересовался, «какого черта в его вотчине правосудие подменяется цирком с лингвистическими штучками».
Мосинчук, панически боявшийся двух вещей — гнева Москвы и всего нового, — вызвал к себе Шепидовича. Кабинет прокурора республики поражал воображение: гигантский письменный стол, пустой кроме телефона и подшивки «Правды», и портрет Ленина, смотрящий с укором.
— Шепидович, — начал Мосинчук, не предлагая сесть. — Объясните. Объясните мне, старому чекисту, что значит эта… эта филологическая пляска с бубном вокруг уголовного кодекса? Вы опростоволосились на всю страну!
Энурез Максакович, вместо того чтобы испугаться, сиял. Он увидел в этом не разнос, а возможность.
— Вася Петрович! — воскликнул он с жаром. — Вы называете это опростоволосился? Я называю это — прорыв! Мы стоим на пороге новой юридической парадигмы! Уголовное право устарело! Оно не поспевает за сложностью современного социума! Нам нужен новый инструмент! И этот инструмент — язык!
Мосийчук смотрел на него, безуспешно пытаясь обнаружить признаки здравого смысла.
— Вы предлагаете Уголовный кодекс заменить словарем Даля? — просипел он.
— Нет! — Шепидович сделал шаг вперед, и Мосинчук невольно отклонился назад. — Я предлагаю создать при вашем ведомстве Лингвистическое экспертное бюро! Бюро, которое будет давать официальные заключения о семантической, дискурсивной и метафорической природе любых спорных высказываний и действий! Мы будем не оправдывать преступления, а переквалифицировать их в акты социального творчества! Представляете, какой резонанс! Мы станем первопроходцами!
Идея была настолько бредовой, что у Мосинчука отвисла челюсть. С одной стороны, это был очевидный идиотизм. С другой — из ЦК интересовались. А если это станет «передовым опытом»? Карьера Мосинчука держалась на одном принципе: «Инициатива наказуема, но исходящая сверху — священна». Он боялся инициативы, но еще больше боялся не угодить.
— И… и кто будет руководить этим… бюро? — с подозрением спросил он.
— Кто, как не я? — развел руками Шепидович. — Я уже разработал методику. Я готов взять на себя ответственность.
Мосинчук долго молчал. В его голове шла борьба между страхом перед цирком и страхом перед гневом из Москвы. В конце концов, второй страх перевесил.
— Ладно, — тяжело вздохнул он. — Создавайте ваше бюро. Но чтобы я больше не слышал жалоб! Чтобы всё было… тихо и благопристойно.
Это была его роковая ошибка. Прокурор республики Мосинчук Вася Петрович, вместо того чтобы пресечь абсурд, узаконил его своим бездействием. Он надеялся, что бюро тихо сдохнет, не привлекая внимания. Он не понимал, что дал Шепидовичу официальный статус и, что еще важнее, печать.
Лингвистическое экспертное бюро при Прокуратуре республики разместилось в бывшем кабинете для курьеров. Теперь на двери красовалась гордая табличка, а внутри, заваленные книгами, восседали Шепидович и его верный аспирант-заика, которого он нашел на филфаке и нарек своим «ведущим специалистом по падежным конструкциям в контексте административных правонарушений».
Бюро заработало с удвоенной энергией. Теперь Шепидович не просто защищал Фильчука. Он выдавал официальные заключения, скрепленные печатью.
· Пьяный тракторист, разбивший витрину сельмага, был по заключению бюро «осуществившим акт спонтанного ландшафтного дизайна с элементами деконструкции фасада».
· Гражданка, облившая соседку кефиром, согласно экспертизе, «провела молочнокислый перформанс, визуализирующий напряженность межличностных отношений».
· А хулиган, разбросавший мусор по подъезду, был объявлен «создателем инсталляции на тему кризиса коммунальной эстетики».
Петров и его тотализатор процветали. Коэффициенты взлетали до небес. А Мосинчук Вася Петрович, получая кипы таких заключений, просто клал их в нижний ящик стола, надеясь, что они исчезнут сами собой. Его бездействие было поразительным. Он не читал их, не вникал, не пытался остановить это безумие. Он просто ждал, когда всё само утрясется. Это была его вторая роковая ошибка.
Развязка наступила стремительно. В центральной газете вышла разгромная статья под заголовком «Филологи в мантиях, или Куда смотрит прокуратура?». В ней, не называя имен, высмеивалась практика «оправдания хулиганства с помощью псевдонаучной тарабарщины» в одной из республик. Статью перепечатали, о ней заговорили.
В Москве вспомнили о своей шифровке. Товарищ из ЦК, интересовавшийся капустой, пришел в ярость. На следующий же день Мосинчук Вася Петрович был вызван в столицу «для дачи объяснений».
Он ехал, обливаясь холодным потом, и тщетно пытался придумать оправдание. Но оправдать собственное бездействие и слепоту он не мог.
Его сняли с должности мгновенно и без всяких почестей. В формулировке приказа значилось: «За потерю бдительности, бездействие в руководстве подчиненными органами и допущение дискредитации звания прокурора.»
Новым прокурором республики назначили молодого, принципиального карьериста из Москвы, который первым делом пообещал «навести порядок и покончить с правовым нигилизмом».
А Лингвистическое экспертное бюро было торжественно упразднено в тот же день. Печать изъяли, табличку с двери сорвали. Аспирант-заика сбежал на кафедру, спасая диссертацию.
Шепидович же стоял посреди своего опустевшего кабинета, глядя на груду книг. На его лице не было ни страха, ни отчаяния. Была лишь легкая грусть мыслителя, непонятого современниками.
В дверь постучали. На пороге стоял Петров.
— Что, лингвист, кончилась твоя лафа? — беззлобно спросил он. — Бюро закрыли. Мосинчука сняли. Новый прокурор, говорят, дышет огнем и мечом.
Шепидович медленно повернулся к нему.
— Коллега, вы ошибаетесь. Бюро не закрыли. Его… расформировали как материальную структуру. Но идея! Идея бессмертна! Она витает в воздухе! Она ждет нового воплощения!
— Ну, витай себе на здоровье, — усмехнулся Петров. — А я пришел отдать долг. Твоя ставка на «кирпич» как на орудие будущего перформанса Фильчука сыграла. Коэффициент был 10.0. Держи.
Он протянул Шепидовичу пачку денег. Энурез Максакович взял ее, не глядя, и сунул в карман.
— Спасибо. Эти средства пойдут на финансирование моих дальнейших… лингвистических изысканий. В подполье.
Петров покачал головой и ушел. Шепидович остался один. Он подошел к окну и посмотрел на город. Его карьера официального лингвиста закончилась. Но он знал — Фильчук не угомонится. А значит, впереди новые вызовы, новые семантические битвы. Пусть теперь и в статусе свободного художника от лингвистики. Битвы, в которых ему не будет равных.
добавить экспертную группу в Брянской области и прокурора Мосинчука Василя Макарыча из одной республики СССР....с таким же юмором....
Глава 7, в которой Брянская область отвечает на вызов, а Мосинчук Василь Макарыч обретает бессмертие в анналах лингвистического бездействия.
Весть о триумфе и последующем разгроме Лингвистического бюро Шепидовича просочилась за пределы республики. Она достигла ушей идейных вдохновителей и последователей, дремавших в тени уголовных кодексов соседних областей.
Особый резонанс история получила в Брянской области. Там, в гуще колхозных полей и оборонных заводов, трудился свой самородок – филолог-самоучка и по совместительству старший следователь прокуратуры, Сидоренко Аркадий Диомидович. Прочитав в газете о «кристаллическом катарсисе», он не стал возмущаться. Он прослезился от умиления.
— Мать-перемать! — воскликнул он, показывая статью своей супруге. — Смотри, Марфа! Люди мыслят! Не тупо талдычат «состав преступления», а в самую суть языковую ныряют! Это ж надо, пепельницу — в катарсис! Мы тут вон, колхозник Глушков на трезвую голову председателю трактором по огороду проехался, а мы ему — ущерб, хулиганство… А надо бы, видится мне, «акт спонтанного агрономического реформирования»!
Сидоренко не стал медлить. Он обладал не только филологической смекалкой, но и административной хваткой. Быстренько собрав единомышленников — завуча местной школы, страдающего графоманией, и библиотекаршу, помешанную на структурном анализе сказок, — он создал при областной прокуратуре Экспертно-лингвистическую группу по семантической адаптации противоправных деяний (ЭЛИГСАПД).
Группа заработала с размахом, достойным Шепидовича, но с чисто брянским, земельным колоритом.
Брянская область стала настоящим заповедником лингвистического права. Сидоренко даже отправил Шепидовичу восторженное письмо, в котором называл его «Мастером» и просил благословения на «дальнейшее семантическое подвижничество».
А что же наш опальный Мастер? Шепидович, лишенный казенной печати, но не энтузиазма, перешел на положение подпольного лингвистического консультанта. Встречи с Фильчуком теперь проходили на конспиративных квартирах — в залах вареничных и на лавочках в глубине парков.
Именно на одной из таких встреч, в тени столетнего дуба, Фильчук и пожаловался на новую напасть.
— Шепидович, беда. Этот новый прокурор, москаль, прислал проверку в мою больницу. Ищут, к чему бы придраться. И нашли! Обвиняют в «систематическом использовании аппарата УЗИ в личных целях». Я, понимаешь, сантехнику дяди Васе своему почки посмотрел! И соседу! И теще, в конце концов!
Шепидович, укутываясь в пальто от осеннего ветра, задумался. Дело было пахнущее не метафорами, а реальным служебным несоответствием.
— Аппарат УЗИ… личные цели… — бормотал он. — Слишком приземленно. Слишком материально. Нужно возвысить это до уровня…
И тут его осенило. Он вспомнил о Мосинчуке.
— Слушайте, Стас Дарович! — его глаза загорелись. — Новый прокурор — ретивый щенок. Ему нужны громкие дела. А мы дадим ему дело! Но не на вас, а на его предшественника! Мы обвиним Мосинчука Василя Макарыча в… в семантическом бездействии!
Фильчук смотрел на него, не понимая.
— В чем?
— В семантическом бездействии! — шептал Шепидович, озираясь по сторонам. — Это новая категория! Он, занимая высокий пост, бездействовал в сфере интерпретации правовой реальности! Он наблюдал, как язык права костенеет в архаичных формах, и ничего не предпринял! Он — виновник нынешнего застоя в прокурорско-лингвистической мысли! Он позволил закрыть мое бюро, тем самым нанеся непоправимый ущерб развитию отечественной юриспруденции!
Фильчук медленно начал улыбаться. Он понял.
— То есть, мы его… подставим?
— Ничего подобного! — возмутился Шепидович. — Мы выносим на общественное обсуждение вопрос о его профессиональной несостоятельности! Мы создаем такой шум, что новому прокурору будет не до вашего УЗИ! Ему придется оправдываться за своего предшественника!
План был блестящим в своем абсурде. Шепидович написал анонимное письмо (разумеется, с использованием лучших образцов стилистики) в несколько республиканских газет, в котором живописал «трагедию прокурора-недотепы Мосинчука В.М., чье семантическое бездействие привело к невосполнимым потерям в кадрах и затормозило прогресс на десятилетия».
Эффект превзошел все ожидания. Письмо напечатали. Тема «семантического бездействия» стала мемом в курилках всех прокуратур Союза. О Мосинчуке Василе Макарыче, тихом и неприметном чиновнике, который уже благополучно забылся на пенсии в виде директора лесхоза, внезапно заговорили как о символе косности и обюрокраченности.
Новый прокурор республики, получив из Москвы запрос с требованием «разобраться с этим Мосинчуком и его бездействием», пришел в ярость. Ему пришлось тратить время и ресурсы, чтобы отмыть репутацию ведомства, организовывая проверки деятельности уже снятого с должности человека. Про УЗИ и Фильчука он, разумеется, забыл.
А в Брянской области Сидоренко, узнав о новой категории «семантического бездействия», немедленно внедрил ее в практику. Один из местных участковых, ленивый и неповоротливый, был публично обвинен ЭЛИГСАПД в «системном игнорировании лингво-криминального дискурса на вверенной территории». Участкового, не понимая, чего от него хотят, едва не хватил удар.
Так Мосинчук Василь Макарыч, сам того не ведая, обрел бессмертие. Он стал вечным памятником, символом того, что может случиться с прокурором, если он вовремя не оценит потенциал лингвистики. А Шепидович, сидя на своей парковой лавочке, с удовлетворением наблюдал, как его идеи, словно вирус, расползаются по стране, находя последователей в самых неожиданных местах. Он был счастлив. Его дело жило.
***