Найти в Дзене
Максим Бочкарёв

Не понимаю…

Меня зовут Анна Петровна. Шестьдесят восемь лет прожито, сорок из них за прилавком. Знаю, какая нитка к какой иголке подходит, какая крупа какую воду любит. Знаю по лицам, кто пришел просто поболтать, а кому молча кулек в руки сунешь и всё понятно. А вот своих... своих не понимаю. Внучка Лиза, свет в окошке. Приезжает, такая вся из себя быстрая, в телефоне этом копается. Говорю ей: «Лизанька, сходи, хлеб купи, да картошечки на суп...» А она в ответ: «Ба, я тебе всё на дом закажу, нажимаешь тут кнопочку и через полчаса готово». И ведь привозят. В пакетах, красивых. А я помню, как старухам самым лучший каравай из-под полы откладывала, как они его на салфеточке домой несли, бережно, словно младенца. А картошка... вся ровная, мытая, в вакууме. И пахнет... ничем не пахнет. А раньше из мешка достанешь и пахнет землей, летом, трудом. Сидим с ней вечером, чай пьем. Я ей про соседку рассказываю, про то, как у нас в семидесятые на юг ездили, в плацкарте, всем вагоном песни пели. А она смотр

Меня зовут Анна Петровна. Шестьдесят восемь лет прожито, сорок из них за прилавком. Знаю, какая нитка к какой иголке подходит, какая крупа какую воду любит. Знаю по лицам, кто пришел просто поболтать, а кому молча кулек в руки сунешь и всё понятно. А вот своих... своих не понимаю.

Внучка Лиза, свет в окошке. Приезжает, такая вся из себя быстрая, в телефоне этом копается. Говорю ей: «Лизанька, сходи, хлеб купи, да картошечки на суп...» А она в ответ: «Ба, я тебе всё на дом закажу, нажимаешь тут кнопочку и через полчаса готово».

И ведь привозят. В пакетах, красивых. А я помню, как старухам самым лучший каравай из-под полы откладывала, как они его на салфеточке домой несли, бережно, словно младенца. А картошка... вся ровная, мытая, в вакууме. И пахнет... ничем не пахнет. А раньше из мешка достанешь и пахнет землей, летом, трудом.

Сидим с ней вечером, чай пьем. Я ей про соседку рассказываю, про то, как у нас в семидесятые на юг ездили, в плацкарте, всем вагоном песни пели. А она смотрит на меня своими умными глазенками и говорит: «Бабуль, это же квинтэссенция совкового романтизма». Я слова такого не знаю. Мне просто хочется, чтобы она поняла, как это было тепло от людей, духота, запах яблок и подсолнечного масла, общие стаканы с чаем. А она ставит на столе этот свой телефон, показывает мне каких то блогеров. Они кривляются, говорят быстро-быстро. Я смотрю и не понимаю, где тут шутка.

Самое обидное, что любит она меня, я это знаю. Заботится. Привезла как то маленькую белую коробочку, говорит: «Ба, это умная колонка. Спросишь у нее что угодно – песню споет, погоду скажет». Я на нее смотрю – гладкая, без кнопок. Стыдно признаться, но я боюсь ее голоса, этого бездушного веселья. Включаю иногда, когда совсем тоскливо она какую-нибудь песню играет, ровную, без души. А я вспоминаю, как на кухне патефон ставили, и соседка Мария Степановна под «Утомленное солнце» плакала, вспоминая мужа, не вернувшегося с войны. Та музыка была живой, от сердца.

Вот она, Лиза, уезжает. Дверь закрыла. В квартире тихо. Я подхожу к окну, смотрю, как она садится в свою блестящую иномарку, даже не оглядывается. У нее там своя жизнь, быстрая, удобная, в которой нет места запаху свежего хлеба и историям из плацкарта.

Беру в руку ту самую «умную колонку». Говорю ей тихо: «Спой мне, милая, как раньше...» А она в ответ веселым голосом: «Вот что я нашла в интернете!» – и начинает играть какой-то оглушительный мотив. Я торопливо шепчу: «Выключись». Наступает тишина. Мы будто говорим с Лизой на разных языках. Она мне – про кнопки, я ей – про души. И никакой самый умный прибор не переведет мои простые слова на ее сложный, цифровой язык. Стою у окна, жду, когда загорится свет в ее окне напротив. Жду. Это всё, что мне осталось…

Благодарю вас за поддержку и внимание!

Все мои произведения здесь: Максим Бочкарёв