110 лет со дня рождения советского поэта, прозаика и драматурга Константина Симонова (1915-1979).
Константин Симонов - лауреат шести Сталинских премий, орденоносец, самый популярный поэт 40-х годов, обласканный властью и любимый народом. До сих пор по многим телевизионным каналам идут фильмы, снятые по его произведениям - «Живые и мертвые», «Жди меня», «Двадцать дней без войны», «Случай с Полыниным»… Легенда, классик при жизни. Классик, пишущий о войне…
Первое боевое крещение прямой потомок князей Оболенских и сын генерал-майора царской армии Константин Симонов получил на Халхин-Голе в 1939 году, куда был откомандирован в качестве военного корреспондента после окончания Литинститута имени Горького.
«Со времён Халхин - Гола, - вспоминал Константин Симонов, - я усвоил простую истину: нечего засиживаться в редакции, нужно ехать на передовую, непременно видеть бой и людей в бою своими глазами, быстро писать, быстро доставлять материалы в редакцию, быстро уезжать снова на фронт».
После начала Великой Отечественной войны Симонов попадает в самое горнило жестоких сражений в окруженном врагом Могилёве, на Буйничское поле.
«Неделя боев была так не похожа на все, о чем мы думали раньше. Настолько не похожа, что мне казалось: я и сам уже не такой, каким уезжал 24 июня из Москвы…».
Маленький провинциальный городок сдерживал натиск превосходящих сил противника двадцать три дня. Для Симонова это место стало знаковым и одним из самых важных в жизни. Потом на этом поле окажется его герой из романа «Живые и мертвые» журналист Синцов и ещё раз поведает читателю о самых страшных днях войны, как рождалась надежда на победу в самых безысходных ситуациях…
«Я не был солдатом, был всего только корреспондентом, однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, — поле под Могилёвом, где я впервые в июле 1941 года видел, как наши в течение одного дня подбили и сожгли 39 немецких танков…».
Жди меня…
В самом начале 1942 года 26-летний военкор Константин Симонов принес в редакцию фронтовой газеты свое стихотворение, которое написал несколько месяцев назад и вовсе не собирался публиковать – глубоко личные строки посвящались любимой женщине, ставшей впоследствии женой поэта – актрисе Валентине Серовой.
Редактор в публикации отказал, опасаясь нагоняя – в это страшное время нужны были совсем иные стихи, патриотические, зовущие в бой, а уж никак не «слезливая интимная лирика». В «Красной звезде» стихи тоже не приняли – «это не для военной газеты, нечего растравлять душу солдата — разлука и так горька!». Симонов еще раз убедился, что сейчас в советской печати стихотворение появиться не может. Но все сложилось иначе.
Стихотворение «Жди меня» опубликовали 14 января 1942 года, на третьей полосе газеты «Правда», и прочитано оно было каждым: вырезанный ножницами бумажный квадратик хранился в кармашках гимнастерок, стихотворение переписывалось и отправлялось в письмах любимым по всей стране, читалось по радио и с эстрады. Ставшее народным символом Великой Отечественной, стихотворение Симонова помогало не только воевать, но и выжить: врач Слава Бескина, работающая во многих фронтовых госпиталях, вспоминала, что раненые, когда уже не могли справиться с болью, вместо крика читали наизусть «Жди меня». Сам автор замечал, что это стихотворение непременно должно было появиться, даже если бы его написал кто-то другой: в нем была жизненная необходимость.
Хотя во время войны никем не говорилось, а уж тем более не писалось о солдатских оберегах, отводящих пулю, такие символы существовали во всякое время. Советский фольклорист Лев Пушкарёв, который и сам прошел всю войну, писал:
«Чтобы тебя не убили на фронте, нужно было письмо или фотокарточку любимой носить у сердца. Тогда эта фотокарточка отводила пулю. Такой же силой обладало стихотворение «Жди меня» Симонова, но его нужно было обязательно переписать от руки и носить только у сердца».
Сегодня кажется удивительным, что на эти берущие за душу щемящие строки не написано ни одной популярной песни, хотя попытки такие предпринимались неоднократно. В 1998 году в программе «Взгляд» сын писателя Алексей Симонов рассказал о том, что «30 советских композиторов писали на эти стихи песню, и ни одна из 30 мелодий так и не ”приросла” к этим стихам, не прижилась». Поэтому песней стихотворение так до сих пор и не стало. Может быть, потому что это молитва?
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали…
Константин Симонов, обычный корреспондент от газеты «Красная звезда», постоянно оказывался на самых тяжёлых участках фронтов, ходил на подводной лодке в румынский тыл, в группе разведчиков - в норвежские фьорды, бежал в атаку с пехотой на Арабатской стрелке, участвовал в сражениях от Чёрного до Баренцева морей и закончил войну в Берлине, присутствовал при подписании акта капитуляции гитлеровской Германии, своими очерками, заметками и стихами вносил свой личный вклад в дело Победы.
В редакции газеты «Красная звезда» Константина Симонова ценили за отчаянную смелость и безотказность в делах.
«Он сам идет в разведку, участвует в атаке, он на наблюдательном пункте, он на волжской переправе, под обстрелом, и всюду он искренен и прост. Никакого самолюбия, ни тени фальши, никаких трескучих громких фраз…" - писал о нем поэт Николай Тихонов.
За личный героизм, и мужество Симонов уже в мае 1942 года был награждён орденом Красного знамени, а 14 мая 1945 года, по личному указанию маршала Георгия Жукова, подполковника Симонова наградили орденом Красной звезды.
Симоновский камень
… На шестом километре дороги, если ехать из Могилева в Бобруйск, где нешумное шоссе немного расширяется, среди придорожных елей и кленов взорам проезжающих открывается покрытая брусчаткой площадка и дикий валун на ней. На памятник непохоже - камень совсем необработанный и на первый взгляд пустой. Но, подойдя поближе, видишь у его подножия цветы и хорошо знакомую каждому россиянину фамилию, высеченную резцом - Константин Симонов. Всю свою недолгую жизнь поэт помнил это поле боя 1941 года, ставшее тогда для него точкой опоры в мыслях и чувствах, основой веры в победу.
Константин Симонов завещал развеять свой прах над Буйничским полем, на том самом месте, где проходил передний край обороны...
Жди меня…
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Родина
Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.
Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,
Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину — такую,
Какой ее ты в детстве увидал.
Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.
Майор привез мальчишку на лафете…
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой…
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Атака
Когда ты по свистку, по знаку,
Встав на растоптанном снегу,
Готовясь броситься в атаку,
Винтовку вскинул на бегу,
Какой уютной показалась
Тебе холодная земля,
Как все на ней запоминалось:
Примерзший стебель ковыля,
Едва заметные пригорки,
Разрывов дымные следы,
Щепоть рассыпанной махорки
И льдинки пролитой воды.
Казалось, чтобы оторваться,
Рук мало — надо два крыла.
Казалось, если лечь, остаться —
Земля бы крепостью была.
Пусть снег метет, пусть ветер гонит,
Пускай лежать здесь много дней.
Земля. На ней никто не тронет.
Лишь крепче прижимайся к ней.
Ты этим мыслям жадно верил
Секунду с четвертью, пока
Ты сам длину им не отмерил
Длиною ротного свистка.
Когда осекся звук короткий,
Ты в тот неуловимый миг
Уже тяжелою походкой
Бежал по снегу напрямик.
Осталась только сила ветра,
И грузный шаг по целине,
И те последних тридцать метров,
Где жизнь со смертью наравне!
Корреспондентская застольная
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли.
С «лейкой» и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли.
Без глотка, товарищ,
Песню не заваришь,
Так давай по маленькой нальем.
Выпьем за писавших,
Выпьем за снимавших,
Выпьем за шагавших под огнем!
Есть, чтоб выпить, повод —
За военный провод,
За «У-2», за «эмку», за успех.
Как пешком шагали,
Как плечом толкали,
Как мы поспевали раньше всех.
От ветров и водки
Хрипли наши глотки,
Но мы скажем тем, кто упрекнет:
«С наше покочуйте,
С наше поночуйте,
С наше повоюйте хоть бы год!»
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали —
Но мы не терялись никогда.
На пикапе драном
И с одним наганом
Первыми въезжали в города.
Так выпьем за победу,
За нашу газету.
А не доживем, мой дорогой,
Кто-нибудь услышит,
Снимет и напишет,
Кто-нибудь помянет нас с тобой!
Всю жизнь любил он рисовать войну…
Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.
Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
Последний опыт кончив раньше срока.
Всю жизнь привык он пробовать сердца.
Начав еще мальчишкою с "ньюпора",
Он в сорок лет разбился, до конца
Не испытав последнего мотора.
Никак не можем помириться с тем,
Что люди умирают не в постели,
Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив, не долетев до цели.
Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы…
Словно смотришь в бинокль перевернутый…
Словно смотришь в бинокль перевернутый —
Все, что сзади осталось, уменьшено,
На вокзале, метелью подернутом,
Где-то плачет далекая женщина.
Снежный ком, обращенный в горошину, —
Ее горе отсюда невидимо;
Как и всем нам, войною непрошено
Мне жестокое зрение выдано.
Что-то очень большое и страшное,
На штыках принесенное временем,
Не дает нам увидеть вчерашнего
Нашим гневным сегодняшним зрением.
Мы, пройдя через кровь и страдания,
Снова к прошлому взглядом приблизимся,
Но на этом далеком свидании
До былой слепоты не унизимся.
Слишком много друзей не докличется
Повидавшее смерть поколение,
И обратно не все увеличится
В нашем горем испытанном зрении.