Теодор Адорно в письме от десятого ноября 1938 года сообщает Вальтеру Беньямину: «В твоём исследовании аркады вводятся с оглядкой на узкость тротуаров, которые мешают фланёру…» Легко догадаться, что бодлеровский гуляка – часть города и движущийся элемент города, шестерёнка и сухожилие в одном лице. Фланёру легко пройти где угодно, но его одиночество – это уникально парижское одиночество, делающее из толпы массу, а из восстания – демонстрацию, одиночество человека, которому сам город запрещает горизонтальную организацию; даже если баррикаду построить, то она не будет такой же эффективной, как в 1830 году.
Эра великой парижской стройки против человека «без маршрута» – считай, чертежа на карте. Историчность вводимого типа сразу же обзаводится гремучей смесью из декораций декаданса, красных флагов Коммуны и, раз мысленно мы в Франции, а физически – в России, людей в тяжёлых шинелях, снующих из учреждения в учреждение пешком или в карете. Это броские зарисовки времени: стереотипы, конечно, но стереотипы полезные, почти живые. Они что-то говорят нам о тех местах, в которых мы живём.
Петербург особо не перестраивался, но всегда прирастал. По плану, который с нашей легкой руки станет трезински-леблоновским, Питер пятью солнечными лучами расходится от Адмиралтейства, а железными и гранитными оковами привязывает к себе острова и финские топи. Блеск этого плана заключается в том, что он по сей день придаёт питерской застройке механистичную пропорциональность, а основной градостроительной единицей делает не улицу, а площадь. Петру Великому хотелось масштаба, и его город справляется с созданием масштабности по сей день.
Белый в своём «Петербурге» не просто так противопоставляет «остров» «городу». Линии Васильевского страшнее Миллионной или Галерной, они пронизывают его вдоль и поперёк, в конце концов, они уже улиц Московской стороны и создают совсем не того идеального петербуржца, которого хотел бы видеть царь-мужик. Их будто преследует призрак плана с каналами 1715 года: Васильевский был предназначен для того, чтобы его отдали воде полностью, изрыли и уподобили Венеции. К 1918 году Петербург пестрил фабриками, но только на бывшем Лосином рабочие ходили по земле, которой быть и не должно было, по несбывшимся мечтам, и оттуда сообщались со своими товарищами на Фомином, и чиновник с Адмиралтейских мог только боязливо посматривать туда, на Острова – не включая исторически буржуазные Острова дельты. В Москве мог восстать первый полк, но только на Выборгской стороне восстание могло превратиться в революцию.
Привидение из архивных документов встаёт в полный рост и ведёт демонстрацию через мост, в сторону Невского проспекта, в сторону солнечных лучей, которые так духовно далеки от свинцовых балтийских вод. Площади становятся плацдармами, да, но не для обожаемых основателем гвардейских полков. Даже кузен бодлеровского фланёра Башмачкин слоняется по улицам города сначала как исхудалое привидение, а потом – как грозная месть Коломны тому же самому адмиралтейскому солнцу. Даже Невский проспект, единственное развлечение бедного, не свободен от этих гоголевских наваждений, которые разрастаются на нём и вокруг него.
Через француза Леблона, через версальский эскиз Летнего сада, через мансардные крыши и абсолютистский шик Петербург роднится с Парижем. Эти два города-побратима в Европе – единственные колыбели революций радикальных, страшных по масштабам идей. Но если Париж, материально отстранённый от возможности нового мира, вечно возвращает нас к материи – недаром Беньямин считал Османа пошляком, – то Петербург, возведённый с нуля, с самого начала как витрина прогресса, постоянно тянется к призрачному и нереальному. Как назло, он проклят напряжением: между континентом и островом, между фабрикой и садом, между площадью и дворцом. Электрический потенциал – тоже призрак.
Автор: M.Brochet
#MBrochet
#НеДиванныйКультуролог