В тихом, пыльном городке, затерявшемся среди бескрайних полей, жил скромный столяр по имени Анатолий. Но столярничество было лишь способом выжить, ремеслом, кормившим его тело. Его душу же питало иное искусство — резьба по дереву.
Анатолий был не просто резчиком. Он был волшебником, запечатлевавшим в сучьях и капах целые миры. В его руках грубая древесина оживает. Он вырезал из липы фигурки птиц, настолько изящные, что, казалось, вот-вот взмоют в небо с легким шелестом перьев. Из коряги старого дуба он мог изваять лицо лесного духа, где в сплетении волокон читалась многовековая мудрость и тихая грусть.
Свою маленькую мастерскую, больше похожую на сарай, он превратил в святилище. Полки были уставлены его творениями: летящие журавли, задумчивые старцы, нежные соцветия, каждое тоньше паутины. Это была его вселенная, его наследие, которое он с радостью и надеждой показывал всем желающим.
Соседи заходили, пили чай, качали головами: «Ну ты, Толь, даешь! Рукастый». Но когда Анатолий, смущаясь, заговаривал о том, что мечтает купить специальные, более твердые породы дерева или качественные лаки, в воздухе повисала неловкая тишина. «Денег нет, кризис», — говорили они, отводя взгляд. И уходили, унося с собой подаренную им маленькую деревянную бабочку или грибок.
Он пытался делиться не только результатом, но и процессом, душой. Говорил о том, как в прожилках дерева он видит будущий образ, как слушает шепот материала. Но окружающие слышали лишь странности чудака, который «вместо того чтобы пиво с мужиками пить, с поленьями разговаривает».
Духовной поддержки не было. Его искусство считали милой причудой, не более. «Хобби у тебя, Анатолий, а работать надо серьезно».
Время шло. Заказов на простую мебель становилось меньше, цены росли. Сбережения, отложенные на «великое творение» — огромное панно по мотивам русских былин, — таяли на хлеб и коммунальные услуги. Наступила зима, лютая и бесснежная. В мастерской стало холодно, а в сердце мастера поселилась ледяная пустота.
Весной он закрыл мастерскую на ключ. Не потому что разочаровался в искусстве, а потому что надо было выживать. Он устроился на местный кирпичный завод. Это был каторжный труд: тачки с глиной, едкая пыль, сгибающая спину смена. Его тонкие, чуткие пальцы, умевшие передавать полет стрекозы, грубели, покрывались мозолями и трещинами.
По вечерам он больше не мог брать в руки резец. Силы уходили на то, чтобы просто дойти до кровати. Дерево молчало, пылилось. А вместе с ним молчал и замысел его главного произведения — того самого былинного панно, эскизы к которому он годами носил в голове.
Жестокий труд, пыль и постоянное напряжение подорвали его здоровье, и без того не богатырское. Он заболел. Врачи в местной поликлинике разводили руками: «Осложнение на легкие. Работа во вредных условиях». Лечение требовало денег, которых не было.
Анатолий угас быстро, словно свеча на сквозняке. Он умер тихо, в своей маленькой комнатке, глядя на единственную свою работу, висевшую на стене, — резного сокола, рвущегося с привязи.
После его смерти родственники, приехавшие на похороны, стали разбирать его скарб. Мастерскую вскрыли. Полки, уставленные диковинными созданиями из дерева, вызвали у них лишь недоумение. «Хлам», — сказал один. «Жил бедно, потому что всю жизнь ерундой страдал», — вздохнул другой.
Большую часть работ просто выбросили на свалку. Кое-что разобрали соседи на сувениры. Кто-то взял изящную шкатулку для иголок, кто-то — деревянного медвежонка для ребенка.
Никто тогда не знал, что в старом блокноте Анатолия, пошедшем на растопку печи, были карандашные наброски его «Слова о полку Игореве» в дереве. Никто не увидел грандиозного видения, где каждый вихрь, каждый воин, каждый плач Ярославны должны были быть выточены из цельного куска многовекового дуба. Мир, который мог бы увидеть эти творения, так о них и не узнал.
Они исчезли. Сгинули вместе с мастером. Осталась лишь легенда о странном столяре, который много трудился, но так ничего и не добился. И мир, лишенный его самых великих работ, даже не почувствовал этой потери. Он просто стал на чуточку беднее, грубее и безвозвратно утратил частицу красоты, которую больше некому было создать.